Переезд в город проверял мигрантов на прочность и испытывал, насколько удачны их стратегии интеграции в центры советской жизни. Устные рассказы мигрантов свидетельствуют о важности и разнообразии эмоциональной жизни и о сообществах, сложившихся в разное время и в разных местах^[15]. При всех различиях в инвестициях и внимании между центром и периферией, жители Кавказа и Средней Азии твердо верили в принципы социалистической идеологии и в ее риторику равенства, семьи и в особенности дружбы. «Дружба народов» явно не принадлежала к числу тех советских лозунгов, которые превратились, по словам Алексея Юрчака, в «пустые» и «бессмысленные» символы: этот принцип играл важную роль в становлении идентичности южных мигрантов^[16]. Мобильность позволила им понять, что такое дружба, и завести свои дружеские связи. Даже если новоприбывшие жители самого ядра СССР не сумели реализовать свои устремления полностью, они все равно испытывали удовлетворение, пусть иногда смешанное с чувством обиды на то, что им приходится жить вдали от дома. Для мигрантов, которые хотели улучшить качество жизни и в то же время поддерживать связи друг с другом, со своими этническими группами, с сообществом региона, куда они переехали, с большой советской семьей и в разной степени с самим советским режимом, все время сохраняя связь с родным домом, – для этих мигрантов счастливые воспоминания и сопереживание друг другу были важными эмоциональными ориентирами в общении. Апелляция к принципу дружбы народов стала механизмом, позволяющим потребовать от государства выполнения обещаний и призвать органы власти к ответу в тех случаях, когда опыт миграции приводил к неблагоприятным результатам. И хотя условия общения менялись, дружба была важным элементом в стратегиях мобильности и способствовала положительным эмоциям, которые помогали избежать угрозы потенциальной изоляции мигрантов, находившихся за тысячи километров от родного дома.

В Ленинграде и Москве, как и во всем позднем Советском Союзе, межкультурные связи стали определяющей чертой идентичности и социального статуса. Мигранты и местные жители одинаково использовали знакомства с разными людьми для создания личных, профессиональных и этнических связей, формирования чувства принадлежности к многонациональному, пусть и с доминирующим русским населением, Советскому государству. Культурные объединения и различия развивались в сложном соединении горизонтальных связей и вертикальных иерархий. Социальный статус, уровень образования, этническое происхождение и достижения народов; родной и новообретенный дом; религия; гендер – иногда пол – и гражданская позиция – все это играло важную роль в том, как советские граждане оценивали самих себя и друг друга. Какими были две столицы на самом деле: территорией для привилегированных русских коренных жителей, для «белых», или же они были открыты для всех, кто желает внести свой вклад в развитие современного общества, независимо от их происхождения? Могли ли мужчины и женщины; христиане, мусульмане и атеисты, комсомольцы, члены компартии и беспартийные получить при равных усилиях равные результаты в этом модернизирующемся государстве? Ответы на эти вопросы, учитывая неоднозначность официальных заявлений, варьировались в зависимости от опыта межкультурного взаимодействия конкретных людей и от их индивидуального восприятия. Истории из жизни мигрантов подчеркивают сложный, глубоко личный характер каждого взаимодействия и связывают эти взаимодействия с более широким советским миром в контексте глобальной тенденции движения с периферии в центр в конце XX в.

Расизм препятствует интеграции мигрантов. Когда мигрантов в городах стало больше, выходцы с Кавказа и из Центральной Азии в Ленинграде и Москве, да и в целом в городах северной России, часто слышали в свой адрес пренебрежительное: «черные». Несмотря на то, что после Холокоста представления о расе в СССР, как и в Северной Америке и Европе, сместились с биологических на культурные критерии, расовая нетерпимость росла по мере того, как увеличивалось количество «небелых», прибывающих с периферии бывшей империи в крупные западные города^[17]. Понимание расы и расизма в основном оставалось на уровне принципа, согласно которому «человеческий вид [представлен] отдельными группами, каждую из которых определяют врожденные черты, общие для всех членов одной группы и отличающие их от членов других групп. Хотя группы представляют один и тот же вид, они неравны по статусу»^[18]. Разделение по расовому признаку противоречило принципу дружбы народов, в соответствии с которым мигранты, наряду со всеми советскими гражданами, могли чувствовать себя частью, пусть и не совсем равной, одного целого. «Черные» мигранты объясняли повседневный расизм, с которым они сталкивались в Ленинграде и в Москве, особым восприятием местных жителей того, как они выглядели, разговаривали и вели себя. Они замечали проявления расизма, выраженные в неуважительном отношении к приезжим, в косых взглядах, снисходительной речи или унижениях, вплоть до проявлений насилия, пусть даже все эти нападки не могли сравниться с жестокостью в городах Запада по отношению к местным темнокожим^[19]. По мере увеличения числа кавказских и среднеазиатских торговцев на улицах, автобусных остановках и станциях метро в 1980-х гг. обстановка в двух столицах все больше накалялась: препирательства на рынке могли обернуться потасовкой, а милиция была агрессивно настроена по отношению к торгующим мигрантам. Помимо оскорбления «черные», появился еще один эпитет – «лица кавказской национальности» (сокращенно ЛКН). Так стали называть еще более широкий круг – всех темнокожих и темноволосых советских людей, что серьезно огорчало солидные татарские общины Ленинграда и Москвы. Эпитеты, возникшие в советскую эпоху, сохранились до времени, когда мы проводили большую часть интервью для нашего проекта: тогда, в первой декаде 2000-х гг., эти оскорбления звучали во время актов жестокого насилия на расовой почве в Санкт-Петербурге и Москве^[20].

Однако в рассказах мигрантов о жизни в Ленинграде и Москве тема расизма возникала довольно редко, хотя и вызывала сильную эмоциональную реакцию. Новоприбывшие готовы были заплатить такую цену за шанс добиться успеха в центральных и самых престижных городах Советского Союза. Они с особым вниманием относились к формальным и неформальным связям и отношениям, которые могли бы «связать мигрантов и местных жителей в комплексной сетевой структуре социальных ролей и взаимозависимых отношений»^[21]. Система обязательной регистрации по месту жительства в Ленинграде и Москве допускала различные отклонения и исключения. Городские власти разрешили или просто не смогли остановить растущую уличную торговлю или другие формы мобильности в сфере услуг и строительства, а также в секторах, требующих профессионального образования. Молодость и активность мигрантов наполняли стареющие столицы энергией, а сами приезжие поставляли более качественные товары и услуги, чем государство, и при этом демонстрировали свою верность советской системе. И в позднесоветский период неформальные связи между жителями в большей степени характеризовали быт двух столиц, нежели формальности.

В воспоминаниях мигрантов преобладают представления о доме: о родных городах, находящихся за тысячи километров, о новообретенном доме в Ленинграде и Москве, а также о Советском Союзе как доме в более широком смысле. Дом в восточных областях или в южных республиках не только служил утешением, но и напоминал мигрантам о том, что время, проведенное в Ленинграде и Москве, может открыть новые семейные и, возможно, региональные стратегии мобильности. Общее гражданство и новые или уже созданные сетевые связи облегчали первичную адаптацию в Ленинграде и Москве, но новоприбывшие справлялись со всеми препятствиями: от холодного климата до холодного приема со стороны местных жителей. Поскольку в городах отсутствовали этнические кварталы, такие как на Западе, которые могли бы дать мигрантам почувствовать себя дома и отгородить их от сообщества местных жителей, советским мигрантам приходилось самим осваивать новые пространства. Чьи-то квартиры, общежития для студентов и рабочих разных национальностей, рестораны, Мавзолей Ленина и даже Выставка достижений народного хозяйства (ВДНХ) в Москве выступали в качестве площадок, где новоприбывшие жители столиц могли оживить воспоминания о доме: новом, родном, этническом, и большом советском доме. Это позволяло облегчить для них интеграцию в города, в которых, как они верили, имели право жить если не люди со всего мира, то представители всех народов СССР.

Советские мечты об успехе и статусе, комфорте и включенности в коллектив составляли основу ожиданий и мыслей мигрантов и даже приукрашивали их воспоминания^[22]. Мигранты искренне верили, что государство, равнодушное к цвету кожи, предоставит способы мобильности – как социальной, так и географической – и свободу выбора профессии, если не для них самих, то хотя бы для их детей. Эти приезжие представляли собой в некотором роде воплощение раннесоветских идей Николая Бухарина: они были «сознательными производителями своей собственной судьбы [и] действительными кузнецами своего будущего»^[23]. Их представления об индивидуальных правах, привилегиях, их амбиции воплотить советскую мечту могли бы одновременно и подкрепить официальные заявления о будущем государства и общества, и бросить им вызов. Мигранты верили, что представители государства были обязаны помогать им в достижении целей, что вписывалось в их образ развитого общества. В популярных представлениях образу современного привилегированного городского жителя больше соответствовали горожане с профессиональными навыками, нежели выходцы из рабочих и крестьян.^[24]. Но образование и упорство могут быть важнее социального или этнического происхождения. В Советском Союзе, как и во всех промышленно развитых странах, мигрантам удалось изменить представления о прогрессе, что и позволило им покинуть «Азию» и стать частью «Европы»^[25].

Истории мигрантов децентрируют нарративы о государстве или России и позволяют увидеть, как обычные или выдающиеся люди из разных уголков страны понимали идею Советского Союза и конструировали позднесоветские реалии. Слушая о том, что заставило какого-то человека покинуть маленькую кыргызскую деревню, уютный грузинский городок или же космополитический азербайджанский или таджикский город, мы понимаем, каким образом периферия и ядро, личные и государственные интересы, чувства и действия взаимно конституировали друг друга. Политика и сети, амбиции и возможности, берущие начало за тысячи километров от Ленинграда и Москвы, снабжали столичные университеты талантами, рабочие места – трудом, желудки городских жителей – продуктами, а их дома – цветами. Энергия торговцев из Средней Азии и с Кавказа, стремящихся «с нижних позиций наверх» и «с периферии в центр, дала ход», как назвал это Джеймс Миллар, «малой сделке». Государство, по молчаливому соглашению, предлагало, пусть не на постоянной основе и не всегда охотно, место, но не устраивало людей на работу и не предоставляло им товары. Эта сделка позволяла удовлетворить потребности и желания все более требовательных жителей крупных центральных городов в брежневскую эпоху^[26].