12.7

Когда он добрался до дядиного дома, уже стемнело. Он оставил свой велосипед у входа и постучал. Дверь ему открыла тетя. Дом – одноэтажный и просторный, раскинувшийся во все стороны – был плохо освещен. Кабир часто вспоминал, как в детстве играл здесь со своими двоюродными сестрами на большом заднем дворе, но последние несколько лет в этих стенах, казалось, жили привидения. Он приходил сюда только по четвергам.

– Как она? – спросил Кабир тетю.

Тетя – худая женщина с суровым, но не злым лицом – наморщила лоб.

– Пару дней вроде была ничего, а потом опять за свое. Мне пойти с тобой?

– Нет… нет, мумани^[76], хочу побыть с ней наедине.

Кабир вошел в комнату в дальней части дома – последние пять лет то была спальня его матери. Освещение здесь, как и в остальных комнатах, было плохое: пара тусклых лампочек под тяжелыми абажурами. Мама сидела в кресле с высокой спинкой и смотрела в окно. Она всегда была пухлой, но теперь совсем раздалась. Лицо обросло несколькими подбородками.

Мать все смотрела в окно на тени гуавы в конце сада. Кабир подошел и встал рядом. Она будто и вовсе не замечала его появления, но в конце концов произнесла:

– Закрой дверь, холодно.

– Я закрыл, амми-джан.

Кабир не стал говорить, что на улице жара, июль и он весь вспотел, пока ехал сюда на велосипеде.

Оба молчали. Мать забыла про него. Он положил руку ей на плечо. Она вздрогнула, потом сказала:

– Значит, сейчас вечер четверга.

Четверг на урду – «джумерат», что дословно переводится как «вечер пятницы». Именно это слово использовала его мама. Кабир вдруг вспомнил, как смеялся в детстве: если джумерат – это вечер пятницы, то как тогда называть вечер пятницы? Все эти тонкости ему ласково и с любовью объясняла мама, потому что гений-отец бороздил необозримый мысли океан^[77] и на детей его не хватало. Лишь когда они выросли и научились вести содержательные беседы, он начал изредка, урывками проявлять к ним интерес.

– Да, вечер четверга.

– Как Хашим? – спросила мама (она всегда начинала разговор с этого вопроса).

– Очень хорошо. Учится прекрасно. Но ему пришлось остаться дома – сложную домашку задали.

На самом деле Хашиму очень непросто давались эти встречи. Когда Кабир заходил напомнить, что сегодня вечер четверга, он обычно придумывал какой-нибудь предлог, чтобы не навещать маму. Кабир понимал брата и иногда даже не напоминал ему о четвергах (как, например, сегодня).

– А Самия?

– Все еще учится в Англии.

– Она никогда не пишет.

– Иногда пишет, амми, но редко. Нам тоже не хватает ее писем.

Никто не смел сообщить матери, что год назад ее дочь умерла от менингита. Кабир считал, что долго поддерживать этот заговор молчания не удастся. Как бы ни помутился разум человека, рано или поздно из подслушанных обрывков чужих бесед, недомолвок и оговорок должна сложиться ясная картина. И действительно, пару месяцев назад мама случайно обронила: «А, Самия! Здесь я ее больше не увижу, разве что в другом мире». Что бы это ни значило, чуть позже она вновь справилась о ее благополучии. Порой она в считаные минуты забывала о том, что говорила.

– Как твой отец? Все еще спрашивает, равняется ли дважды два четырем? – На миг Кабиру показалось, что в ее глазах вспыхнул былой смешной и смешливый огонек, но он тотчас погас.

– Да.

– Когда я была за ним замужем…

– Вы по-прежнему женаты, амми.

– Ты меня не слушаешь. Когда я… ну вот, забыла.

Кабир взял маму за руку. Та даже не стиснула в ответ его ладонь.

– Слушай, – сказала она. – Слушай каждое мое слово. Время на исходе. Меня скоро выдадут замуж. По ночам на улице дежурит охрана, несколько человек. Брат их поставил. – Ее рука напряглась.

Кабир не стал ее разубеждать и лишь порадовался, что никто не присутствует при этом разговоре.

– Где? – спросил он.

Она дернула головой в сторону деревьев за окном.

– За деревьями? – спросил Кабир.

– Да. Даже дети все знают. Они смотрят на меня и говорят: «Тоба! Тоба! Скоро она опять родит ребенка! Мир…»

– Да.

– Мир жесток, и люди тоже жестоки. Если человечество таково, я не хочу иметь к нему никакого отношения. Почему ты меня не слушаешь? Они играют музыку, чтобы меня выманить. Но, машалла^[78], я еще не выжила из ума. Дочь офицера как-никак! Что это ты принес?

– Сладости, амми. Хотел тебя порадовать.

– Я просила медное кольцо, а ты принес конфеты?! – громко возмутилась мама.

Сегодня она совсем плоха, подумал Кабир. Прежде сладости ее успокаивали: она жадно набивала ими рот, долго жевала и затихала. Но в этот раз она наотрез отказалась от конфет и, с трудом переводя дух, заявила:

– В конфеты подмешивают лекарства. Врачи так придумали. Если б Господь хотел, чтобы я лечилась лекарствами, Он послал бы мне знак. Хашим, тебе плевать…

– Я Кабир, амми.

– Нет, Кабир приходил на прошлой неделе, в четверг. – Голос ее стал беспокойным, встревоженным, будто и здесь она углядела некий преступный заговор.

– Я… – Тут слезы подступили к его горлу, и он не договорил.

Маму разозлил этот новый поворот: ее ладонь выскользнула из его ладони, словно мертвая рыбина.

– Я Кабир.

Она не стала спорить. Это не имело значения.

– Меня все хотят показать какому-то доктору, рядом с Барсат-Махалом принимает. Но я-то знаю, что у них на уме. – Мама опустила глаза. Потом ее голова упала на грудь, и она заснула.

Кабир посидел с ней еще полчаса; она так и не проснулась. Наконец он встал и вышел из комнаты.

Тетя, увидев его расстроенное лицо, сказала:

– Кабир, сынок, поешь с нами? Тебе это пойдет на пользу. Мы все давно хотели с тобой поболтать.

Кабир хотел только одного: поскорее вскочить на велосипед и убраться отсюда. Это не мать, которую он когда-то знал и любил, а другая женщина, незнакомая. Чужая.

В их семье не было истории психических расстройств, не было и травм – ударов, падений, – которые могли привести к такому исходу. Да, мама Кабира тяжело перенесла смерть собственной матери – почти год не могла смириться с потерей, – но ведь с таким горем рано или поздно сталкиваются все люди. Поначалу она просто впала в депрессию, потом разучилась справляться с элементарными повседневными делами, тревожилась по пустякам, подозревала всех подряд: молочника, садовника, родню, мужа. Когда закрывать глаза на проблему стало невозможно, доктор Дуррани начал иногда нанимать сиделок и приглашать врачей, однако ее подозрения распространялись и на них. В конце концов она вообразила, что муж разрабатывает хитрый план, чтобы ей навредить. С целью расстроить эти планы она проникла в его кабинет и разорвала в клочья важный незаконченный математический труд. Тут доктор Дуррани не выдержал: попросил шурина забрать ее к себе. В противном случае пришлось бы положить ее в лечебницу для душевнобольных. Такая лечебница в Брахмпуре была и находилась рядом с Барсат-Махалом, – возможно, ее-то она и имела в виду.

В детстве Кабир, Хашим и Самия не без гордости рассказывали, что отец у них немного сумасшедший. Именно эксцентричность доктора Дуррани – и вытекающие из нее особенности характера – внушали окружающим людям столь глубокое уважение. Однако странная Божья кара, беспричинная и не поддающаяся исцелению, в конце концов настигла не отца, а мать: любящую, веселую, яркую и практичную женщину. Хорошо хоть Самии, думал Кабир, не приходится терпеть эту бесконечную муку.

12.8

У раджкумара Марха были серьезные неприятности, и решить его судьбу предстояло Прану. Из-за разногласий с хозяином квартиры, которую они снимали, раджкумар с друзьями вынуждены были поселиться в студенческом общежитии, но подстраивать свой образ жизни под существующие нормы они отказались. Один из помощников проктора увидел их на Тарбуз-ка-Базаре: они как раз выходили из борделя. Когда он подошел к ним с вопросами, они отвели его в сторонку, и один из парней сказал:

– Отвечай, скотина, какое тебе до нас дело? Твою ж сестру! Что ты сам-то здесь делаешь? Сестрой торгуешь?

Один из них ударил ассистента по лицу.

Они отказались назвать ему свои имена и заявили, что вообще не учатся в университете: «Мы не студенты, мы их дедушки».

Несколько смягчал дело (или, напротив, усугублял) тот факт, что они были в стельку пьяны.

На обратном пути дебоширы во все горло распевали популярную песню из кинофильма – «Я не вздыхал, не плакал…» – и потревожили сон жителей нескольких кварталов. Помощник проктора следовал за ними на безопасном расстоянии. Самонадеянные хулиганы вернулись в общежитие, преспокойно вошли, несмотря на поздний час (видимо, подкупили охранника), и продолжали петь в коридорах, пока разбуженные сокурсники не упросили их замолчать.

Наутро раджкумар проснулся с жуткой головной болью и предчувствием беды. Беда не заставила себя ждать. Охранник под угрозой увольнения выдал имена нерадивых студентов, и их привели к коменданту. Та велела им немедленно покинуть стены общежития и пригрозила отчислением. Проктор в целом был настроен решительно. Дебоширство студентов стало для него серьезной головной болью. Он рассудил: раз аспирин здесь бессилен, должно помочь обезглавливание. Принять меры проктор велел Прану, входившему теперь в комиссию по социальному обеспечению студентов, которая занималась в том числе и дисциплинарными нарушениями, поскольку сам он был занят организацией предстоящих выборов в студенческий профсоюз. Проведение справедливых и мирных выборов было задачей не из простых. Юные сторонники различных политических партий (коммунистической, социалистической и реформаторской РСС^[79] – правда, под другим названием) в преддверии битвы за голоса уже начинали лупить друг друга ботинками и дубинками.

Бремя ответственности за чужие судьбы всегда тяготило Прана, и Савита видела, как ему не по себе от происходящего. Он не мог спокойно читать газету за завтраком и вообще выглядел неважно. Савита чувствовала, что его гложет необходимость принять жесткие меры в отношении юных идиотов. Вчера вечером он не смог даже заняться лекциями по комедиям Шекспира, хотя специально выкроил под это время.

– Не понимаю, зачем тебе принимать их дома, – сказала Савита. – Пригласи их в кабинет проктора!

– Нет-нет, дорогая, это еще больше их напугает. Для начала я хочу узнать их версию событий той ночи. Они будут говорить куда охотнее в спокойной обстановке. Одно дело – посидеть со мной в гостиной, а другое – стоять и мяться перед проктором. Надеюсь, вы с ма не против? Это не займет много времени, максимум полчаса.

Нарушители порядка явились в одиннадцать часов утра, и Пран предложил всем чаю.

Раджкумару Марха было очень совестно за свое поведение, и он не сводил глаз с ладоней, а вот его друзья, сочтя доброту Прана признаком слабости, решили, что им ничего не грозит, и на его просьбу объясниться только ухмыльнулись. Они знали, что Пран – брат Мана, и приняли его сочувствие как данность.

– Мы занимались своими делами, – сказал один из них. – А ему следовало заниматься своими.

– Он попросил вас представиться, а вы сказали… – Пран опустил глаза на листок, который держал в руках. – Да вы и сами знаете, нет нужды это повторять. Цитировать правила поведения в общежитии и университете я тоже не буду: вам они отлично известны. Согласно этому отчету, у входа в университет вы громко пели: «Любой студент, которого увидят в неподобающем месте, будет незамедлительно отчислен».

Два главных нарушителя с усмешкой переглянулись и даже не попытались оправдаться.

Раджкумар, боявшийся, что за отчисление из университета отец в лучшем случае его кастрирует, пробубнил:

– Я ничего плохого там не делал!

Ему просто не повезло: он всего лишь хотел составить компанию друзьям.