Мать Прана, которой столько людей выкрикивали поздравления, покорная, но счастливая, благословила сына и невестку и, не видя нигде своего младшего сына Мана, подошла к дочери Вине. Вина обняла ее. Госпожа Капур ничего не сказала от избытка чувств, но плакала и улыбалась одновременно. Ужасающий министр внутренних дел и его дочь Прийя присоединились к ним на несколько минут. В ответ на их поздравления госпожа Капур высказала несколько теплых слов каждому из них. Прийя, которая несколько лет назад вышла замуж и которую родственники мужа практически замуровали в старой, тесной части Брахмпура, с некоторой тоской в голосе сказала, что сад выглядит прекрасно. И это было действительно так, думала госпожа Капур с тихой гордостью. Сад был действительно красив. Трава здесь была зеленая, гардении сливочно-белые, а кое-где уже зацвели хризантемы и розы. И хоть она не могла счесть своей заслугой внезапное пышное цветение дерева харсингар, госпожа Капур была уверена, что его оранжево-белые цветы – благословение богов, чьим ценным и оспариваемым достоянием считалось это дерево с незапамятных времен.

1.6

Ее господин и повелитель, министр по налогам и сборам, тем временем принимал поздравления от главного министра штата Пурва-Прадеш шри^[34] С. С. Шармы. Шармаджи^[35] был довольно крупным человеком с сильной хромотой и неосознанным подергиванием головы, усиливавшимся – как сейчас, в конце долгого и утомительного дня. Он управлял штатом, используя смесь хитрости, харизмы и доброжелательности. Дели находился далеко и редко интересовался законодательными и административными делами главного министра. С. С. Шарма явно пребывал в хорошем настроении, однако умолчал о своем разговоре с министром внутренних дел. Заметив маленьких хулиганов из Рудхии, он слегка гнусаво обратился к Махешу Капуру:

– Значит, вы создаете сельский округ для предстоящих выборов?

Махеш Капур усмехнулся. С тридцать седьмого года он избирался от одного и того же городского округа в центре Старого Брахмпура – округа Мисри-Манди, где сосредоточилась большая часть обувных торговых домов города. Несмотря на имеющуюся у него ферму и знание сельского дела, Махеш Капур был первым, кто продвигал законопроект об отмене владения крупными и непродуктивными земельными наделами. Так что было невообразимо, чтобы он покинул свой округ и сделал выбор в пользу сельской местности. В качестве ответа он показал на собственную одежду: красивый черный ачкан, плотную кремовую паджаму^[36] и ярко расшитые белые джути^[37] с загнутыми вверх носами. Все это мало сочеталось с рисовыми полями.

– Ну почему же, для политики нет ничего невозможного, – неторопливо произнес Шармаджи. – После того как ваш законопроект об отмене заминдари^[38] будет принят, вы станете настоящим героем в деревнях. Если пожелаете, сможете претендовать на пост премьер-министра. А почему нет? – сказал Шармаджи великодушно и осторожно. Он огляделся, и его взгляд остановился на навабе-сахибе Байтара, который гладил бороду и недоуменно смотрел вокруг. – Конечно, в процессе велика вероятность потерять пару-тройку друзей, – добавил он.

Махеш Капур, не поворачивая головы, а лишь проследив за его взглядом, тихо сказал:

– Существуют разные заминдары^[39]. Не все из них связывают дружбу и землю. Наваб-сахиб знает, что я действую по своим принципам. – Он сделал паузу. – Некоторые из моих родственников в Рудхии тоже могут потерять свои земельные участки.

Премьер-министр кивнул в ответ на эти слова, а затем потер озябшие руки.

– Что ж, он хороший человек, – снисходительно сказал он. – Как и его отец, – прибавил он.

Махеш Капур молчал. Шармаджи уж никак нельзя было упрекнуть в неосмотрительности, и все же заявление было слишком опрометчивым, если он действительно хотел этим что-то сказать. Было отлично известно, что отец наваба-сахиба, покойный наваб-сахиб Байтара, был активным членом Мусульманской лиги, и, хотя он и не дожил до образования Пакистана, именно ему он посвятил свою жизнь.

Высокий, седобородый наваб-сахиб, ощутив на себе взгляд двух пар глаз, поднял сложенную чашей ладонь ко лбу, вежливо приветствуя, а затем склонил голову набок с мягкой улыбкой, словно поздравляя старого друга.

– Ты не видел Фироза и Имтиаза? – спросил он Махеша Капура, неторопливо приблизившись.

– Нет-нет, но полагаю, я также не видел и своего сына…

Наваб-сахиб слегка поднял руки ладонями вверх в жесте беспомощности. Вскоре он сказал:

– Итак, Пран женат, Ман на очереди. Полагаю, ты считаешь его куда менее покладистым.

– Ну, покладист он или нет, а я уже приискал ему кое-кого в Варанаси, – ответил Махеш Капур решительно. – Ман встретился с ее отцом. Он тоже в текстильном деле. Мы наводим справки. Поглядим, как будет. А что там с твоими близнецами? Совместная женитьба на двух сестрах?

– Посмотрим, посмотрим, – сказал наваб-сахиб, с грустью думая о своей жене, похороненной уже много лет назад. – Довольно скоро все они остепенятся, иншалла^[40].

1.7

– За закон! – сказал Ман, салютуя сидевшему на кровати Фирозу уже третьим стаканом скотча. Имтиаз разглядывал бутылку, развалившись в мягком кресле.

– Спасибо, – сказал Фироз. – Но надеюсь, что не за новые законы.

– О, не переживай, законопроект моего отца никогда не примут, – сказал Ман. – А даже если и примут, ты будешь намного богаче моего. Взгляни на меня, – мрачно добавил он. – Я вынужден тяжко трудиться, чтобы зарабатывать себе на жизнь.

Так как Фироз был юристом, а его брат врачом, они явно не влезали в популярный шаблон праздных сынов аристократии.

– И вскоре, – продолжил Ман, – если мой отец не изменит решения, я буду вынужден работать за двоих. А позже и того больше. О боже!

– Что… твой отец ведь не заставляет тебя жениться, а? – спросил Фироз, и на улыбку его набежала тень.

– Ну, буферная зона исчезла сегодня вечером, – сказал Ман безутешно. – Добавить?

– Нет-нет, спасибо, у меня еще много, – ответил Фироз. Он наслаждался выпивкой, но с легким чувством вины: его отцу это понравилось бы еще меньше, чем отцу Мана.

– И когда же наступит этот счастливый миг? – неуверенно спросил он.

– Бог весть. Вопрос пока только на стадии изучения, – сказал Ман.

– В первом чтении, – вставил Имтиаз.

Почему-то его реплика развеселила Мана.

– В первом чтении! – повторил он. – Что ж, давайте надеяться, что до третьего чтения никогда не дойдет! А даже если и дойдет, президент наложит вето! – Он рассмеялся, сделав пару больших глотков. – А что насчет твоей женитьбы? – спросил он Фироза.

Фироз отвел взгляд, будто осматривая комнату. Она была такой же пустой и функциональной, как и большая часть комнат в Прем-Нивасе, которые выглядели так, словно вот-вот ожидали неизбежного нашествия стада избирателей.

– Моя женитьба! – сказал он со смехом.

Ман энергично кивнул.

– Сменим тему, – предложил Фироз.

– Почему? Ты ведь предпочел уединиться здесь и выпить, а не гулять по саду…

– Сложно назвать это уединением…

– Не перебивай, – произнес Ман, обнимая его. – Если бы молодой и красивый парень вроде тебя пошел в сад, то был бы окружен подходящими молодыми красотками. Да и неподходящими тоже. Они бы налетели на тебя, словно пчелы на лотосы. Локон кудрявый, локон кудрявый, будешь ли ты моим?

Фироз зарделся.

– Ты неверно понял метафору, – сказал он. – Мужчины – пчелы, а женщины – лотосы.

То, что процитировал Ман, было куплетом из газели на урду о том, что охотник мог стать жертвой. Имтиаз рассмеялся.

– Заткнитесь вы оба, – сказал Фироз, притворяясь более сердитым, чем на самом деле. Он устал от этих глупостей. – Пойду вниз. Абба^[41] будет голову ломать, куда это мы запропастились. Да и твоему отцу тоже будет интересно. И, кроме того, стоит узнать, женат ли уже твой брат и действительно ли у тебя теперь есть красивая невестка, которая станет журить вас и обуздывать ваши излишества.

– Ладно, ладно, мы все спустимся, – весело сказал Ман. – Может быть, некоторые пчелы начнут цепляться за нас. И если кого-то ужалят в самое сердце, рядом ведь есть доктор-сахиб, который непременно сможет нас вылечить. Верно, Имтиаз? Все, что нужно сделать, – это приложить лепесток розы к ране, да?

– Если нет противопоказаний, – серьезно сказал Имтиаз.

– Никаких противопоказаний, – весело засмеялся Ман, идя вниз по лестнице.

– Смейся сколько угодно, – сказал Имтиаз, – но у некоторых людей бывает аллергия даже на лепестки розы. Кстати, о лепестках: ты подцепил один своей шапкой.

– А, правда? – переспросил Ман. – Эти штуки сыплются отовсюду.

– Да уж, – сказал Фироз, шедший сразу позади него. И нежно смахнул лепесток.

1.8

Поскольку оставшийся без сыновей наваб-сахиб выглядел несколько растерянно, дочь Махеша Капура Вина вовлекла его в круг своей семьи, расспрашивая о старшем ребенке – его дочери Зайнаб. Вина и Зайнаб дружили с детства, но после замужества Зайнаб исчезла в мире женского затворничества, как предписывает пурда^[42]. Старик говорил о ней с осторожностью, а о двух ее детях – с нескрываемым восторгом. Внуки были единственными существами в мире, которым позволялось прерывать его занятия в библиотеке. Но сейчас поместье Байтар, известное как Байтар-Хаус, – большой желтый фамильный особняк, находившийся всего в нескольких минутах ходьбы от Прем-Ниваса, сильно обветшал, и библиотека тоже пострадала.

– Чешуйница одолела, знаете ли, – сказал наваб-сахиб. – И мне необходима помощь в каталогизации. Задача стоит грандиозная и в каком-то смысле не очень обнадеживающая. Кое-что из ранних изданий Галиба^[43] сейчас не отыскать, как и некоторые из ценных рукописей нашего поэта Маста^[44]. Мой брат так и не составил список того, что он увозил с собой в Пакистан…

Услышав слово «Пакистан», свекровь Вины, сухонькая, старая госпожа Тандон, вздрогнула. Три года назад ей и всей ее семье пришлось бежать от крови, пламени и незабываемого ужаса Лахора^[45]. Они были богатыми, что называется, имущими людьми, однако потеряли почти все, что имели. Им посчастливилось бежать и выжить. У ее сына Кедарната, мужа Вины, до сих пор не сошли шрамы на руках, оставшиеся после нападения погромщиков на колонну беженцев. Некоторые их друзья погибли тогда.

«Молодежь очень вынослива», – с горечью думала старая госпожа Тандон. Ее внуку Бхаскару было всего шесть лет, но даже Вина и Кедарнат не позволили тем страшным событиям испортить им жизнь. Они вернулись сюда, на родину Вины, и Кедарнат нашел себе небольшое дело – унизительнейшее, грязнейшее – занялся торговлей обувью. Для старой госпожи Тандон даже потеря прежнего благополучия была не настолько болезненной.

Она была готова терпеть разговоры с навабом-сахибом, пусть он и был мусульманином, но стоило ему упомянуть приезды и отъезды из Пакистана – и ее воображение не выдержало. Ей стало плохо. Приятная болтовня в саду в Брахмпуре потонула в криках толпы на улицах Лахора, обезумевшей от крови, и в разгорающемся пламени. Ежедневно, а порой ежечасно, она возвращалась мыслями к тому месту, которое все еще считала своим домом. Которое было прекрасно, прежде чем внезапно стало чудовищным. А ведь совсем незадолго до того, как она утратила его навсегда, он казался совершенно безмятежным и безопасным, ее дом.

Наваб-сахиб ничего не заметил, но заметила Вина, поспешив сменить тему, пусть даже рискуя показаться невежливой.

– Где Бхаскар? – спросила она мужа.

– Я не знаю. Кажется, я видел этого лягушонка возле еды, – ответил Кедарнат.

– Пожалуйста, не надо называть его так, – сказала Вина. – Он же тебе не чужой, он твой сын…

– Это не я ему прозвище придумал, а Ман, – сказал Кедарнат с улыбкой. Он любил, когда его слегка загоняли под каблук. – Но я буду звать его так, как тебе захочется.

Вина увела свекровь. Чтобы отвлечь ее, она действительно решила заняться поисками сына. Наконец они нашли Бхаскара. Однако он не поглощал все подряд, а просто стоял под огромным цветным тканевым навесом, накрывавшим столы с едой, с восторгом уставившись вверх, на сложные геометрические фигуры – красные ромбы, зеленые трапеции, желтые квадраты и синие треугольники, – из которых шатер был сшит воедино.