В общем, сняли караул. Всех посторонних во избежание неприятностей убрали подальше. Только плакат со светящимися лампочками не успели повесить: «Добро пожаловать, люди добрые. Грабьте».

Время уж за полночь, судя по фосфоресцирующим в темноте стрелкам моих командирских часов. Ну и где ты, Перс? Где твоя воровская удаль?

Я чуть не впал в дрему, обхватив зябко плечи руками. Вздрогнул, когда услышал голоса. Как молния мелькнуло в сознании: «Они!»

Затаив дыхание, прислушался к скрежету взламываемых замков. К негромким веселым матюгам. Шум отодвигаемой вагонной двери. Звук мотора – это они полуторку прямо к путям подогнали, чтобы не напрягаться. Вот наглые!

Хлопок выстрела… Это Фадей напомнил о себе. И дал отмашку на задержание.

И тут же вопли:

– Стоять! НКВД!

Взмыли вверх осветительные ракеты. Не как днем стало, конечно, но супостата рассмотреть и отличить от своего теперь можно.

Я выскочил из своего укрытия, сжимая наган. Черт, еле ноги двигаются. Окаменел там. Но времени терять нельзя.

Взревел мотор. Хлопнула винтовка. Двигатель грузовика заглох. Отлично, полуторку тормознули!

С края крыши я увидел бегущего внизу тщедушного человека. Был он передо мной как на ладони. А резко он улепетывает. И никакой реакции на грозные крики в его адрес:

– Стой! Стреляю!

Если правый фланг в суете оголили, может и уйти. Ну а я на что?

Описывать мой мыслительный процесс – это долго. На самом деле все происходило в движении, за считаные секунды.

С двухметровой высоты я спрыгнул на землю, прямо перед бандитом, с криком:

– Стой!

Хотел сбить его на лету, но не рассчитал.

На миг мы очутились друг напротив друга. Низкорослый, юркий противник злобно щерится. Типичная уголовная шваль. И рефлекс у него подлый сработал. Выкинул руку из-за пазухи. Мелькнуло лезвие. Для блатного финка, как пудреница для институтки, – всегда должна быть под рукой и готова к употреблению. И лезвие должно быть не только заточено как бритва, но и помножено на твердую решимость пустить его в дело.

Решимость была. И устремилась стальная смерть прямо мне в живот. Нож в ближнем бою не хуже пистолета. Пропорет мою черную железнодорожную тужурку с медными пуговицами в два ряда, войдет в плоть. А я выстрелить не успеваю!

Каким-то чудом я, матерый гимнаст, изогнулся и отскочил, избежав ранения. Но следующее движение ножа меня достанет!

Бандит подался вперед, чтобы пронзить меня вторым выпадом. И тут я засветил ему рукояткой револьвера по голове.

Треск. Стук падающего тела. Готов. Можно не проверять. Лишь бы очухался. Мне с ним еще поговорить надо.

Отовсюду слышались крики. Ругань. Характерные звуки пересчета ребер. И еще пара выстрелов. Операция двигалась к финалу…

Глава 3

– Не хочешь жить как человек, – укоризненно произнес я, глядя на тщедушного Перса, который недавно пытался пощекотать меня финкой.

Это такой продукт воровской селекции – мелкий, изможденно худой. Со злобным оскалом, обнажающим металлические фиксы. С бойким язычком и наглостью, перемежаемой со страхом за свою шкуру.

Пятерых задержанных мы отвезли в Управление. Теперь они дают показания в комнатах для допросов. Шестой, тяжелораненый, – в больнице. Вряд ли выживет, но не жалко. Нечего за обрез хвататься. Теперь, главное, не сболтнуть о незавидном состоянии его здоровья участникам шайки. Узнают, что их кореш готов отправиться к чертям на сковородку, тут же станут все на мертвого валить.

– Да я и живу как человек, а не как овца, – вор потрогал окровавленную повязку на голове – хорошо я его приложил, аж на душе тепло. – Это овцы с работы домой и обратно. И ждут, когда их стричь будут.

– Так и запишем. Трудовой народ, по мнению рецидивиста Сахарова, – это тупые овцы.

– Гражданин начальник, – урка поежился, вспомнив, что он не в родной для него милиции, а в госбезопасности, где длинный язык и до расстрельной стены доведет. – Это же поэтическое сравнение. Это я так!

– Поэт, значит. Ну и какой стих сложишь о своей преступной деятельности?

– Черт попутал. После последней ходки – ни-ни. А тут пацаны местные говорят – пошли, поможешь груз на путях перетащить. Не знал, что крадут.

– Чего?!

– Ну ладно. Предполагал. Признаю вину. Оформляйте чистуху. И на Север. ГУЛАГ – родной дом для вора.

– Эка ты разогнался. Дельце у тебя не первое. Да еще с покушением на мокруху. Но даже не в этом сермяжная суть. Эшелон военный. Поэтому преступление у тебя государственное. И покушение на жизнь сотрудника НКВД при исполнении добавь.

– Так я же не знал! Вы, гражданин начальник, в робе были, а не в форме!

– Так тебе кричали.

– Ну а я не слышал!

– Это ты тройке при областном НКВД объяснишь. Если спросят. Но это вряд ли. Так что был честный вор, а стал контрреволюционный элемент. И попрощаюсь я с тобой, Перс, навсегда.

Вор стал белый, как накрахмаленная простыня. И судорожно сглотнул:

– Но это неправильно! Не по совести!

– Все правильно. Ты ни народу, ни родным не нужен. Ты тля и паразит. А паразитов даже с собак вычесывают.

– Ну это… Я сотрудничать готов. Всех сдам. Мне никто не брат. Только не на тройку.

– Я слушаю.

Он начал выдавать что-то жалкое про корешей и малины, про скупщиков, кому толкал товар. Меня это не особо интересовало. Отправлю информацию милиции.

– Ты еще подумай, – сказал я и вызвал конвоира.

Вот же распоясались, твари уголовные. В первые годы советской власти их социально близкими именовали. Мол, тоже жертвы царизма. Как не станет эксплуататоров, так и воровать незачем будет. Эксплуататоров нет, а эти паразиты все так же норовят залезть в чужой карман и народ овцами величают. Да еще в ГУЛАГе свои законы заводят. Вот кого к стенке надо ставить. И изжить как класс.

Среди задержанных попалась пара человек, работавших на «Пролетарском дизеле» и сбитых Персом с пути истинного.

Один, тупой и здоровый, трудился в котельной. С детства шатался по колониям для беспризорников да тюрьмам. Советская власть ему работу дала, жилье, посчитала, что он человеком стал. И ошиблась.

Он смотрел на меня очумело и все долдонил:

– А я чего? А я ничего. Мне сказали идти – я и пошел. Хавку пообещали, деньжат. Говорят: вскрывай дверь на вагоне. Я и вскрыл. А чего?

Другой – ростом поменьше и умом пошустрее, фрезеровщик, из городских, сразу понял, куда дело идет, и чистосердечно признался. Понимая, что этого недостаточно, выдал:

– Тоже мне, нашли врагов народа. Вон, Богдан котел в цеху рванул в прошлом году. Говорит, это протест против неправильного коммунизма. Он, значит, за правильный коммунизм. Ну и дальше котлы будет взрывать.

– Кто рванул? – не поверил я своим ушам.

– А мне зачтется? Что я раскаялся и желаю принести пользу.

– Зачтется, не бойся. Жить будешь.

Фрезеровщик выдал все. Богдан Кирияк, слесарь из сборочного цеха. Скрытый террорист.

Получалось, на заводе «Пролетарский дизель» действует вполне реальная террористическая организация. И прошлогодний взрыв был не последним. Как я и предполагал…

Глава 4

– Нина Иосифовна, вы очаровательны как всегда, – польстил я секретарше начальника, отчаянно барабанившей по круглым клавишам массивной пишущей машинки.

Секретарша была сухощавой женщиной неопределенного возраста, не лишенной некоторого высокомерного женского вызова, выражавшегося в модном и дорогом оформлении себя любимой – тронутые кармином ярко-красные губы, фильдеперсовые чулочки, креп-жоржетовые платья. Для кого это делалось – непонятно. К мужчинам она относилась холодно и высокомерно, включая самого Гаевского, который таскал ее за собой с одного места службы на другое лет десять. Она была из тех суровых дев, что все обо всех знают, всеми пытаются крутить и искренне считают, что способны управлять конторой куда лучше руководителя – и не всегда это мнение безосновательно.

В ответ на комплимент я услышал строго-осуждающее:

– Опаздываете! Все уже на месте!

Я не опаздываю, а прихожу минута в минуту. Нет у меня обыкновения заявляться пораньше, дабы польстить начальству.

Кабинет был просторный, стандартный. Толстая красная ковровая дорожка. Огромный стол в форме буквы «Т» с телефонами – городским, внутренним и ВЧ, то есть высокочастотной спецсвязи. Массивные стулья с красными сиденьями и вырезанными на спинках звездами. Дубовые панели на стенах. Книжный шкаф. Портреты Сталина и Ленина – друг напротив друга, будто ведут бесконечный спор о праве наций на самоопределение.

Народ в сборе. Тут заместитель начальника по кадрам, главный тыловик, начальник Управления Рабоче-крестьянской милиции, руководитель отдела мобилизационной работы, начальники тюрем и пожарной охраны. И еще парочка особо приближенных. Людно, как на демонстрации. Ну так и ведомство у нас солидное.

Руководитель секретариата ведет протокол совещания. Все с секретными блокнотами и перьевыми ручками, преданно смотрят на начальника. Откуда у наших людей подобострастие к начальству? Я лично его лишен напрочь, поэтому всех глубин этого странного чувства, особенно в государстве рабочих и крестьян, постичь не в состоянии.

– Наконец-то, – укоризненно произнес майор госбезопасности Гаевский. – Только вас и ждем, Ермолай Платонович.

– Бессонная ночь, – развел я руками. – Взяли банду расхитителей железнодорожных грузов.

Я коротко доложил о результатах ночной операции. Воодушевления начальственного не увидел.

– Мельчим, товарищи. Мельчим, – Гаевский сурово сдвинул брови. – Настоящие бандиты – это наши лжесоратники. Они засели в партийных и советских органах. В райкоме. В исполкоме или на автобазе. А может, и у нас.

– Там интересная информация, – заявил я, прерывая его вечную песню о засевших везде врагах народа. – Возможно, ниточки потянутся к прошлогодним диверсионным актам на заводе.

– Которые признаны результатом халатного нарушения техники безопасности. Виновные наказаны, – привычно шмыгнув носом, выдал начальник специальной следственной группы Фима Грац.

– Это еще вопрос! – огрызнулся я. – А не проявили ли мы близорукость, желая быстрее спихнуть дело?

– Не стоит препираться, – примирительно махнул рукой Гаевский. – Доложите позже.

– Как только ситуация прояснится, – кивнул я, ругая себя за то, что поднял эту тему. Слишком тут много лишнего народа. Не удержался, бывает.

– И все равно, – продолжил начальник УНКВД. – От нас ждут другого. Если бы не усилия товарища Граца, пришлось бы перед Москвой краснеть.

Краснеть перед Москвой – да, это страшно. Эх, Гаевский. Он красиво и убедительно выступал перед рабочими коллективами. Всегда находил общий язык с трудовым народом. И, конечно же, был себе на уме – других в органах не держат. Я до конца его так и не расшифровал. Но многое из того, что он делал в последнее время, мне категорически не нравилось. Особенно опасное желание любой ценой отчитаться перед Наркоматом. Хотя у него работа такая. В чекистских делах он разбирался слабо, но это к лучшему. Достаточно, что в них разбираюсь я.

Я посмотрел на площадь за окном, по которой барабанил несколько часов не желающий утихать дождь. Когда-то здесь были трущобы. Но их расчистили, и получилась огромная площадь.

Друг напротив друга высятся два монументальных здания. УНКВД – это бывший доходный дом купцов Васильевых, где снимали углы приказчики, мелкие дворяне, чиновники, удачливые шлюхи. Здесь были просторные подвалы, отлично подошедшие для резиденции ГубЧК. А массивное, с колоннами и античным портиком здание обкома построили три года назад после реконструкции района. В центре площади на постаменте указывал трудящимся рукой верный путь бронзовый Ленин.

Обком и НКВД. Два основных центра власти. Тайная и явная…

Совещание продолжалось. Гаевский принялся за Граца.

– Ефим Давидович. Что у вас с университетским делом? Как там профессор Корниенко и его «литературоведы»? Когда будете заканчивать?