Спортзал на борту был очень хорошо оборудован. Кроме полного комплекта блочных тренажеров с электромагнитными системами сопротивления, заменившими обычные веса, были даже снаряды для занятий с собственным весом. И свинцовые утяжелители, делающие тренировки совсем не скучными.

В зале был даже настоящий октагон, и мы не раз спаринговались. В условиях пониженной силы тяжести ключевое значение приобретала скорость реакции, а масса – наоборот, играла в минус, заставляя преодолевать инерцию. Питер был заметно массивнее. И старше. Поэтому проигрывал по очкам куда чаще, чем я. Хотя до нокаута, разумеется, ни разу не доходило.

Как следует пропотев, мы направились в раздевалку. Так получилось, что в тот раз мы перепутали шкафчики, вместе с ключами. Это было немудрено: раздевалка представляла собой идеальный квадрат с совершенно одинаковыми дверцами шкафов. Даже люк, ведущий в зал, был точно такой же, как тот, который вел в душ. Совершенная симметрия.

Открыв дверцу, я, наверно, секунд пять соображал, куда делась моя сумка со сменкой и полотенцем. И лишь потом обратил внимание на то, что находилось в шкафу.

Мне было известно, что такие шкафчики – это органическая часть американской культуры. Они пользуются ими со школы, и украшать их – естественная человеческая потребность. Вот и Питер не счел нужным в чем-то себя ограничивать.

На внутренней стороне дверцы была закреплена фотография молодого человека. Красивый смуглый парень. Очень спортивный. Видимо, где-то на пляже – он в одних плавках, а рядом – доска для серфинга. Уверенно глядит в камеру, а во взгляде… ну, нет – тут невозможно ошибиться: обожание и какая-то нежность.

– Да мы ключи перепутали! – голос Питера вывел меня из ступора, – держи свой. Бывает же!

– Ага, – кивнул я, и пролепетал: – бывает…

– Через час твоя вахта на мостике. В душе не задерживайся, – Питер улыбнулся мне, и деликатно оттеснил от своего шкафчика.

Я поплёлся к своему, чувствуя, как горят уши. Почему-то мне резко перехотелось полностью раздеваться в присутствии Питера. Не то, чтобы у меня были какие-то предрассудки. Но одно дело в теории проявлять толерантность, и совсем другое – быть голым в помещении с человеком, которого ты очень даже возможно интересуешь не только так товарищ по полёту. И, хоть до этого Питер никак не проявлял своих склонностей – я не был уверен, что смогу с ним продолжать тренировки.

После этого случая я целую неделю находил разные поводы, чтобы уклоняться от совместных тренировок. Даже пытался начать заниматься с Чжаном, когда Питер был на вахте. Но это было совсем-совсем не то: китайский полковник мог часами медитировать в самых причудливых позах, и оттачивать плавность движений при выполнении форм Цигун или Тайцзи. А я не очень силён был в таких вещах.

Наконец, Питер подошёл ко мне за завтраком в тот момент, когда Чжан был на дежурстве.

– Выкладывай. Что происходит? Я чем-то тебя обидел? Ты получил какие-то указания от руководства насчёт меня?

Я фыркнул. Потом посмотрел ему в глаза, и вздохнул.

– Присядем? – сказал я, указывая на столик. Я как раз успел приготовить себе кофе, и он стоял, исходя паром.

Вместо ответа Питер удобно уселся на стуле.

– Слушай, – я попытался собраться с мыслями, – понимаешь, какое дело. Я вырос в довольно консервативном месте. Я, в общем-то, в курсе, что мир давно изменился, и некоторые изменения точно к лучшем. Но некоторые мне принять всё еще довольно сложно. Так уж вышло. И, раз мы вынуждены долгое время делить одно не слишком просторное помещение – единственный выход, это уважать друг друга, и взаимные интересы. Будет меньше проблем, понимаешь?

– Ты о чем? – Питер выглядел растерянно. Он пытался поймать мой взгляд, но я не готов был глядеть ему в глаза сейчас.

– Не понимаешь?

– Нет! – он развел руками.

Я вздохнул.

– В общем, я совсем не против, что у тебя какие-то отношения с парнем, – наконец, решился я, – но понимаешь… мы в открытом космосе. Ещё и в одной раздевалке! Вот если бы среди нас была бы девушка – разве такое было бы нормально? В смысле, против своей природы не попрешь… а мне бы, повторю, не хотелось неприятностей.

Питер сначала округлил глаза в искреннем удивлении. Потом рассмеялся – весело и непринужденно.

– Ты решил, что я гей? – спросил он, отсмеявшись.

– А ты нет? – спросил я осторожно.

– Нет! – Питер покачал головой, – я тоже ничего не имею против геев. Но, чтобы ты знал – в ЦРУ и НАСА до сих пор существуют ограничения для представителей другой ориентации. Об этом не любят говорить вслух, но это факт. Причём факт разумный. Ограничения снял только Пентагон, и то относительно недавно – под давлением общественности. Они слишком публичные, ничего не попишешь. Но, если ты отрытый гей – то в ЦРУ ты не попадешь.

– А если закрытый? – поинтересовался я.

– Попасть можешь, – кивнул Питер, – но только до тех пор, пока руководство случайно о тебе узнает. А когда это случиться – вылетишь без пенсии.

– Ясно, – кивнул я, и добавил после небольшой паузы: – а кто этот парень? На фотографии.

Питер опустил глаза, и надолго замолчал. Было видно, что он испытывает какие-то сложные эмоции: то желваки играли на лице, то он тихо, как бы украдкой вздыхал. Я терпеливо дожидался.

– Мой напарник, – решился он, наконец, – очень близкий друг. Благодаря ему я оказался в организации. Благодаря ему сделал хорошую карьеру.

– Настолько близкий друг, что ты держишь перед глазами его пляжное фото? – спросил я.

– Он умер, – ответил Питер ровным голосом, – а это – его единственная случайно сохранившаяся фото. Я скачал её со смартфона одной из фигуранток, хранившемся в архиве.

– Мне жаль, – я покачал головой, – извини.

– Это ещё не всё, – добавил Питер после очередной паузы, – он умер из-за меня.

– Провал на службе?

– Нет. Все гораздо хуже. После того, как мы оба оказались в управлении, где занимаются такими вещами, вроде тюрвингов, у нас было что-то типа соревнования. Мы были уверены, что удастся раскрыть алгоритм, благодаря которому можно стать хозяином… и, в целом, мы были правы. Я нашёл нужный алгоритм в одном древнем аккадском манускрипте. Держал это в тайне от Боба, потому что… ну, ты сам понял. У нас было соревнование. Это давало нам силы переживать всё это дерьмо.

Питер вздохнул, и уставился на отполированную белую поверхность кухонного стола. Помолчал.

– Мне кажется, он знал… был ряд признаков. Но мне не говорил, потому что это было бы не спортивно. У него всегда было намного лучше с лингвистикой, чем у меня, и он не верил, что я смогу самостоятельно расшифровать информацию о ритуале. Но упрямство мне здорово придало сил. Боба было очень сложно в чем-то превзойти, если понимаешь, о чём я. Он был гребанным идеалом…

Снова большая пауза. Я украдкой поглядел на часы над люком, ведущим в главный коридор. До смены вахты оставалось совсем не много времени, а я очень хотел услышать эту историю до конца.

– Я так понял, ты во всём разобрался, – осторожно произнёс я.

– Верно, – кивнул Питер, не поднимая глаз, – я разобрался. Завладеть этой штуковиной оказалось до обидного просто. Сам ритуал – не значил вообще ничего. Важно было просто его активировать. И тогда тюрвинг убивал самое дорогое, что у тебя есть. Чаще всего это был самый близкий человек, но в истории, как я узнал позже, бывали и исключения. Некоторые прежние хозяева теряли любимых псов – потому что любили собак больше, чем людей.

– Кого ты потерял, Питер?

– Разве не очевидно? – он поднял взгляд, и посмотрел мне в глаза. Это было странное зрелище – застывшие в зародыше слёзы на суровом мужском лице. – Я любил Боба. Не как гей – в этом смысле он меня не интересовал. Но у меня не было человека ближе. Понимаешь? Мои родители отказались от меня, когда мне было три. Они были наркоманами, и давно погибли. Я сменил пять приёмных семей. Понимаешь, я был еще той занозой в заднице… пока не нашел себя, и у меня не появилась цель. А Боб… он был живое воплощение моих идеалов. И первое, что сделал этот проклятый тюрвинг – это убил его. У меня на глазах… – Питер вздохнул и тоже посмотрел на часы, – он узнал, что я добился пропуска в хранилище. Наверно, хотел меня остановить… теперь уже и не узнаешь. Он умирал тяжело. Это проклятая штуковина разрубила его почти пополам, чуть ниже талии – но я зачем-то на автомате пережал самые важные артерии… это продлило его агонию. Рядом дежурили военные медики, специалисты по военным травмам. Просто так получилось. Его даже успели доставить в отделение интенсивной терапии, и начать операцию – представляешь, современные хирургические технологии могут даже сшивать половинки людей! Успели подключить все аппараты, которые поддерживали его в живых, – он вздохнул, – а потом эта адова штуковина перебила всю хирургическую бригаду…

Я опустил взгляд; мне нечего было сказать.

– Так что знаешь что. Если решишь когда-то поделиться тем, что бы потерял, чтобы заполучить свой тюрвинг – избавь меня от подробного рассказа, хорошо? – сказал Питер, потом кивнул на часы, и добавил: – я на вахту.

После этого разговора мы возобновили регулярные тренировки. Удивительно, что даже в таких обстоятельствах мне удалось войти в ритм рутины. Близость бесконечной пустой бездны, и все увеличивающаяся пропасть между нами и Землей перестала давить на нервы. Я проводил положенное время на вахтах на мостике. Потом шел тренироваться. Потом смотрел сериалы в корабельной сети, читал книги или учился. Выбор в корабельной сети был колоссальным!

На второй неделе мы ещё раз собирались в посадочном модуле, и отключали подслушивающие устройства. Пытались догадаться, что случилось на Земле, из-за чего нам запретили даже смотреть на искусственную структуру на обратной стороне Луны. Гипотез было много – и ни одна из них не была достаточно правдоподобной, чтобы я мог в нее поверить.

Время шло незаметно.

Марс из обычной красноватой звездочки превратился в горошину. Потом – в фасолину. Сливу. Яблоко… наверно, я мог бы продолжать этот фруктовый ряд, потому что свежих фруктов на борту и правда не хватало. Все-таки консервированное пюре – это совсем не то.

В одну из последних вахт Марс уже напоминал небольшую рыжую дыню. Корабль был развернут к планете кормой, но мостик стоял на специальной мачте, позволяющей поворачивать кабину с наблюдателем в любом направлении, и у меня был прекрасный вид на приближающийся мир, лишь слегка закрытый защитным щитом, и приглушённым мерцанием плазменного двигателя.

Была ровно середина ночной вахты; Питер и Чжан спали в своих каютах. А на центральном пульте вдруг ожил экран дальней видеосвязи.

О полноценном диалоге на таком расстоянии говорить не приходилось. Поэтому правильнее было бы назвать это посланием.

На экране возникла Катя. Она была в каком-то тесном закрытом помещении, одна. По крайней мере, никого другого не было в поле зрения. Она поглядела в камеру, изобразила нечто вроде ободряющей улыбки, и сказала: