– Наверное, вы меня не помните? – сказал он.

– Помню, – ответила Лата, удивившись, что он продолжает разговор, хотя по ней видно, что она предпочла бы побыть одна. Она больше ничего не сказала, и он тоже молчал несколько секунд.

– Мы встретились в книжном магазине, – сказал он.

– Да, – ответила Лата и быстро прибавила: – Пожалуйста, просто оставьте меня одну. У меня нет настроения беседовать.

– Это все из-за экзамена, да?

– Да.

– Не волнуйтесь, – утешил ее он. – Лет через пять вы о нем и не вспомните.

Лата начала закипать. Ей нет дела до его бойкой философии. Да кем он себя возомнил, в конце концов? Да что же он к ней привязался-то – как та надоедливая муха?

– Я это говорю, – продолжил он, – потому что один из студентов моего отца однажды попытался покончить с собой после выпускного экзамена, который, как он думал, он провалил. Хорошо, что попытка самоубийства не удалась, потому что, когда пришли результаты, оказалось, что он написал лучше всех.

– Как можно думать, что ты написал плохо экзамен по математике, если ты написал хорошо? – спросила Лата, заинтересовавшись помимо воли. – Ответ может быть либо верным, либо неверным. Я могу понять, если дело касается английского или истории, но…

– Что ж, эта мысль ободряет, – сказал молодой человек, обрадовавшись, что девушка кое-что о нем помнит. – Возможно, мы оба написали лучше, чем нам кажется.

– То есть вы тоже плохо написали? – спросила Лата.

– Да, – сказал он просто.

Лата с трудом ему верила, поскольку он не казался расстроенным – ни капельки. Несколько минут молчали оба. Пара-тройка друзей юноши прошли мимо скамейки, но очень тактично воздержались от приветствий. Впрочем, он знал, что это вовсе не оградит его от последующей расплаты за «начало великой страсти».

– Но знаете что, вы не переживайте… – продолжил он, – один экзамен из шести обязательно будет трудным. Хотите, дам вам сухой платок?

– Нет, спасибо. – Она внимательно посмотрела на него, затем отвела взгляд.

– Знаете, я стоял там, и мне было так паршиво, – сказал он, указывая на верхнюю площадку лестницы. – А потом заметил, что вам намного хуже, и это меня приободрило. Можно я сяду?

– Нельзя, – ответила Лата. А потом, осознав, как грубо это прозвучало, сказала: – Нет, садитесь, конечно. Но мне нужно уходить. Надеюсь, вы написали лучше, чем думаете.

– А я надеюсь, вам станет лучше, чем сейчас, – сказал молодой человек и сел. – Помог ли вам разговор со мной?

– Нет, – сказала Лата. – Совершенно.

– О! – вздохнул молодой человек, слегка смутившись. – И все равно помните, – продолжил он, – что в мире есть кое-что куда важнее экзаменов. – Он откинулся на спинку скамейки и задрал голову, разглядывая охряно-красные цветы.

– Что, например? – поинтересовалась Лата.

– Например, дружба, – ответил он немного суховато.

– Правда? – нехотя улыбнулась Лата.

– Правда, – подтвердил он. – Разговор с вами меня очень поддержал. – Но вид у него был по-прежнему строгий.

Она встала и пошла по тропинке прочь от скамьи.

– Вы не против, если я немного пройдусь вместе с вами? – спросил он, вставая со скамейки.

– Как я смогу вам запретить? – ответила Лата. – Индия теперь свободная страна.

– Ладно. Я буду сидеть на этой скамье и думать о вас, – мелодраматически произнес он и плюхнулся на скамейку снова. – И о том привлекательном и таинственном чернильном пятнышке у вас под носом. Да, ведь Холи был совсем недавно.

Лата нетерпеливо фыркнула и ушла. Молодой человек провожал ее взглядом, и она это знала. Она оттирала испачканный чернилами средний палец большим пальцем, чтобы унять неловкое чувство. Она злилась на него, злилась на себя, была расстроена своим неожиданным удовольствием от его неожиданного общества. Но благодаря этим мыслям ее тревога, даже паника – из-за плохо написанного экзамена – уступила место острому желанию поглядеться в зеркало. Немедленно!

3.5

Ближе к вечеру Лата и Малати с друзьями (вернее, с подругами, конечно же) прогуливались вместе в жакарандовой роще, где, сидя в тени деревьев, они любили готовиться к занятиям. Жакарандовая роща согласно традиции была открыта только для девушек. Малати взяла с собой неподъемный, толстенный медицинский учебник. День стоял жаркий. Две подружки шли рука об руку в тени жакаранд. Несколько мягких розовато-лиловых цветков упало на землю. Когда они удалились от других девушек, чтобы оказаться за пределами слышимости, Малати весело спросила:

– Ну, выкладывай, что у тебя на уме?

Когда Лата вопросительно на нее уставилась, Малати продолжила невозмутимо:

– Нет-нет, бесполезно на меня так смотреть, я знаю, что-то тебя волнует. Вообще-то, я даже знаю, что именно, у меня есть внутренние источники информации.

– Я знаю, о чем ты, – ответила Лата. – И это все неправда.

Малати посмотрела на подружку и сказала:

– На тебе плохо сказывается жесткая христианская закалка, полученная в школе Святой Софии, Лата. Она сделала тебя ужасной лгуньей. Нет, я не совсем это имела в виду. Я говорю о том, что когда ты лжешь, то делаешь это ужасно плохо.

– Ладно, и что ты собиралась мне сказать? – спросила Лата.

– Теперь я забыла, – ответила Малати.

– Пожалуйста, – попросила Лата. – Я не для того отвлеклась от учебников. Не будь злюкой, хватит говорить обиняками и дразнить меня. Все и так достаточно плохо.

– Почему? – спросила Малати. – Ты что, уже влюбилась? Самое время, весна позади.

– Конечно нет, – рассердилась Лата. – Ты совсем чокнулась?

– Нет, – ответила Малати.

– Тогда к чему эти возмутительные вопросы?

– Я узнала, что он подошел к тебе, как будто бы когда ты сидела на скамейке после экзамена, – сказала Малати, – и решила, что вы, наверное, еще виделись после «Книжного развала». – Из описания своего информатора Малати сделала вывод, что парень был тот самый. И теперь с удовольствием удостоверилась, что оказалась права.

Лата поглядела на подругу скорее с раздражением, нежели с приязнью. Новости разлетаются слишком быстро, подумала она, и Малати к каждой прислушивается.

– Мы не виделись с ним ни после, ни вместо, – сказала она. – Не знаю, откуда ты собираешь информацию, Малати, но уж лучше бы ты поговорила со мной о музыке, о новостях или о чем-то более осмысленном. О социализме твоем, на худой конец. Мы встретились всего второй раз, и я даже не знаю, как его зовут. А теперь давай-ка свой учебник и садись рядом. Чтобы собраться с мыслями, мне надо прочитать парочку абзацев какой-нибудь абракадабры, которую я не понимаю.

– Ты даже имени его не знаешь? – переспросила Малати, теперь уже она смотрела на Лату, как на чокнутую. – Бедный парень! А он твое знает?

– Кажется, я ему сказала еще в книжном. Да, точно, а когда он спросил, не хочу ли я узнать его имя, я сказала, что не хочу.

– И теперь жалеешь об этом, – сказала Малати, наблюдая за ее лицом вблизи.

Лата молчала. Она села и прислонилась к жакаранде.

– Я думаю, он с удовольствием бы тебе представился, – сказала Малати, садясь рядом с ней.

– Я тоже так думаю.

– Бедный вареный картофель, – сказал Малати.

– Вареный – что?

– Ну, помнишь: «Не поливай соусом чили вареный картофель»? – сказала Малати, подражая голосу Латы.

Лата покраснела.

– Он ведь тебе нравится, правда же? – спросила Малати. – Если соврешь – я все равно узнаю.

Лата ответила не сразу. За обедом она смогла довольно-таки спокойно смотреть в лицо матери, несмотря на странное, похожее на транс состояние во время экзамена по английской драме. Потом она сказала:

– Он заметил, что я расстроилась после экзамена. Не думаю, что ему было так уж легко подойти и заговорить со мной после того, как я его, ну, отшила в книжном.

– Ах, не знаю, – небрежно заметила Малати, – парни такие нахалы. Он мог сделать это просто из упрямства, ответить на вызов. Они вечно подзуживают друг друга на глупости всякие – вроде штурма женского общежития на Холи. И мнят себя такими героями!

– Он не нахал, – негодующе сказала Лата. – А что до героизма, так я считаю, что нужен какой-никакой кураж, чтобы сделать то, за что тебе в результате могут и голову откусить, и ты об этом знаешь. Сама же говорила что-то подобное в «Голубом Дунае».

– Не просто кураж – храбрость, – сказала Малати, вовсю наслаждаясь тем, как реагирует подруга. – Парни не влюбляются, они просто храбрятся. Когда мы вчетвером шли к роще, вот прямо сегодня, я заметила парочку парней на велосипедах, которые тащились за нами, – даже жалость брала. Ни один не отважился бы заговорить с нами, но признаться в этом они друг другу не могли. Так что для них было большим облегчением, когда мы вошли в рощу и вопрос рассосался сам собой.

Лата молчала. Она легла на траву и уставилась в небо, видневшееся сквозь ветви жакаранды. И думала про пятно на носу, которое отмыла перед обедом.

– Иногда они подходят вместе, – продолжала Малати, – и ухмыляются скорее друг другу, а не тебе. А в другой раз они так боятся, что друзья выберут лучший «подход», что уже не могут думать о том, чтобы взять жизнь в свои руки и приблизиться к тебе в одиночку. И какова их линия поведения? В девяти случаях из десяти это: «Одолжи мне свой конспект», возможно разбавленное тепловатым, придурочным «намасте». А какая, кстати, была вступительная фраза у Картофелемена?

Лата пнула Малати.

– Ой, прошу прощения, у твоей ягодки.

– Что он сказал? – сказала Лата почти неслышно, просто самой себе.

Когда она попыталась вспомнить, как именно начался разговор, то поняла, что, хотя он и состоялся всего несколько часов назад, из ее сознания он почти улетучился. Осталось, впрочем, воспоминание, что первоначальная ее нервозность в присутствии молодого человека под конец превратилась в ощущение смущенной теплоты: хоть кто-то, пусть это был и симпатичный незнакомец, понял, что она обескуражена и расстроена, и попытался как-нибудь поднять ей настроение, воодушевить.

3.6

А два дня спустя состоялся концерт в зале Бхаратенду – одном из двух крупнейших зрительных залов города. Одним из исполнителей был устад Маджид Хан.

Лате и Малати удалось купить билеты. Билет достался также Хеме – высокой, худой, непоседливой и пылкой их подружке, жившей со своими многочисленными кузинами и кузенами в доме, расположенном неподалеку от Набиганджа. Все они были под опекой старшего члена семейства, к которому обращались не иначе как «тауджи»^[154]. Тауджи Хемы приходилось много трудиться, и он не только отвечал за благополучие и репутацию девочек, но еще ему приходилось следить за тем, чтобы мальчики не оказывались вовлечены во всевозможные шалости и проказы, к которым так склонны мальчики. Он часто проклинал свою судьбу, поскольку был единственным во всем университетском городке представителем большой и очень разветвленной семьи. Время от времени, когда молодежь доставляла ему больше хлопот, чем он мог вынести, он грозился всех разогнать по домам. Но его жена, тайджи^[155] для всех в семействе, сама выросшая в обстановке, почти полностью лишенной свободы, жалела племянников и племянниц, не желая им повторения своей судьбы. Ей удалось добиться для девочек того, чего они не сумели бы обрести прямым путем.

В тот вечер Хема и ее кузины получили в полное свое распоряжение дядюшкин просторный малиновый «паккард», и ездили по городу, собирая своих подруг на концерт. Как только тауджи скрылся из виду, они тут же забыли его прощальные слова: «Цветы? Цветы в волосах? Во время сессии бегаете на музыкальные развлечения! Все будут считать вас распутницами – вы никогда не выйдете замуж».