Но генсек и главком отчитываются перед Объединёнными Нациями, за малейшую провинность им грозит импичмент и суд, так чего опасаться? Наблюдательный совет успеет среагировать до того, как гипотетический «генсек судного дня» обречёт нас на смерть, – так рассуждал я и так думали остальные. Такого жёсткого контроля, таких ограничений не было ни у одного из лидеров ядерных держав прошлого, а они ведь постоянно ругались, то и дело ставили мир на грань массового истребления и ещё оправдывались «интересами государства», избегая всякой ответственности за свои кровавые игры.

Да, «окончательное решение» нас подвело, и, поверьте, я прекрасно это понимаю.

Если бы мы остановились, если бы я остановился и немного подумал, если бы мы вынесли «окончательное решение» на публичные дебаты… не уверен, что это всё изменило бы. Но шанс был – маленький, незначительный, но он был, и мы его упустили, и я каюсь перед вами.

Но поймите и вы: ненависть застилала мне взор.

Дураки те, кто уверен, что войну можно возненавидеть, лишь столкнувшись с ней лично; это не гуманисты и не пацифисты, это лицемеры. Я побывал на войне в Южной Африке, но нужен ли был мне этот опыт? Разумеется, нет. Войну, государства, нации и религии я ненавидел с детства. Аббертон взрастил мой интеллект и вместе с ним взрастил ненависть к экстазу военных парадов, прославлению машин убийства и обезумевших «родин».

Знаете, я верю в самоубийство. Цепляться за жизнь до конца – это мне чуждо. Человек может уйти, когда пожелает, в этом смысл великой пошлой игры, что мы здесь ведём.

Я хочу уйти сам, но никому не позволю прервать мою жизнь преждевременно и уж тем более не отдам ее в руки негодяев, истребляющих себе подобных и гордящихся этим. Им бы ходить в трауре и посыпать голову пеплом, просить прощения у каждого встречного, а они надевают награды, ходят в форме и презирают штатских. Опухоль, злокачественная киста человечества.

Я ведь вас, вас спасал от тех, кто всегда готов по малейшей прихоти поставить под ружьё и отправить на смерть поколения. За вас я боролся – и потому торопился. Потому столько денег потратил на подкуп и лоббирование, потому зубами вырывал голоса, и толстый ленивый Торре удивлялся моему напору.

«Это всего лишь работа, Ленро, не относись так серьёзно», представьте? Это он мне сказал, будущий генсек, будущий лидер свободного мира!

Мне не нужны слова благодарности. Мысли о спасённых людях не согреют в тяжёлые дни и не дадут надежду. На суде будет что сказать в защиту – и только. Со временем приходит понимание, что проблемы человечества не в формах управления, не в идолах театра, рынка или пещеры – а в идолах рода (словами Бэкона), в несовершенстве нас как вида, иррационального и ограниченного, склонного к психическим эпидемиям.

Поэтому если вы спросите, стоила ли Армия Земли той цены, которую мы заплатили, даже Шанхая, я не буду разглагольствовать и отвечу «да». Мы не добились всего, мы ошиблись и поплатились, но мы шли вперёд. Иногда стоит пытаться снова и снова, даже зная, что ты обречён проиграть. В том, чтобы получать удовольствие даже от тщетных попыток, и состоит эволюционное преимущество лучших из нас, к которым я, понятное дело, себя отношу.

7. Генерал Уэллс (I)

Знал ли о моих убеждениях Уэллс, казалось бы военный до мозга костей? Да, он знал.

И я бы хотел рассказать о нём.

Не только потому, что Уэллс стал важнейшим человеком в моей жизни; я хочу рассказать, кем он был, я хочу его вспомнить. Хочу, чтобы вы вместе со мной услышали сдержанный низкий голос, приятный в застольной беседе и пугающий хладнокровием в гневе. Я хочу, чтобы вы оперлись на его плечо и ощутили твёрдую походку, заглянули в его карие глаза, рассмотрели морщины на лице и шрамы на теле.

Он всегда возвышался над собеседником, и всегда казалось, он слушает тебя одного. Он мало двигался, но энергия выплёскивалась из него наружу. Он любил молчать, и только грудная клетка поднималась и опускалась в медленном ритме дыхания. На широком лбу, на толстой шее и мускулистых руках были видны вздутые вены, но сам он отличался таким здоровьем, что в противоборстве легко завалил бы быка.

Иногда я так и представлял его – голый по пояс, с мулетой матадора, он выходит на арену против быков или диких львов; зрители вопят, по вискам стекает пот, а император в ложе нервничает и мнёт край пурпурного плаща. Он знает: если генерал выстоит, его правлению конец, его худощавую шею перережут преторианцы; и потому он смотрит, бледнея, как на арене Колизея великан сходится со зверем, с гиенами, с разинувшим пасть львом, с буравящим землю быком. В этом есть нечто языческое.

Уэллс руками расшвыривает гиен, разрывает пасть льву, валит быка, но бык вырывается и бьёт Уэллса копытами, и густая кровь льётся на арену, толпа ревёт, а сердце императора радуется. Но Уэллс ломает быку позвоночник, медленно встаёт, невзирая на раны, одну ногу ставит на тело быка. Он молча смотрит наверх, в ложу императора. Тот вскакивает, кричит, приказывает убить Уэллса, но преторианцы молча обступают его. Время мелочных и подлых карликов подходит к концу. Начинается время античных гигантов.

Я представляю его рядом с Леонидом в Фермопилах; рядом с Фемистоклом в морском сражении при Саламине; с легионами Траяна или в сенате, спорящим с Катоном; вижу его ведущим слонов на Рим с Ганнибалом или дерущимся против Цезаря с Гнеем Помпеем. Он был рождён стать правой рукой Филиппа и наставником Александра; войти с триумфом на Капитолийский холм, гнать на колесницах в пустынях Нумидии; идти походом сквозь леса Галлии, совершать вылазки за Адрианов вал. Он, а не Катон младший, мог броситься на меч; он, а не Антоний, мог полюбить Клеопатру и проиграть при Акциуме, но выиграть в одах Вергилия, Плутарха и Горация.

Развернуть реки, осушить моря, построить и разрушить Храм, висеть вниз головой распятым, вернуться в охваченный пожаром Рим Нерона, взять в руки само время, как Иисус Навин.

Всесильный Уэллс родился на две с лишним тысячи лет позже. Он не мог надеть костюм и галстук, сделать лицо, подняться на трибуну Организации и врать человечеству.

Такой человек не мог возглавить Армию Земли. Странно, что я сразу этого не понял.

После Африки мы сблизились. Мы часто виделись в Нью-Йорке – чаще, чем требовала необходимость.

Он меня привлекал – в некотором смысле Уэллс был для меня человеком из другого мира, и дело вовсе не во внешнем виде, но в характере и биографии. Характер человека – это его судьба, так говорили греки?

У генерала была непростая судьба. Его родители жили в нищете и рано умерли. Он вырос в бедности на окраине Иерусалима, где с юных лет связался с бандитами – не с городской шпаной, а с настоящими бандами из трущоб мегаполиса. Он чудом избежал тюрьмы и был призван в армию, и его тут же отправили воевать с арабами. С семнадцати лет – и дальше всю жизнь он воевал. Операции в гетто Палестины, крещение огнём в пустыне, военная академия в Британии, десять лет миротворцем в Африке, ранения и потери, конфликт с офицером из-за гибели взвода, отставка – и частная военная компания «Ада».

Её основал Уэллс и трое его сослуживцев. Они начали с консалтинговых услуг и частных лекций, а спустя пятнадцать лет «Ада» превратилась в крупнейшую международную ЧВК с разведывательными, научно-исследовательскими и боевыми подразделениями. Её арсенал превосходил арсеналы некоторых стран Европы. Роботы, корабли, танки, вертолёты и даже четыре спутника на орбите – неудивительно, что Уэллса стали опасаться.

Тогда он продал «Аду» и перешёл на работу в Северный альянс. Колоссальный боевой и организационный опыт – и притом отсутствие амбиций в публичном поле, нелюбовь к камерам и церемониям; уникальное и полезное сочетание.

Его боялись и ему завидовали – ясно, что политическое руководство не собиралось ставить его во главе южноафриканской кампании. Его выдвижение на первые позиции, обеспеченное внезапной прямой связью через меня с руководством Организации, стало для многих неприятной неожиданностью.

Враги не могли позволить ему вознестись ещё выше. Хотя Мирхофф оценил работу Уэллса с торговцами оружием и использовал как икону для консерваторов, не думаю, что его терзали сомнения, когда он отставил его в сторону. Генсек был человек хитрый и проницательный, в отличие от Уэллса он не любил конфликтов и избегал конфронтации. За два дня до голосования по резолюции Мирхофф вызвал Уэллса к себе – тот согласился играть в команде и получил утешительный приз.

Вместе с законом об армии Генассамблея принимала пакет реформ, прояснявших структуру управления и возможностей Организации. Строго говоря, именно тогда Организация превратилась в мировую полицию и именно тогда полномочия генсека оказались стиснуты между Наблюдательным советом, Совбезом и ГА. Мирхоффа это не устроило, и он решил создать ещё одно ведомство, так называемый Особый комитет Организации (ОКО) – что-то вроде собственной антитеррористической спецслужбы, которая бы аккумулировала данные от национальных разведок, как ЦРУ и МИ-6, и действовала по прямой санкции генсека.

Комитет отчитывался исключительно перед генсеком. Руководить им должен был не функционер, и не штатский, и уж тем более никто из старых разведчиков-патриотов.

Эту должность Мирхофф предложил Уэллсу.

Вы скажете: и это утешительный приз? Возглавить самую влиятельную и засекреченную структуру в мировой истории – вместо того чтобы в почётном звании главнокомандующего просиживать штаны на совещаниях и интриговать в Совбезе? Армия Земли оперирует на всех континентах одновременно, так что основная забота главкома – найти опытных генералов и покрывать их потом перед ГА.

Но правда в том, что должность главнокомандующего дала бы Уэллсу шанс всё изменить. Политический вес, который бы он приобрёл, несравним с закулисным влиянием шефа ОКО. Стань Уэллс главнокомандующим, любое решение в области безопасности генсек был бы вынужден согласовывать с ним. Минусы публичности и рядом не стояли с такой перспективой.

Но Уэллс предпочёл командую игру и ушёл в ОКО, а главкомом стал удобный для Мирхоффа и политически выгодный Редди.

Логика в его решении присутствовала, и я его принял. Тем более что в тот же день, когда Уэллс сообщил, что уходит в ОКО, он предложил мне стать своим помощником. Меня это более чем устроило – хотя мой прежний руководитель Керро Торре и получил в награду за мою работу должность заместителя генсека и вроде собирался взять меня с собой, воодушевления от работы с ним я не испытывал.

С Уэллсом же мы быстро нашли общий язык. На него я хотел работать. Дело не только в карьере – я действительно проникся к нему.

Пожалуй, он единственный человек, кого я хотел видеть своим наставником и у которого хотел учиться. Не каким-то премудростям политики, а жизни – как он жил и ради чего. Мы с ним часто и откровенно спорили, но я его уважал.

Сегодня я понимаю – таким, как Уэллс, я бы хотел видеть своего отца. Те вещи, которые я обсуждал с ним, я хотел обсудить с отцом (но не успел, ибо мой деспот эвакуировался в мир иной).

Но похожим на него я быть не хотел.

В Древнем Риме я был бы Цицероном, а в Древних Афинах – Алкивиадом, но не Цезарем и не Периклом. Ему нужен был такой, как я, – шулер, знаток тайников, который проникнет в замок ночью и откроет ворота. А ещё – верный человек, друг, ученик и сын.

Мои слова могут насмешить, но вы бы не смеялись, если бы знали, какой печалью они окрашены. Сколько мёртвых тел у подножия постамента, который я воздвигаю последнему Дон Кихоту, генералу Уэллсу.

Он был мне дорог, я любил его, и уважал, и восхищался им, и погубил его.

Сожалею я об этом? Ничуть.

Но вспоминая, как ранним февральским утром мы встретились в аэропорту Либерти и полетели в европейский штаб ОКО в Цюрихе, как обсуждали за обедом будущее, как он рассказывал мне военные байки про Мали, а я ему – про проклятие Девятой симфонии; как строили Комитет и отправлялись на край света, и страшные дни в Афганистане, Мьянме и Конго… Я чувствую горечь оттого, что отправил на тот свет последнего великана, последнего, кто искренне хотел изменить мир к лучшему.

Жаль, что бескомпромиссная этика привела его к пропасти и столкнула вниз. С другой стороны, такие люди не могут окончить жизнь в музее, превратиться в экспонаты на обозрение туристов.