В театре Ногути где-то уронил зажигалку «Данхилл». Его растерянность от этой потери удивляла: куда исчезли величавость и холодность? Он обнаружил пропажу во время второй интермедии кёгэн^[20], обшарил все карманы. На его лице читалось: «Нет, здесь нет», и он совсем не походил на привычного себя.

– В чем дело? – спросила Кадзу, но он не ответил.

В конце концов, согнувшись, Ногути сунул голову под сиденье. И довольно громко произнес:

– Да. В коридоре. Точно в коридоре.

Зрители оборачивались, недовольно хмурились, шикали. Кадзу первой поднялась с места, Ногути последовал за ней. Выйдя в коридор, Кадзу холодно спросила:

– Да что же такое вы потеряли?

– Зажигалку «Данхилл». Сейчас в Японии такую при всем желании не купишь.

– В предыдущем антракте мы ведь разговаривали вон там?

– Да, там.

Ногути почти задыхался, и Кадзу стало жаль его. Они отправились к предполагаемому месту пропажи, но на ярко-красном ковре ничего не лежало. К ним приблизилась женщина средних лет в форменной одежде – у нее, видимо, было свободное время, пока шло действие, – и спросила:

– Вы это ищете? – В руке она держала зажигалку Ногути.

Ногути, узнав свою вещь, просиял от радости, и много позже, вспоминая этот случай, Кадзу дразнила его: «Не только зажигалке, людям тоже стоит показывать такое лицо». Однако случившееся не разочаровало Кадзу. Она умела смотреть на события с разных сторон и увидела лишь наивную детскую любовь Ногути к личным вещам.

Нечто похожее случалось и после. Тогда, во время столь печально закончившегося заседания «Кагэн», Ногути сказал: «Давайте оставим разговоры о прошлом. Мы ведь еще молоды». В том, что касалось историй о блестящем прошлом, так оно и было, но к вещам из прошлого Ногути был необычайно привязан. По мере их сближения Кадзу несколько раз видела, как он приглаживает седые волосы старой расческой, спросила, и оказалось, что Ногути пользуется ею уже тридцать лет. В молодости у него была очень густая шевелюра и зубцы обыкновенных расчесок ломались, поэтому он специально заказал прочный гребень из самшита.

Нельзя сказать, что такое отношение к вещам возникло из скупости или бедности. Сопротивляясь порожденному американской экономикой потребления поверхностному шику, привычке гнаться за всем новым, Ногути твердо придерживался английской традиции любви к старине. Дух конфуцианской бережливости прекрасно сочетался с аристократическим вкусом. Кадзу не понимала стиль отставшей от времени мужской моды, на котором настаивал Ногути.

Даже в зимние холода Кадзу не отложила утренние прогулки по саду. Ступая по иголочкам инея, она порой задумывалась, что ей больше нравится, что больше привлекает в Ногути: послужной список бывшего посла-аристократа или его нынешняя преданность реформам. Первое сверкало обывательски понятным блеском, второе, непонятное, давало почувствовать вектор жизни, направленный в будущее. Для Кадзу эти черты почти слились с внешностью Ногути: все равно что спросить, что ей кажется красивее – его острый нос или оттопыренные уши.

Их любовь развивалась очень медленно; впервые они поцеловались, когда Кадзу пришла в дом Ногути с новогодними поздравлениями. Цвет ее шелкового кимоно походил на зеленовато-голубой фарфор, и на этом фоне закручивались белые струйки, мерцали серебром ящерки, стелились ветви сосны. На широком серебристо-сером поясе оби золотой и алой нитью был вышит символ праздника – большой лангуст. Норковое манто Кадзу оставила в машине.

Дом Ногути с закрытыми даже в Новый год воротами выглядел угнетающе. Но сломанный звонок наконец-то починили – это Кадзу знала. Она еще во время предыдущих визитов заметила, с каким пренебрежением смотрит на нее пожилая служанка, всегда заставлявшая долго ждать, пока откроет. Порой Ногути по-немецки произносил название книги, чтобы эта женщина достала ее с полки. Та без запинки по-немецки повторяла название и, пробежав глазами по корешкам, вынимала нужную книгу. С этих пор Кадзу ее невзлюбила.

Здесь, в отдалении от большой дороги, царила тишина, слышались только сухие удары деревянной ракетки по волану. Кадзу каждый раз охватывал стыд перед шофером, когда, нажав звонок у ворот, она была вынуждена долго ждать, пока ей откроют. Ярким пятном тут смотрелась только сосна из небольшого новогоднего украшения у ворот – туда косо падали прозрачные лучи зимнего солнца.

Кадзу разглядывала безлюдную улицу. Солнце обнажало там и сям причудливые рытвины на дороге с облезшим асфальтом, расчерченной тенями деревьев и фонарных столбов. На черной земле, особенно заметной из-за растаявшего инея, блестели глубокие отпечатки толстых шин.

Снова раздались звуки, сопровождавшие игру в волан. Они доносились откуда-то из ближних дворов, но игравших детей видно не было, и смеха не слышалось. Все смолкло. «А-а, волан упал», – подумала Кадзу. Через какое-то время удары ракетки возобновились. Опять стихли. С нетерпением ожидая, когда снова что-то послышится, Кадзу рисовала в воображении ярко раскрашенный волан, который упал в лужу грязи и талой воды. Вскоре за невидимым забором, будто скрываясь от людских глаз, прерванная игра возобновилась.

У калитки застучали гэта. Кадзу напряглась в предчувствии неизбежной встречи с неприятной служанкой. Калитка отворилась. Встречать ее вышел сам Ногути в парадном кимоно, и Кадзу зарделась от неожиданности.

– Отправил прислугу развлечься. Сегодня я один, – объявил Ногути.

– Поздравляю вас. А вы надели парадное кимоно, просто великолепно.

Прямо у калитки Кадзу кольнула ревность: так аккуратно сидело на Ногути кимоно. Кто помогал ему одеваться? От этой мысли уже по дороге через коридор в гостиную у нее испортилось настроение.

Ногути, как обычно, делал вид, что не замечает ее недовольства. Взяв в руки чайничек, он собирался налить Кадзу традиционное новогоднее сакэ. Она подумала, что ей придется в испорченном настроении взять в руки блистающую золотом и серебром лаковую чашечку, и, как обычно, вспыхнула. Ногути среагировал спокойно:

– Какая глупость. Прислуга помогла одеться. Европейскую одежду я надеваю без чужой помощи, но с кимоно справиться сложно.

– Если вы думаете обо мне, увольте эту прислугу. Служанка должна лучше заботиться о вас. Ее следует уволить. – Выговорив это, Кадзу расплакалась. – Я дома от волнения за вас плохо сплю.

Ногути молчал. Считал лазоревые шарики плодов травы «драконьи усы» под цветущей сливой. Послушав некоторое время всхлипы Кадзу, будто вспомнив, поднял чайничек с сакэ. Кадзу прикрыла руки мокрым от слез платком, взяла деревянную чашечку, но сразу отставила ее на циновку и продолжила плакать, уткнувшись лицом в колени Ногути, обтянутые дорогим шелком. На этот случай она расстелила поверх его кимоно носовой платок сухой стороной вниз: не хотела испачкать ткань.

Ногути осторожно погладил похожий на барабан бант ее пояса. Кадзу была уверена, что теперь его привлечет видная за воротом кимоно гладкая спина с благоухающей упругой белой кожей. В поглаживании руки Ногути, в тишине, витавшей в воздухе, было что-то от музыки, которую Кадзу хорошо знала. И вот тогда они впервые поцеловались.

Глава седьмая
Церемония Омидзутори в храмовом зале Нигацудо

Поездка в Нару на церемонию Омидзутори была, с одной стороны, договоренностью с Кадзу, а с другой – приглашением друга, директора газетного издательства. Подразумевалось, конечно же, что приглашает издательство. Еще к ним должны были присоединиться почтенный старец-журналист восьмидесяти лет, предприниматель и преклонного возраста экономический обозреватель. Кадзу, услышав об этом, не могла взять в толк, почему Ногути позвал ее с собой в такую наполовину официальную поездку.

Ногути весьма щепетильно разделял официальное и личное, поэтому вряд ли он, приглашая Кадзу, просто воспользовался случаем. За свой счет они могли вдвоем поехать и в другое место, – собственно, причин затевать такую поездку на людях не было. Кадзу слышала от людей о церемонии Омидзутори, но решила, что хотя она с Ногути и группа от издательства проведут это время как бы отдельно, вечером все сойдутся в храмовом зале Нигацудо.

Кадзу огорчали большие расходы, которые легли на плечи Ногути. Было неприятно, что ее смущают важные друзья любимого мужчины. Как хозяйка ресторана, Кадзу спокойно общалась с влиятельными людьми, но ей не хотелось, будучи частным лицом, говорить с ними, словно со своими гостями.

Она пыталась расспрашивать Ногути, но тот сердился и не давал объяснений. В конце концов, изрядно поломав голову, Кадзу с конвертом, куда было вложено двадцать тысяч иен, нанесла Ногути визит. Она намеревалась вручить их как расходы на поездку.

Кадзу привыкла, что известные политики спокойно принимают деньги. Нагаяма Гэнки тоже брал у нее на карманные расходы – сто тысяч, двести тысяч, а то и миллион иен.

Однако с Ногути все обстояло иначе, и деньги стали причиной их первой размолвки. По поводу нынешней поездки он мыслил вполне определенно:

– Мне нужно оплатить только ваш билет и номер в гостинице. Меня пригласили раньше, я ни на что не тратился. Когда я сказал, что поеду с владелицей «Сэцугоан», все пришли в восторг и предложили сделать приглашение и вам. Но я настоял, что сам заплачу за вас. Ведь это разумно?

– Мне-то в наше первое путешествие хотелось поехать только вдвоем и в какое-нибудь тихое место.

– Даже так? А я хотел представить вас друзьям.

Последняя фраза Ногути положила конец пререканиям. Она произвела на Кадзу глубокое впечатление, а прямота и честность любимого доставили ей искреннюю радость.

– Хорошо, поступим, как вы говорите. Взамен, в благодарность за то, что меня приняли в ваши ряды, давайте после поездки пригласим всех в «Сэцугоан».

– Хорошая мысль, – прохладно согласился Ногути.

Двенадцатого числа группа встретилась на Токийском вокзале, чтобы сесть на отправлявшийся в девять утра поезд «Цубамэ», и Кадзу поразилась, как молодо выглядит Ногути. Впрочем, это было естественно: троим из пятерых мужчин перевалило за семьдесят.

Кадзу долго обдумывала, в каком кимоно ей отправиться в поездку. Можно сказать, в этом путешествии обществу впервые официально демонстрировались ее отношения с Ногути. Она собиралась как-то выразить в одежде его имя – Ногути Юкэн. В этом столь внушительном имени для изображения подходил только первый иероглиф его фамилии: «но» со значением «поле».

Кадзу немедля приступила к подготовке. После долгих размышлений она сочла, что более чем достаточно, если узор, связанный с именем Ногути, будет понятен ей одной: по подолу, на шелке спокойного темно-коричневого цвета, тянутся вверх окруженные белыми облачками хвощ и одуванчики, оттененные золотом, – они передают идею «весеннего поля». На шнуре полосатого желто-зеленого пояса оби – пряжка с цветочным рисунком. А вот ярко-лиловую подкладку накидки хаори, серой со струящимися полосами расцветки, Кадзу обдумывала долго.

Восьмидесятилетнего седовласого старца можно было назвать основоположником японской журналистики, он пользовался всеобщим уважением. Доктор права, он еще и перевел немало произведений английской литературы, был по-английски ироничен, одобрял прогресс, вот разве что выступал против закона о запрете проституции. К Ногути этот одинокий старик обращался на «ты». Ушедший на покой предприниматель прославился в поэзии хайку^[21], экономический обозреватель беспрерывно выдавал сплетни.

Все были в прекрасном настроении, обществом Кадзу не пренебрегали, но и специально не подлаживались. В общем, поездка до Нары прошла приятно. Когда экономист закончил раздавать характеристики политикам и финансистам: «дурак», «бездарность», «прохвост», «оппортунист», «умственно отсталый», «сумасшедший», «притворщик», «ветреник», «самый большой в истории скупердяй», «склеротик», «тупица», «эпилептик» и так далее, – разговор зашел о поэзии.