Больше ничего особенно примечательного за период моего вылёживания в лазарете не происходило. Вскоре меня и в самом деле перевели в другое помещение – более просторное, с многочисленными кроватями, аккуратными рядами выстроенными по всей площади комнаты.

  Традиционные осмотры Льва Петровича, который и после визита великого князя не перестал казаться подвижным доброжелательным Айболитом (так что зря я на него грешила), регулярные визиты Софьи с последними новостями – вот и почти вся "развлекательная программа" в этот период времени.

  Недели три спустя с того момента, когда я открыла глаза в этом месте, на соседнюю койку принесли девушку, находившуюся в бессознательном состоянии.

  Высунув из под одеяла нос, я прислушивалась к разговору доктора и строгой немки, попутно внимательно разглядывая фройляйн – в прошлый раз и без неё было кого детально поизучать.

  То, что услышала – разозлило меня до состояния раскочегаренного на совесть самовара.

* На самом деле Александр ll ввёл моду на удлинённые мундиры уже во времена своего правления. Но, раз уж он так терпеть не мог "кургузые" укороченные спереди варианты, я нарядила великого императора в один из его любимых парадных мундиров.

7

– Госпотин токтор, что с мадемуазель Горячефой? – с заметным акцентом спросила немка.

  Это была средней комплекции женщина лет сорока пяти – пятидесяти. Довольно приятная на внешность. По меньшей мере интересная. (Что вряд ли можно было предположить относительно её характера.) Тёмно-каштановые волосы с рыжеватым отливом были не просто подняты, а прямо стянуты наверх, украшая макушку и лоб фройляйн крупными, крепко завитыми буклями.

  Возраст классной дамы выдавали заметные морщинки вокруг не очень объёмных, но всё ещё не утративших цвета губ (которые она имела обыкновение жёстко сжимать по окончании любой сказанной фразы). Те же вестницы женской зрелости лучами разбегались вокруг зелёных, немного более круглых, чем принято считать эталоном красоты в нашем мире, "живых" глаз.  Маленький заострённый носик и насыщенный цвет бровей и ресниц довершали образ и делали лицо достаточно выразительным.

  Одета фройляйн была в строгое, очень тёмное – почти чёрно-синее платье, замуровывавшее свою хозяйку под самое горло. Из украшений – три небольших пуговицы, расположенных вертикально одна над другой по центру груди, обтянутых тканью самого платья, и тонкое кипенно-белое кружево, неширокими сборками выглядывавшее из под аскетичного, жёсткого воротника-стойки и освежавшее цвет кожи.

  Ну и, конечно, безупречная осанка!

  Не смотря на строгость интонаций, в голосе немки слышалось искреннее беспокойство.

– Ничего страшного, фройляйн Марта. – успокаивал её Лев Петрович, – Это просто голодный обморок. Её разве не кормили? – растерянно спросил он.

– Что фы! – даже всплеснула руками та, и, выразительно округлив глаза, продолжила, – Просто юная мадемуазель изволила опъявить колодофку!

– Это что же, позвольте спросить, сподвигло барышню на такой отчаянный шаг?

– Люпофь, госпотинн Худяков! Люпофь! Мы имели неосторожность отпустить томой мадемуазель Полину, по случаю именин её батюшки – графа Горячефа, и она за такой короткий срок успела флюбитса.

– Хм-м… – пряча улыбку хмыкнул доктор.

– И ф кого бы фы тумали? – громким шёпотом, не скрывавшим возмущение наставницы, вопросила она, – Ф клафного пофесу и облатателю жутко нетостойной репутации ф Петербуррге – корнета Сокольского! Батюшка, стремясь исбафить дочь от соблазноф, тут же привёз её обратно, но было уже позтно! Девушка внушила себе нефесть что и отказалась кушать, пока ей не предоставят восможность фстречи с этим… госспотином.

  Я даже фыркнула в своём укрытии.

– М-м-да… – многозначительно приподняв брови, не нашёлся что сказать её собеседник.

– Это фозмутительно! Форменное пезобразие! Я фсекда гофорила – дисципли-ина и поря-адок! – сдвигая брови и подняв вверх указательный палец, убеждённо протянула фройляйн Шулер, – И никаких бесконтрольных сфязей с фнешним миром! Мы отвечаем са дефочек перет родителями. И обязаны соплютать строгость воспитания!

– Не волнуйтесь, Марта, – успокаивающим тоном сказал Худяков, – скоро всё наладится. Немного отдыха и хорошей еды, и следа не останется от этого неразумного поступка.

– Хотелось бы ферить, – сокрушённо покачала головой расстроенная наставница.

– Уж поверьте моему опыту! В борьбе головы и сердца – всегда побеждает желудок. – философски заявил Айболит и повлёк даму из лазарета.

– А как высторафлифает наша Алиса? – послышалось продолжение разговора уже за дверями.

– Хорошо, Марта, совсем скоро она сможет вернуться к подругам и продолжить обучение.

– Ой-ёй-ёй-ёй-ё-о-ой! – приглушённо донеслось из коридора и послышались удаляющиеся шаги.

  Доктор же вернулся в палату.

– Эх, девочки, разве ж можно так издеваться над собой! – в пол голоса себе под нос ворчал он, ещё раз пересчитывая пульс моей соседки, – Не бережёте вы себя, не цените фройляйн Марту.

– А чего она такая… суровая? – рискнула подать голос я.

– А, не спите, мадемуазель? – повернулся он ко мне, – Суровая-то суровая, да должность такая. Зато как переживает за вас, неразумных. Вот когда, например, шла ваша операция, она, между прочим, буквально дежурила под дверью. Сердцем она хорошая. А что не нежничает с вами – так для вашего же блага. Чтоб порядок знали. А то вон ведь, что обе удумали!.. Вся ведь дисциплина на ней.

  Я, в целом, была с ним не так уж и несогласна. То, что сотворила с собой прежняя Алиса, никак не укладывалось в моей голове. Эта Полина, мирно дрыхнувшая в данный  момент на своей кровати, тоже вызывала во мне бурю эмоций не самого лучшего порядка.

  После обеда снова забегала Софья и, конечно же, во всех девичьих подробностях пересказала мне суть  этого глупого, на мой взгляд, происшествия. Пришлось заново, подавляя растущее раздражение, от начала до конца прослушать выразительный и весьма эмоциональный пересказ бредовой эпопеи юной институтки.

  Оказалось, что влюблённая барышня демонстративно голодала уже не первый день, с непреклонно-гордым видом воротя нос от тарелки. И все уговоры и страшилки воспитателей и более здравомыслящих подруг действия не возымели. И вот результат!

– Где вообще у этих девиц мозги?! – пытаясь погасить вновь разгоревшееся от всего услышанного негодование, размышляла я. – Неужели правда считают, что вот эти выходки чего-то стоят?! Хотя как же не стоят – ещё как! Одна себя уже угробила, вторая – ну очень к этому стремилась. Ради чего? Ведь последнему идиоту очевидно, что это ничего не изменит!

  Соседка, причмокнув во сне губами, перевернулась на другой бок.

– Дура! Посмотрела бы ты, когда на самом деле ноги подгибаются от бессилия. И не ела ты не потому, что окружающие, видите ли, не оценили возвышенности нежных чувств и ты придумала себе такой способ привлечь внимание или добиться своего, а потому, что нечего. Шаром покати, и невозможно заставить себя пошевелиться. – с обострившейся болью вспоминая первые дни, когда ушёл папа, глядя на неё думала я. –  Когда на самом деле просто кусок в горло не лезет. Когда в доме горе. Настоящее. Стылое…

  К ужину Полина "выспала" всё влитое в неё доктором снотворное и открыла глаза.

– Привет, Алиса. – слабым со сна и недомогания голосом поприветствовала меня соседка.

– Привет. – ответила я, не очень-то горя желанием затевать беседу.

  Переживания, вызванные собственными воспоминаниями, ещё никак не отпускали, и мне до сих пор сильно хотелось стукнуть барышню или хотя бы встряхнуть, чтобы прям проняло дурную девицу и отвлекло от бредовых затей.

– Ты не представляешь, что со мной случилось дома!.. – сделав максимально загадочное лицо начала было она.

– Мне Софья всё подробно рассказала. – поспешно встряла я, опасаясь, что придётся ещё и в третий раз переслушивать эту галиматью.

  В этот момент на моё счастье в палату вошла горничная с подносом в руках, на котором стояли две симпатичных тарелочки. На ужин сегодня давали рисовую запеканку, облитую чем-то молочно-белым и сладким.

– М-м-м, что там у нас такое вкусненькое? – вытягивая шею спросила я, хотя и так прекрасно всё видела – лишь бы отвлечь разговор от набившей за день оскомину темы.

– Ужинайте, девочки, сейчас чай с пирожками принесу, – выставляя на наши тумбочки еду, сообщила та и пошла к дверям.

– Спасибо, Мария. – поблагодарила заботливую женщину вслед, – А мне можно два?

– Можно, конечно, – рассмеялась она, – выздоравливающим – хоть десять!

– А я не буду есть! – с явственно читаемым вызовом раздалось с соседкиной кровати.

  Мы с Марией едва дар речи не потеряли. Нет, ну вы представляете?! Сама уже на больничной койке лежит, а всё туда же – выкаблучивается!

– Если вы, мадемуазель, не начнёте есть, – первый раз за всё это время я увидела, как горничная свела брови, – я пожалуюсь Льву Петровичу и он начнёт вводить вам пищу насильственно!

  С этими словами Мария вышла из палаты.

– Ну, блин, тебе сейчас устрою представление с промывкой мозгов. Поглядите-ка, какая звезда. Прыгайте тут все вокруг неё, уговаривайте… – я мысленно "ударила в гонг", обозначая начало поединка.

8

  То, что увещеваниями и умными речами эту Полину не проймёшь, было совершенно очевидно. Поэтому, решила идти другим путём. Для начала, сделав невозмутимое лицо, быстро и молча съела свой ужин. (Что там грызть-то было.)

– Так что, не будешь есть? – указывая на её тарелку ровно спросила я.

– Н-нет. – уже заподозрив неладное, всё-таки отказалась та.

– Ну ладно. – я с равнодушным видом подошла к тумбочке и взяла в руки её порцию. – Я съем?

  Вопрос прозвучал риторически. Ибо я уже лопала соседкину запеканку, удобно устроившись прямо напротив неё. Отламывая вилкой маленькие кусочки, я с демонстративным удовольствием смаковала девчонкин ужин.

– Так что, говоришь, как там твоего корнета зовут?

– Серж Сокольский. – неуверенно ответила она, провожая взглядом каждый кусочек до моего рта.

– Ну и замечательно. – покачивая ножкой, заявила я, – Пока тыт тут мученицу из себя строишь, твой Серж там веселится на балах и приёмах.

– Он не такой! – возмущённо изрекла она, приподнимаясь на кровати и тряхнув головой. Щёки собеседницы начинали алеть.

– Да, и не забудь, что голодание очень плохо сказывается на красоте. – не обращая внимания на её протест, продолжила я, – Кожа твоя станет бледной и сухой, под глазами уже вон какие синяки нарисовались, губы совсем скоро потрескаются, осанка от слабости испортится. Ну и кому ты такая сутулая, серо-зелёная немочь нужна будешь?

  Барышня, гневно насупив брови, набрала полную грудь воздуха, но так ничего и не сказала.

– А я ещё потанцую с твоим корнетом, когда выйду отсюда. – добила я, ставя опустевшую тарелку обратно на тумбочку, и взялась откровенно разглядывать соседку.

  Полина, как и Софья, была блондинкой. Но, в отличие от подружки Алисы, – не только цветом волос. На фоне этой кудрявой возвышенной барышни, с удивлённо приподнятыми бровями, настежь распахнутыми синими глазищами и пухлым ртом, Софья уже казалась прям почти образцом разумности.

  Тем не менее, на лице моей собеседницы, отразилась интенсивная работа мысли и, кажется, страх.

  Оно и понятно. Наказания в этом заведении, видимо, были делом привычным и никого уже не пугали. (Уж к выпускному классу – точно.) Разумные доводы затуманенный любовными переживаниями рассудок воспитанницы воспринимать отказывался. А использовать аргументы по части утраты дамского обаяния и привлекательности местные педагоги, в отличие от меня, наверняка сочли неприличным.

  В палату вошли Мария и доктор Худяков. На ходу пояснявшая суть ситуации горничная, буквально застыла на полуслове, увидев пустые тарелки.