Снилось Лукерье, что жених для нее терем строит. Блестит на солнце гладкая древесина высокого сруба, вокруг суетятся мастера, простукивают бревна, подгоняя их плотнее друг к другу, а жених стоит чуть в стороне, рядом с кучей необработанных сосновых стволов, следит за работой, а заодно и стволы осматривает, отбраковывая гнилые и сучковатые. В реальности никакого жениха у Лукерьи, конечно, не было – кто ж полюбит сиротку с чудинкой? – но во сне она точно знала, что парень, который руководит строительством терема, ее суженый, и зовут его, как знаменитого русского богатыря – Илья. Да и внешне он похож на былинного героя: под взмокшей от пота рубахой проглядывает богатырская стать, в плечах – косая сажень, а волосы цвета спелой ржи льнут ко лбу и вискам крупными кольцами. Разве что бороды не хватает, но может, оно и к лучшему. Борода скрывала бы улыбку, которой он просиял при виде Лукерьи. Это сияние затмило для нее все вокруг, и даже разгорающийся рассвет. Засмотревшись на суженого, Лукерья едва не выронила из рук туес, полный студеной колодезной воды, который принесла для него. Илья вовремя подхватил берестяной сосуд, снял крышку, прильнул губами к краю и долго пил, не сводя с нее пылкого взгляда. Глаза у него были цвета опавшей хвои, с яркими бронзовыми крапинками, и лучились светлой колдовской силой – той силой, которая нагоняет страх даже на самых хитрых и злобных бесов. Илья слыл известным на всю округу бесогоном – избавлял человеческие души от пагубного влияния всякой нечисти, прицепившейся однажды и мучившей до тех пор, пока человек не сойдет в могилу. Илью уважали и побаивались, а Лукерья очень им гордилась. Удивительно, что он выбрал себе в жены такую «бледную немочь», как она – так шутливо называла ее тетя. А ведь на него первые красавицы засматривались! Неужто сжалились над Лукерьей высшие силы, соблаговолили отмерить и ей долю человеческого счастья после того, как она вдоволь горя хлебнула? Долго ли продлится то счастье? Проживут ли они с Ильей всю жизнь в любви и согласии и, как в сказке, умрут в один день? Что-то не верилось Лукерье в такое. Чуяло ее сердце: придет час, и бесы отомстят Илье за то, что не дает им вольготно разгуляться, мешает вершить бесовские злодеяния. Да и вообще, известно ведь, что бесы счастливых людей терпеть не могут, из кожи вон лезут, чтобы жизнь таким людям испортить, потому что страдания человеческие – вот главная цель и радость для всякой нечисти.

Напившись, Илья утер ладонью губы, отдал Лукерье пустой туес, обнял ее за плечи и зашептал на ухо ласковые слова. Затрепетало от них Лукерьино сердце, и мрачные мысли тотчас рассеялись, как тучи после грозы. Илья повернулся и пошел обратно к недостроенному терему, часто оглядываясь на нее с улыбкой и… тускнея с каждым шагом. Тускнел не только Илья, но и весь мир вокруг обесцвечивался и терял четкость. Лукерья часто заморгала, надеясь, что от этого в глазах должно проясниться, но вдруг услышала скрип, похожий на тот, с каким вращается старый колодезный ворот. Повернулась на звук. Никаких колодцев поблизости не было. В той стороне стояла дюжина черных, вросших в землю избушек, а среди них на вытоптанной лужайке высилась простая деревенская карусель. Лукерья каталась на такой в детстве вместе с младшей сестрой Анишкой. Анишка тогда только-только говорить научилась и смешно коверкала слова. Карусель она называла «куролесой», не зная о том, что у этого слова был совсем другой смысл. «Куролесить» означало строить козни, дурачиться, чудить. Вслед за Анишкой и Лукерья стала говорить «куролеса» вместо карусели, тем более что катание на ней без дурачества не обходилось. «Куролеса» была любимой забавой всей детворы и редко простаивала без дела. Она тянула к себе, как магнит.

Не то, что эта. Черная и страшная, похожая на виселицу из-за того, что на концах веревок вместо дощатых сидений болтались петли. На нее и смотреть-то было неприятно, не то что кататься.

Скрипело, вращаясь вокруг оси, колесо этой карусели-«виселицы», прикрепленное к верхушке высокого деревянного столба. С обода колеса свисали шесть длинных веревок с петлями, немного не достающих до земли. В одной из петель сидела, держась руками за веревку, какая-то девочка. Расстояние до карусели было немалое, но Лукерья видела, что девочка смотрит на нее. Смотрит, и криво, недобро улыбается, перебирая по земле ногами. Медленно и натужно крутилось колесо карусели – видно, что тяжело было такой малышке вращать его одной. Карусель ведь рассчитана на шестерых. В одиночку и даже вдвоем ее как следует не раскрутить, так, чтобы полететь над землей, – Лукерья хорошо это знала, когда пыталась прокатиться на карусели вдвоем с сестрой. Чтобы хорошо покататься, требовалась компания. Анишке было семь, когда Лукерья видела ее в последний раз, примерно столько же, сколько и девочке, которая сверлила сейчас Лукерью недобрым взглядом.

Колесо карусели вращалось все быстрее, и вместе с этим скрип усиливался, а мир продолжал тускнеть и растворяться прямо на глазах, будто был соткан из тумана и таял под лучами рассветного солнца. Лукерья спохватилась, хотела бежать к Илье, испугавшись, что никогда его больше не увидит, но опоздала: взгляд пронзил пустоту в том месте, где стоял строящийся терем, Илья исчез вместе со всеми мастерами, исчезла и гора пиленого леса – даже щепок на траве не осталось.

Ужас охватил Лукерью, такой же сильный, как в детстве, когда она поняла, что потеряла всю свою семью – бабушку, дедушку, мать, отца и Анишку. Горестный крик уже рвался из ее груди наружу, но застрял в горле, когда девочка на карусели вдруг захрипела старческим голосом:

– Тише, детки, тише,

Рядом бродит Шиша,

Зверем хищным рыщет

И поживу ищет.

Ну а ежели найдет,

Без разбору приберет

Старых, малых, молодых,

Сильных, слабых и больных.

И ни грешных, ни святых

Не останется в живых!

Девочка говорила голосом Лукерьиной бабушки. И эта страшная прибаутка была тоже бабушкина! Откуда она ее знает?.. Лукерья вгляделась в лицо девочки и увидела, что оно сплошь изрезано глубокими морщинами – лицо тоже было бабушкино!

Лукерья завизжала от ужаса, заглушая скрип карусели, и… проснулась. Солнечный свет, льющийся в окно, принес мгновенное успокоение. С улицы доносился далекий, но очень звонкий деревянный перестук, точно такой же, какой Лукерья слышала в своем сне. Она вздохнула, сожалея о том, что жениха и терема наяву ей, скорее всего, никогда не видать, и, откинув одеяло, села на кровати.

В доме было тихо. Наверное, тетя Клава уже ушла в музейный комплекс. Она работала там ткачихой на старинном ручном ткацком стане, причем ее работа заключалась не только в изготовлении полотна, но и в том, чтобы на процесс ткачества могли посмотреть посетители. То есть, тетя в каком-то смысле сама была частью музейной экспозиции. Еще она подрабатывала горничной в купеческом доме-музее, который сдавался постояльцам, и дважды в неделю по вечерам ходила туда делать уборку. Иногда она брала с собой Лукерью, хотя и ворчала потом каждый раз: «Помощи от тебя, как от козла молока. Неумеха, кто ж тебя замуж-то возьмет? Свалилась на мою шею». Лукерья в ответ лишь молча вздыхала: приходилось терпеть, ведь идти ей все равно было некуда. Родной дом в селе Приютово сгорел в пожаре, и все, что у Лукерьи осталось от родителей, это пенсия с нелепой формулировкой «по потере кормильца», которую она полностью отдавала тете. Получив деньги, тетя ненадолго добрела, иногда даже на целый день, а потом у нее вновь становился недовольный и усталый вид. Она часто вздыхала и сетовала на то, что через год Лукерья закончит школу, и пенсию платить перестанут. «Уже перестали бы, – как-то призналась она, – но хорошо, что я упросила на второй год тебя оставить, чтобы ты хоть немного ума набралась». Лукерья на это лишь виновато кивнула. Училась она, и правда, хуже некуда, хотя, по словам учителей, способности у нее были неплохие, а вот с концентрацией внимания дело обстояло худо, Лукерья все время уходила в свои мысли и возвращалась назад только от гневного окрика вроде «хватит считать ворон» или «вернись уже с небес на землю». Но, наверное, учителя жалели ее, зная о том, что она круглая сирота и пережила большое горе, поэтому ставили тройки чаще, чем двойки, и Лукерья вполне могла бы стать выпускницей, а что делать потом, она понятия не имела и была благодарна тете за еще один год безмятежной жизни, когда можно было не думать о будущем. Лукерья готова была думать о чем угодно, но только не о дальнейшей учебе или скучной работе. Она бы с радостью вышла замуж сразу после школы, если бы встретила такого парня, как Илья, приснившийся ей этой ночью. Да только кому такая нужна, круглая сирота, которая не хочет ни учиться, ни работать, и при этом не имеет модельной внешности? Хотя… Лукерья поднялась с кровати и подошла к большому овальному зеркалу, висевшему рядом со шкафом. Ну да, не фотомодель, но и не уродина: глаза большие, хотя жаль, что не голубые, а серые; фигура стройная, тетя Клава называет ее «тонкая и звонкая», из ее уст это звучит как комплимент; волосы… ну, ничего так волосы, даже немного завиваются на концах, хотя цвет мышиный, но это после зимы, а к середине лета выгорят, и будет она яркой блондинкой, так что… «Все неплохо у меня с внешностью», – решила Лукерья и вдруг спохватилась: тетя Клава ей кучу заданий надавала, а она стоит тут, перед зеркалом крутится! Ведь сделать все надо до полудня, потому что потом еще обед тете в музейный комплекс нести, а уходить оттуда до закрытия Лукерье не хотелось, уж очень много там было всего интересного, и особенно ее манил новый объект – найденная деревня. Сегодня, судя по стуку, доносившемуся с той стороны, избы уже начали собирать. Конечно, наверняка посторонних туда не пускают, но, может, удастся хоть одним глазком взглянуть?

Умывшись и позавтракав молоком с хлопьями, Лукерья вышла в огород. Первым делом лучше заняться прополкой, пока небо ясное, а то ведь дождь обещали. Еще только конец мая, а травы наросло, как в лесу, где ее отродясь никто не полол. Самое противное – это пропалывать укроп. Его еще почти не видно, а сорняк дыбом стоит на грядке. И вот сиди, присматривайся! И попробуй хоть один кустик укропа случайно выдрать! Уже было прошлым летом, когда тетя Клава заметила в укропном ряду проплешину и такое устроила! Лукерья урок усвоила и собиралась подойти к прополке укропа со всей ответственностью, поэтому начала именно с него.

Укропная грядка растянулась вдоль ветхого заборчика из трухлявых серых досок, разъехавшихся в разные стороны. Сквозь многочисленные прорехи просматривался ухоженный соседский огород – аккуратные, словно вычерченные по линейке и начисто прополотые грядки с еще совсем крошечными зелеными всходами. Там по-хозяйски разгуливал, оставляя глубокие вмятины в рыхлой земле, толстый темно-рыжий кот по кличке Муравей. Несмотря на уверенную поступь, он все же озирался время от времени – видимо, понимал, что находится на чужой территории. Наверное, здесь ему нравилось больше, чем в родном дворе, заросшем бурьяном и захламленном всякой всячиной. Его хозяин, которого все называли дедом Гришей, складировал у себя за домом различную бытовую технику, которую выбрасывали на свалку жители поселка. В свое время он был хорошим мастером, мог починить что угодно, от утюгов до холодильников, но с появлением более сложных моделей, напичканных электроникой, оказался не у дел. Однако мастер не смог смириться с тем, что еще исправные, но морально устаревшие бытовые приборы, большинство из которых прошло через его руки, валялись на свалке. Поэтому дед Гриша все это волок к себе во двор. Когда места в двух сараях не осталось, он сколотил навес и начал складывать технику там. Постепенно под навесом выросла огромная куча. Однажды навес снесло шквальным ветром, куча развалилась, и двор оказался погребен под ржавыми руинами. Хозяйка образцовых грядок, энергичная пенсионерка Нина Александровна, которую все звали Нинсанной, обзывала деда Гришу барахольщиком и часто пеняла ему на «вселенский хаос», портивший ей «всю гармонию». Иногда она гневно требовала от нерадивого соседа навести порядок в своем дворе или хотя бы поправить забор, чтобы «прикрыть с глаз весь этот срам». Дело в том, что забор, разделявший дворы ярой огородницы и «барахольщика», был еще хуже, чем тот, сквозь который сейчас Лукерья наблюдала за Муравьем. Кот, тем временем, уже облюбовал себе грядку для своих кошачьих дел и усердно рыл яму. Комья земли летели из-под него черным фонтаном с вкраплениями нежно-зеленых ростков.