На сей раз в любви не было ни капли благородной интеллектуальности. Тела вели жадный диалог, мы неделями не разговаривали, питались хлебом с мармеладом «Мамба». Занимались любовью. А вечером ходили в «Элизе Матиньон» или в «Кубинскую хижину». Мало сказать, что Жак обожал танцевать. Его танец всегда был полон огня, страсти, ярости, точно так же он занимался любовью. Те годы были великой афро-кубинской эпохой: мамбо, ча-ча-ча, Селия Крус^[73], «Сонора Матансеро»^[74] и «Оркестр Арагона»^[75] правили бал. Я никогда не умела танцевать. Родители воспитывали во мне презрение к атрибутам западного мира, навязываемым людям черной расы, к чувству ритма и чрезмерной чувственности. Я сделала неожиданное открытие: Жак в «отношениях» со своим телом был совершенно раскован, но я не пыталась подражать ему, потому что не хотела показаться смешной другим танцорам и, терзаясь завистью и ревностью, сидела за столиком со стаканом Planteur^[76] и пыталась делать хорошую мину при плохой игре. Мы часто оставались в клубе до рассвета и возвращались домой по мертвенно-бледному Парижу, мимо метельщиков во флуоресцирующих фартуках, и спускались в метро в компании сонных гуляк, чтобы вернуться в Университетский городок. Надеюсь, никто не упрекнет меня за то, что предавалась страсти с сыном одного из самых кровавых диктаторов мира. Я жила страстью. Страсть не анализирует и не занимается морализаторством, она изнуряет, горит и сжигает.

В середине октября я все-таки собралась с силами и вернулась в свою комнату, оставив спящего Жака, побросала вещи в чемоданы, плохо соображая, что делаю, и первым поездом уехала в Шартр, забрала Сильви и Дени, отправилась в Орли и полетела в Гвинею. Сама не знаю, зачем так наказала себя, наверное, мною руководило неверно понятое чувство материнского долга. Я верила, что действую на благо детям. Говорила себе: «Долой эгоизм и легкомыслие! Дени и Сильви-Анна не должны расти с матерью-одиночкой! Они имеют право на родину, крышу над головой и отца». Не помню, как добралась до Конакри, и в машине Секу Кабы от страха лишилась чувств. Я была так слаба, что слегла, кружилась голова, трудно было совершать самые простые действия – напиться воды, умыться, одеться, что-нибудь съесть… Большую часть времени я оставалась в своей комнате.

– Ты не умрешь, мамочка? – шепотом спрашивал малыш Дени, а я молча прижимала его к себе, не имея сил ответить. Гналенгбе и Конде считали, что во всем виновата свирепствующая в стране малярия. Он заставлял меня принимать хинин и пить горький тонизирующий чай из кенкелибы, но не мучил расспросами о Париже, боясь усугубить ситуацию.

Я двигалась, как зомби, вздрагивала, когда ко мне обращались, и Конде перешел спать на циновку, стоило мне признаться, что я даже помыслить не могу о физическом контакте с ним. Секу Каба удрученно наблюдал за крахом нашего супружества. Из письма Эдди я узнала, что Жак приезжал в Реймс, просил у нее мой адрес в Конакри и вел себя как безумец. Сказал, что отправит в Гвинею эскадрон тонтон-макутов, они убьют Конде и заберут меня, а потом мы уедем на Гаити.

Состояние моего здоровья ухудшалось, и я в конце концов отправилась на прием в находившийся по соседству диспансер, к доктору-поляку. Выяснилось, что я снова беременна.

Беременна!

Я безутешно рыдала, потому что меньше всего на свете мне нужен был еще один ребенок. Я думать не думала о данном Коффи Н’Гессану поспешном обещании поселиться в Абиджане и снова чувствовала себя жертвой рока. Беременность накрепко привязала меня к Конде и Гвинее.

Выхода не было.

«Мы предпочитаем свободу в бедности богатству в рабстве»
Секу Туре

Все произошло очень быстро. Секу Каба так радовался переменам в моей жизни, что немедленно исполнил обещание – я получила место преподавателя французского языка в коллеже для девочек, расположившемся в красивом здании колониальной эпохи на зеленой окраине Конакри, в районе Бельвю. Директорствовала там очаровательная уроженка Мартиники мадам Бачили. В Гвинее, как и в Кот-д’Ивуаре, антильцы работают в учебных заведениях всех уровней, но не живут сплоченной общиной, больше всего озабоченной изготовлением кровяной колбасы и аккраса – острого теста для пончиков с добавлением трески. Политизированные, убежденные марксисты, эти люди пересекли океан, чтобы оказать всю возможную помощь молодому государству, очень в ней нуждавшемуся. Встречаясь за чашкой чая «долгой жизни» из кинкелибы (воистину бесценного напитка!), они обсуждали идеи Антонио Грамши^[77], Карла Маркса или немецкого философа-идеалиста Фридриха Гегеля. Как-то раз я зачем-то пошла на одну из таких «ассамблей» на вилле профессора философии Макфарлана, уроженца Гваделупы, женатого на очень красивой француженке.

«Вы, кажется, одна из Буколонов! – радостно воскликнул он, сильно меня удивив. – Я рос по соседству, на улице Дюгомье, и хорошо знал вашего брата Огюста».

Огюст был старше на двадцать пять лет, и мы почти не общались из-за разницы в возрасте. Семья очень гордилась им как первым агреже^[78]родной страны в области филологии. Ко всеобщему сожалению, Огюст не имел никаких политических амбиций и провел всю жизнь в швейцарском Аньере, в загородном доме и полной безвестности. Сравнение с братом – о ужас! – означает, что меня разгадали! Если не поостерегусь, Великие негры снова меня сцапают.

– Ваш муж в Париже? – продолжил расспросы хозяин дома.

Я ответила уклончиво – ничего другого не оставалось! – сказав, что он заканчивает учебу.

– В какой области?

– Он хочет стать артистом и занимается в консерватории на улице Бланш.

По выражению лица собеседника я ясно поняла, как мало он ценит подобное призвание. Весь следующий час профессор читал вслух политическое эссе – неизвестно чье и о чем.

С того дня я старательно избегала встреч с левыми педантами, приняв решение не иметь никаких связей с гваделупской диаспорой, но однажды все-таки сделала исключение. Одна из двух сестер мадам Бачили – изысканная красавица Иоланда – вела историю в лицее Донка и была главой Ассоциации преподавателей истории Гвинеи. Мы стали очень близки – несмотря на все ее регалии. Как многие соотечественники, мы жили в рыбацком квартале Бульбине, в двух одиннадцатиэтажных, анахронично современных башнях, стоявших лицом к морю. Лифт никогда не работал, поэтому Иоланда останавливалась на моем втором этаже, прежде чем продолжить восхождение на свой верхний. Она жила с Луи, настоящим бенинским принцем, прямым потомком короля Беханзина^[79], великого борца с французской колонизацией. Он долго был в изгнании на Мартинике, в городе Фор-де-Франс, а умер в Алжире, в Блиде. После смерти в 1906 году останки Беханзина были перезахоронены в Абомее в Бенине. У Луи была настоящая музейная коллекция предметов, принадлежавших его предку: трубка, табакерка, маникюрные ножницы и – главное – масса фотографий старого суверена. Его умное решительное лицо навевало мечты. Годы спустя я все еще помнила о нем, когда писала роман «Последние волхвы» и представляла себе жизнь в изгнании и насмешки обывателей: «Африканский король? Что это за птица?»

Я представляла, как ужасали его наши грозы и свирепые циклоны, которых он не знал на родине. Мне захотелось «приписать» ему антильское потомство в лице Сперо и сделать владельцем газеты.

Луи Беханзин, человек на редкость умный, тоже преподавал историю в лицее Донка. Он пользовался доверием Секу Туре и был автором реформы образования – колоссального и, увы, незавершенного труда. Я искренне восхищалась Иоландой и питала к ней дружеские чувства, хотя никогда в этом не признавалась. Она говорила мне правду в глаза и часто отчитывала, не стесняясь в выражениях: «Как можно вести такую растительную жизнь при вашем-то уме?»

Не уверена, что была действительно умна.

Никто не подозревал, что я часто хотела умереть, настолько была несчастна. Иоланда и Луи считали причиной моей депрессии разлуку с мужем. Конде вернулся в Париж, чтобы закончить консерваторию. Новость о моей беременности он принял как истинный фаталист. «На этот раз родится мальчик! – заверил он меня, как будто это могло подсластить пилюлю. – И мы назовем его Александром».

– Александром? – изумилась я, вспомнив его негодование по поводу «западности» (!) имени Сильви-Анна, выбранного мной для дочери. – Разве можно назвать Александром ребенка из народа малинке?

– Плевать! – ухмыльнулся он. – Это имя завоевателя, и мой сын будет завоевателем!

Общий сын у нас так и не появился, а вот вторая супруга родила Конде двух или трех мальчиков.

Когда Эдди написала, что Конде завел любовницу, мартиникскую актрису, меня это совсем не задело. Я думала только о Жаке, приходя в отчаяние из-за абсурдности своего поступка и не понимая, зачем бросила его.

Перед началом учебного года в коллеже Бельвю мадам Бачили собрала сотрудников в учительской. Все были «экспатриантами»: много французских коммунистов, политические беженцы с африканских территорий, находящихся южнее Сахары, из Магриба, двое мальгашей с Мадагаскара. Мы пили эрзац-кофе, грызли сухой крекер, а она объясняла, что наши ученицы происходят из семей, где девочкам никогда не давали среднего образования. Их матери иногда заканчивали один или два класса начальной школы и умели разве что написать свою фамилию. Им было неуютно на школьной скамье, они предпочитали возиться на кухне или торговать барахлом на рынке, поэтому преподавателям следовало прилагать вдвое больше усилий, чтобы внушить ученицам интерес к учебе.

Я была в таком состоянии, что пропустила наставление мимо ушей. Впоследствии я уделяла молодым много внимания, но тогда находила своих учениц вялыми и глупыми и совсем ими не интересовалась. Мои занятия очень скоро превратились в скучную «обязаловку», я учила девочек орфографии, грамматике и правильным оборотам речи, а иногда читала и объясняла отрывки из произведений, рекомендованных таинственными «комитетами образования и культуры». Выбор основывался не на литературной ценности текстов, а на их социологическом аспекте. К моему удивлению, во все «пересмотренные» учебники была помещена «Молитва маленького негритенка» гваделупского поэта Ги Тирольена. Дома я ничего не читала, потому что буквы плясали у меня перед глазами, не слушала радио – я возненавидела нескончаемые вопли гриотов. Медленно и незаметно в душе зарождалась ненависть к этой стране. Я с нетерпением ждала ночи, чтобы во снах воссоединиться с Жаком.

На плаву меня держали только мои чудесные дети Дени и Сильви. Они без конца целовали печальное мамочкино лицо (именно тогда я разучилась улыбаться), а мне становилось все хуже.

С террасы квартиры в Бульбине я каждый день наблюдала удивительное зрелище. В 17:30 президент Секу Туре – прекрасный, как солнце, в пышных белых бубу, с непокрытой головой – катил вдоль моря в своем кабриолете «Мерседес 280SL». Рыбаки бросали сети на песок и приветствовали его, столпившись на обочинах дороги. Не думаю, что кого-нибудь, кроме меня, больно ранил контраст между всемогущим человеком и горемыками в лохмотьях, подданными, аплодировавшими своему кумиру.

– Какой отрадный пример демократизма! – перебивая друг друга, повторяли Иоланда и Эдди.

– У него нет телохранителей! – подпевал Секу Каба.

Общеизвестно, что Гвинея была единственной франкофонной страной Африки, с гордостью провозгласившей строительство социализма. Обеспеченные граждане пересели из французских машин в «Шкоды» и «Волги», везунчики летали в отпуск на «Ил-18» и «Ту-114». Частную торговлю упразднили, в каждом квартале открыли по государственному магазину, где следовало отовариваться, хотя ассортимент там был скудный, и выживали мы только за счет бартера, строжайше запрещенного под флагом борьбы с «черным рынком». Тех, кто попадался на таких сделках, наказывали, и все очень боялись разного рода инспекторов. Методом проб и ошибок я научилась не брать чешское концентрированное молоко, вызывавшее у детей кровавый понос (я едва не потеряла Сильви, напоив ее этой отравой!), и русский сахар, не растворявшийся даже в кипятке. Сыр, мука и жиры стали практически недоступны. Я часто рассказывала, как придумала в 1976 году название для моего первого романа, во многом вдохновленного жизнью в Гвинее, – «Херемахонон», что в переводе с языка малинке означает: «Жди счастья». Так окрестили магазин в квартале Бульбине, который вечно пустовал, а продавщицы начинали ответ на любой вопрос со слова «завтра», ставшего синонимом вечной мечты.

«Завтра будет масло!»

«Завтра будет томатная паста!»

«Завтра будут сардины!»

«Завтра будет рис!»