Я мало что понимала из речей ораторов, выступавших на политических митингах, потому что все они говорили на местных языках. Я воспринимала эти собрания как спектакли, баро́чные и загадочные – из-за отсутствия «либретто». Меня впечатляло присутствие множества женщин в национальных одеждах с более чем выразительными лозунгами на груди: «Да здравствует Уфуэ-Буаньи», «Да здравствует Филипп Ясе»^[52], «Слава Африканскому демократическому единству!». Я восхищалась пылкими речами, исполнением партийных гимнов и зажигательными номерами гриотов. В моем первом романе «Херемахонон», увидевшем свет в 1976 году, молодой герой Бирам III пребывает в убеждении, что идеалы революции преданы, и идет вразнос. Его преподавательница, уроженка Антильских островов по имени Вероника, моя альтер эго, чувствует то же, что чувствовала я на партийных митингах. Живя в Республике Берег Слоновой Кости, я чувствовала (во всяком случае, мне так казалось), как рождается новая Африка, которая будет полагаться лишь на собственные силы и избавится от высокомерного патернализма колонизаторов. А еще меня мучило горькое чувство отстраненности от происходивших событий.

Чуть позже я встречала в порту Абиджана Ги Тирольена, вернувшегося из Франции, чтобы снова занять прежний пост. Он, как я уже говорила, развелся с моей сестрой Эной, что рассорило наши семьи, когда-то так гордившиеся этим союзом: родителям нравилось, что дети Великих негров вступают в брак друг с другом, основывая династии. Мы с Ги остались друзьями благодаря его второй жене Терезе, с которой я училась в Пуэнт-а-Питре, но не только поэтому. Меня восхищали его ум, скромность и решительный характер, и я была почти готова считать Ги образцом для подражания. Он относился к числу ревностных сторонников АДО и на постах, которые занимал с 1944 года, делал все для сближения антильцев с африканцами ради эмансипации Черных народов. В Париже Ги вместе с Алиуном Диопом^[53] основал журнал «Африканское присутствие».

Мы обнялись, и он сразу задал мне ключевой для него вопрос: «Ты любишь Африку?» – «Да…» – пролепетала я, хотя провела в стране слишком мало времени и не успела узнать ее.

«Нужно любить Африку! – воскликнул он, прожигая меня взглядом насквозь. – Она наша мать! Мать всех страдальцев…»

Ги произнес панегирик Уфуэ-Буаньи, заявил, что очень скоро он станет президентом и продолжит трудиться на ниве эмансипации чернокожего человека.

Я слушала разглагольствования Ги и пожирала глазами его новую тещу. Она приехала, чтобы заботиться о трех малолетних внуках. Как же я завидовала Терезе, как хотела, чтобы рядом со мной была моя мать, хоть и понимала, что гордячка Жанна Кидаль ни за что не стала бы жить в забытой богом африканской дыре! Тереза заметила мою грусть и спросила очень мягко и участливо: «Как ты себя чувствуешь? Не слишком устала?»

Я попросила ее не волноваться понапрасну, мы пообедали, и она усадила меня в такси. Встреча с друзьями опечалила меня: я была одинока в Бенжервиле и мало что могла сделать для Африки, так нуждавшейся в помощи.

Я стала чаще выходить с Кофи Н’Гессаном, а если не было занятий, прыгала в легендарное «сельское такси», предтечу сегодняшних автобусов, и отправлялась в Абиджан. Я смотрела по сторонам, жадно впитывая городские впечатления: женщины с детьми за спиной сидели на скамеечках и предлагали прохожим разнообразную еду, полицейские па́рами патрулировали улицы. Абиджан в тот момент еще не стал экономической столицей Западной Африки (недавние беды лишили его этого статуса), но жизнь здесь была «обильной». Переправиться через лагуну Эбри можно было по мосту Уфуэ-Буаньи, который строили три года (1954–1957). Судя по тому, что за рулем многих машин сидели местные жители, в стране зарождался класс национальной буржуазии. Предместья (ныне – городские коммуны города) Плато, Трейчвиль, Аджаме и Маркори имели процветающий вид, жизнь там била ключом. Как же мало все это походило на Дакар!

Да, я часто гуляла по городу, но никогда ни с кем не разговаривала и успехов в познании Матери-Африки не делала, повсюду оставаясь сторонней наблюдательницей. Я и подумать не могла, что прошлое меня догонит. Гваделупка Жослин Этьен, занимавшая в одно время со мной комнату в общежитии имени Пьера де Кубертена на улице Ломона^[54], стала важной шишкой в Министерстве культуры. Николь Сала, еще одна гваделупка, с которой я общалась в Париже, переехала в Абиджан. Она вышла замуж за африканца, что ничуть не шокировало наш узкий круг, поскольку Сейни Лум был не каким-то там первым встречным, а талантливым адвокатом, одним из первых послов независимого Сенегала. И Жослин, и Николь, принимавшие у себя политиков и других именитых граждан (как африканского, так и антильского происхождения), часто звали меня в гости и вели себя очень сердечно, но я догадывалась, что руководствовались они скорее чувством долга – нужно проявлять солидарность с согражданами! – и ностальгическими воспоминаниями о былом. Я не вписывалась в «избранное общество», и мне всякий раз чудилось, что Николь и Жослин испытывают некоторую неловкость из-за необходимости общаться с простой незамужней учительницей захудалого коллежа, ждущей второго ребенка, у которой нет даже машины, и она ездит в «сельском такси», набитом простыми африканцами. Было бы совсем нетрудно найти предлог, чтобы не идти в гости, но у меня не получалось, и я ела себя за это поедом и не понимала истоков зарождавшейся в душе ненависти к буржуазности. Неужели мое поведение продиктовано сожалением о собственной исключенности из «хорошего общества»? Я не сдержала ни одного мысленного обещания, данного семье и моему окружению. В рассказе «Виктория, вкусы и слова» я описала, как сильно мои родители кичились принадлежностью к сословию Великих негров. Они верили, что их святая обязанность – быть примером для всей расы в целом. (Замечу, что слово «раса» не имело тогда нынешней коннотации^[55].) Что сказали бы мать и отец о своей младшей дочери, на которую возлагали столько надежд? Подвергнув совесть холодному и жестокому самоанализу, я назвала себя лицемеркой.

В этот самый момент изредка писавшая мне Жиллетта сообщила, что умер наш отец. Он, как я уже говорила, не слишком любил меня, младшую из десяти детей от двух жен, ему не нравились слабость и уязвимость, угадывавшиеся за внешней привлекательностью, и все-таки эта смерть стала для меня ужасным ударом. На острове, где я родилась, теперь остались только могилы близких, возврата туда быть не могло. Уход отца оборвал последнюю ниточку, связывавшую меня с Гваделупой. Я стала не только сиротой, но и лицом без родины, гражданства и постоянного места жительства, зато почувствовала себя свободной от чужих оценок.

Итак, я существовала в своего рода ментальном дискомфорте, редко пребывала в мире с собой, почти все время чувствовала себя несчастной, но тут на меня обрушилось немыслимое счастье. Третьего апреля 1960 года родилась моя первая дочь Сильви-Анна. Беременность я перенесла легко, не было ни утренней тошноты, ни судорог. Накануне родов мы с Дени и мадемуазель Лизеттой совершили долгую прогулку, после чего один коллега, уроженец Мартиники Каристан, отвез меня на своей машине в Центральную больницу Абиджана. Я ощутила прилив материнской любви, как только акушерка протянула мне дочь. Господь свидетель – несмотря на обстоятельства его рождения, я никогда не считала Дени виновником всех несчастий, но, взрослея, мой мальчик становился все больше похож на своего отца, которого я ненавидела. У Дени были его светлая кожа, улыбка, смех, тембр голоса и карие глаза. Моя былая любовь окрасилась в цвет боли. Недавно, на показе «Агронома», я плакала и сама не знала, по кому лью слезы. По сыну? По Жану Доминику, которого убили, как паршивого пса? С Сильви-Анной все получилось иначе. Очень просто. Мое сердце купалось в бесконечной нежности. По ночам я просыпалась и бежала проверить, жива ли моя драгоценная девочка, могла часами смотреть на нее. Любовь к дочери побудила меня написать Конде и предложить познакомиться с малышкой. Я чувствовала, что не имею права лишать Сильви-Анну отца. Конде ответил сразу, написал, что будет счастлив, и пригласил приехать в Гвинею во время ближайших летних каникул.

Седьмого августа в Абиджане праздновали годовщину обретения независимости. За мной заехал Коффи Н’Гессан. В машине сидели две его младшие жены (две старшие взяли свой автомобиль) в парадных вышитых одеждах, драгоценностях, с пышными тюрбанами на головах. Они посмотрели на меня с недоверчивым любопытством, как на неизвестное и потому опасное животное. Я была женщиной – как и они, – но это нисколько нас не сближало.

«Они не говорят по-французски!» – сообщил Коффи, не озаботившись представлениями.

На всех подступах к городу стояли полицейские патрули, так что джип пришлось оставить на парковке и дальше идти пешком. На улице было много народу, и мы продвигались медленно, оглушенные грохотом барабанов и завываниями гриотов, лавируя между клоунами, акробатами и танцорами. Некоторые были на ходулях и выделывали немыслимые антраша. Жены Коффи зашли в местное отделение АДО, а мы остались ждать под палящим солнцем. Через час на кабриолете прибыл Уфуэ-Буаньи. В те годы телевизор был предметом роскоши, я знала «великого человека» только по фотографиям в газетах и теперь пожирала его глазами. Это был маленький щуплый мужчина с непроницаемым выражением лица, словно бы сделанного из старой кирзы. Он повторял, глупо размахивая руками: «Мы вместе, белые и черные! Прошу вас, дайте дорогу!»

Ликующая толпа вопила, а я думала: «Ты переживаешь исторический момент…»

Коффи пытался объяснить охранникам, что я приехала издалека (из Гваделупы?) специально на церемонию, но меня все равно не пустили в Национальное собрание на интронизацию. У меня не было ни именного приглашения, ни членского билета, ни действующей карточки избирателя, пришлось уйти с обидным ощущением изгойства. В первый, но далеко не в последний раз в Африке. На автовокзале я села в пустое «сельское такси» и получила от косматого, как идол, водителя первый урок трайбализма^[56]. Вид у него был угрюмый, он явно не разделял всеобщую радость.

– Разве сегодня не великий день? – спросила я.

– Уфуэ-Буаньи – бауле^[57], – ответил он. – А я – бете!^[58]

– И что с того?

Он пожал плечами.

– Теперь у бауле будет все, а бете останутся бедняками.

Вернувшись в Бенжервиль, я забрала Дени и Сильви от Каристанов. Глубоко равнодушные к политике, они спокойно играли в белот.

– Хорошо все прошло? – спросил мсье Каристан и продолжил, не дожидаясь ответной реплики: – Вот увидишь, это ничего не изменит! Белые будут по-прежнему указывать нам, что делать. Этот Уфуэ-Буаньи их креатура, как и Сенгор. Он их пешка, не зря же столько раз получал министерские посты во французском правительстве.

Я ничего не могла ответить – у меня не было собственного мнения, – знала только, что Ги Тирольен и Коффи Н’Гессан считали Уфуэ-Буаньи лидером, «могучим, как слон», символом движения, чьей единственной заботой была эмансипация народа. Я молча приняла из рук мадам Каристан чашку кофе.

Несколько дней спустя Коффи наконец осмелился на признание, посулил мне место в Абиджанском лицее и показал квартиру, где я буду жить в следующем учебном году. Ультрасовременную, с видом на лагуну. Я не могла ответить на чувства Коффи, но и провести в Бенжервиле еще один год не хотела, а потому позволила себя поцеловать и… приняла все вышеперечисленное. Будь что будет! На следующей неделе я заплатила за две недели моему любимому слуге Жиману и улетела с детьми на две недели в Гвинею, как было условлено с Конде.

Оценивая первое пребывание в Африке, вынуждена признать, что оно ничем меня не «обогатило». В Буакея купила несколько фигурок божков племени бауле, символизирующих плодовитость и плодородие. Это были деревянные куколки со смешными головками-шариками и растопыренными ручками. Они и сегодня смотрят на меня пустыми глазами и остаются символом Черного континента. Больше я ничего не увидела. И не услышала.