На тот момент в секции, по словам ее председателя, отсутствовало единство во мнениях по поводу выдвигаемых текстов: «…в самой секции есть разные вкусы, разные точки зрения»²³⁷. Но дальнейшая дискуссия покажет, что у романа Шолохова с самого начала попросту не было подлинных «конкурентов», а обсуждение членами Комитета «страшно симпатичного и привлекательного по тенденции произведения Ванды Василевской, почтенного и уважаемого произведения Сергеева-Ценского и порочного, но любимого произведения Шолохова»²³⁸ изначально характеризовалось предвзятым отношением экспертов.

Михаил Шолохов – «писатель глубоко добросовестный»²³⁹ – после знаменитых слов Сталина о «грубейших ошибках и прямо неверных суждениях», допущенных в первых двух книгах «Тихого Дона»²⁴⁰, предпочитал докладывать о том, как продвигается работа над романом, вождю лично. Доподлинно известно, что с 1931 по 1940 год писатель (зачастую в компании Молотова, Кагановича, Ежова и, уже в 1940‐е годы, Берии) посещал кремлевский кабинет Сталина 11 раз²⁴¹, а 24 мая 1936 года побывал и на сталинской даче²⁴². В сталинском архиве (РГАСПИ. Ф. 558) сохранилось письмо Шолохова от 29 января 1940 года, в котором он оповещает Сталина о том, что привез в Москву из Вешенской финальный фрагмент «Тихого Дона» и непременно хочет «поговорить о книге», но уже не просто с «дорогим тов. Сталиным» (слово «дорогой» впервые появляется только в четвертом письме Шолохова от 16 апреля 1933 года²⁴³), а с «дорогим Иосифом Виссарионовичем»²⁴⁴. Такое обращение не только нехарактерно для корпуса шолоховских писем, адресуемых Сталину, но и само по себе уникально²⁴⁵: эта подробность невольно бросается в глаза, заостряя внимание на покровительственном отношении адресата к его «истинному любимцу» (Ю. Б. Лукин). Вопрос о том, чем было вызвано такое расположение Сталина к молодому автору, названному им «знаменитым писателем нашего времени», по всей видимости, не исчерпывается соображениями сугубо прагматического толка, но адресует нас к анализу поведенческих практик диктатора²⁴⁶, лежащему, однако, далеко за пределами избранной темы. Между тем сомневаться, что такое расположение действительно имело место, не приходится. Еще до окончания публикации финальных глав четвертой книги «Тихого Дона» в «Новом мире»²⁴⁷, 30 декабря 1939 года, А. Гладков зафиксировал в дневнике занятный эпизод:

На днях газеты сообщили, что Эйзенштейн будет ставить в Большом театре «Валькирию» Вагнера. Это любимая опера Гитлера, и все понимают, что это тоже любезность по отношению к новому другу²⁴⁸.

И затем в записи от 18 февраля 1940 года Гладков написал о своих впечатлениях от радиотрансляции оперы Р. Вагнера в исполнении артистов Большого театра, отчасти повторив заметку, приведенную выше:

Вступительное слово говорил С. М. Эйзенштейн по-немецки. <…> Он должен в следующем сезоне ставить «Валькирию» в Б[ольшом] т[еатре]. Известно, что это любимая опера Гитлера и, стало быть, все это своего рода политическая любезность. В Берлине поставили «Ивана Сусанина» и выпустили «Тихий Дон»²⁴⁹.

Очевидно, такая взаимная «политическая любезность» много говорит о личных предпочтениях Сталина и, в частности, о его отношении к шолоховскому тексту и к личности самого писателя. Многими годами позднее (летом 1963 года) Светлана Аллилуева в мемуарной «исповеди» под названием «Двадцать писем к другу», вспоминая о своем последнем визите на Ближнюю дачу отца в Кунцеве, обратит внимание на любопытную подробность в обустройстве сталинского быта:

В большом зале появилась целая галерея рисунков (репродукций, не подлинников) художника Яр-Кравченко, изображавших советских писателей: тут были Горький, Шолохов, не помню, кто еще. Тут же висела, в рамке, под стеклом, репродукция репинского «Ответа запорожцев султану», – отец обожал эту вещь <…> Все это было для меня абсолютно непривычно и странно – отец вообще никогда не любил картин и фотографий²⁵⁰.

Мы можем лишь предполагать, чьи портреты составляли этот сталинский литературный «пантеон», однако у нас есть некоторые основания для более конкретных гипотез относительно графических работ, которые могла видеть Аллилуева. А. Н. Ян-Кравченко в 1948 году получил Сталинскую премию второй степени за картину «Горький читает товарищам И. В. Сталину, В. М. Молотову и К. Е. Ворошилову свою сказку „Девушка и смерть“ 11 октября 1931 г.» (1947) и за портреты М. Горького, Д. Бедного, Джамбула Джабаева, И. Барбаруса (Вареса) и С. Нерис²⁵¹. В то же время на стенах Ближней дачи могли оказаться и любые другие изображения из большой серии Ян-Кравченко «Галерея советских писателей»²⁵² (М.: Изд‐е Гос. лит. музея, 1947). Можно предполагать также, что среди «кого-то еще» не было и портрета А. Фадеева. Этот вывод напрашивается потому, что в тот период Аллилуева писала диссертацию и вряд ли не запомнила бы среди увиденных репродукций портрет своего «героя», которому, как и М. Горькому, М. Шолохову, В. Ажаеву, Г. Николаевой, была посвящена отдельная глава ее работы.

Публикация заключительной книги «Тихого Дона» в сдвоенном номере «Нового мира» за февраль – март 1940 года спровоцировала бурную полемику²⁵³ в центральной периодике (в основном в «Литературной газете» и «Правде»), продолжением которой и было обсуждение романа в Комитете по Сталинским премиям. Стоит отметить, что до этого в прессе критика о романе как таковая почти отсутствовала: ни одна прежняя книга «Тихого Дона» не была встречена с таким оживлением, как заключительная. Большинство критиков волновал трагический финал романа, вопрос о котором возник уже в первых откликах на «Тихий Дон»²⁵⁴. Пик дискуссии пришелся на летние месяцы 1940 года; начало многочисленным спорам положила статья редактора Гослитиздата Ю. Лукина «Большое явление в литературе», опубликованная в «Литературной газете» (№ 29 (880)) 26 мая. Текст этот был ожидаемо тенденциозен: «Тихий Дон» объявлялся романом, который непременно ляжет в основу «советской классики»²⁵⁵, его финал трактовался как вполне правомерная сюжетная развязка (гибель Мелехова напрямую связывалась с тем, что Ермилов позднее обозначит как «отщепенство»²⁵⁶). В обсуждении романа приняли участие не только литературные критики и литературоведы (И. Гринберг, В. Гоффеншефер, П. Громов, В. Ермилов, Н. Жданов, В. Кирпотин, Л. Левин, И. Лежнев, А. Лейтес, М. Чарный, В. Щербина), но и писатели (А. Бек, Б. Емельянов, В. Катаев, А. Новиков-Прибой, А. Серафимович, А. Фадеев, В. Шишков и другие). Прекращение дискуссии, как представляется, было связано именно с выдвижением «Тихого Дона» на Сталинскую премию.

Вернемся к стенограмме заседания. Взявший слово вслед за Толстым А. Фадеев отметил, что роман Шолохова «исключительно талантлив», в чем, по его мнению, сомневаться не приходится («…любой человек прочтет и скажет: – Это произведение, равного которому трудно найти»). Вместе с тем он оказался разочарован концовкой «Тихого Дона», обижен ею «в самых лучших советских чувствах» (Немирович-Данченко позднее сравнит концовку «Тихого Дона» с финалом «Анны Карениной», чем поставит Фадеева в весьма курьезное положение²⁵⁷). Ряд поверхностных идеологически мотивированных суждений завершается выводом Фадеева о недостаточной «политической грамотности» шолоховского романа как претендующего на первую премию, что не вносит ясности в общий ход обсуждения:

Художник хорошо знал среду, казачью жизнь и быт, показал какой-то отрезок развития казачества (исправлено от руки. – Д. Ц.), обреченность контр-революционного дела. Там видна полная обреченность. Но ради чего и для чего, что взамен родилось, – этого нет. Как у всякого истинного таланта, у Шолохова есть много правдивых картин. <…> Там есть много объективной правды в картинах сражений, битв, в чувствах, в страстях, в столкновениях их. Вот благодаря этому народ полюбил это произведение и поднял его на такую высоту. Но в завершении роман должен был прояснить идею. А Шолохов поставил читателя в тупик. И вот это ставит нас в затруднительное положение при оценке.

Мое личное мнение, что там не показана (вписано от руки. – Д. Ц.) победа Сталинского дела, и это меня заставляет колебаться в выборе²⁵⁸.

Затем Фадеев куда менее пространно высказался о двух других романах. Василевскую он, практически дословно повторяя слова Сталина, назвал «честным художником», обладающим «огромным сочувствием к угнетенным людям», а роман «Пламя на болотах» охарактеризовал как книгу, «нужную нашей стране» (между тем у писателя было и «много возражений по чисто художественной линии»)²⁵⁹. «Севастопольскую страду» Сергеева-Ценского Фадеев назвал «огромным трудом», но затем сделал замечание, которое многое дает понять о восприятии самой идеи Сталинской премии ее будущим лауреатом:

Когда речь идет о первой Сталинской премии, то не хочется дать премию такому произведению, потому что тогда оно должно быть примером для других художников. <…> я думаю, что давать первую премию за историческое произведение было бы неправильно²⁶⁰.

«Обсуждение» кандидатур членами Комитета сводилось к ранее подробно освещавшемуся в науке спору²⁶¹ о художественных достоинствах и недостатках шолоховского романа, который стал своеобразным «мерилом» в оценках участников дискуссии. А. Корнейчук, например, считал, что Сталинскую премию нужно вручить именно Шолохову, так как она «может окрылить художника»; о Василевской сказал, что «мастер она, конечно, ниже Шолохова». Цельного впечатления от «Севастопольской страды» ему сложить так и не удалось²⁶².

Иной тон обсуждению придала спровоцировавшая полемику реплика А. Довженко, на тот момент находившегося под пристальным наблюдением НКВД: он критически обрушился на «Тихий Дон», который произвел на него неблагоприятное впечатление, оставил с «чувством глубокой внутренней неудовлетворенности»²⁶³. В оценке романа Довженко явно адресуется к контексту полемики конца 1920‐х, почти дословно повторяя тезисы появившихся в те годы критических статей, исполненных скепсиса в отношении молодого «автора». «Ошибкой» Шолохова, по словам комитетчика, оказалось то, что «созидающие, положительные стороны эпопеи, враги врагов, о которых говорил тов. Сталин, не показаны в романе. Им не отведено должное количество места, им не отведено и должное качество выполнения»²⁶⁴. Довженко развивает эту мысль: «это произведение не работает на все то, что связано с именем тов. Сталина и с политикой тов. Сталина»²⁶⁵. Если пытаться обобщить эти претензии, то шолоховский роман в оценке Довженко представляется чуть ли не антисоветским (!) текстом, далеко отклонившимся (или даже уклонившимся) от «партийной линии в искусстве». Главным преимуществом книги Василевской Довженко считал то, что она «написана полькой, дочерью польского буржуазного министра», которая взяла на себя смелость «прибить косность своего окружения и сказать столько, сколько в этой книге сказано»²⁶⁶.