Однажды вместе с Мирой – нашей общей с мужем годовалой дочерью – я пришла на прием к педиатру.

– Другие дети есть?

– Есть, две старшие сестры.

– Сколько лет?

– Пятнадцать и двадцать.

Врач оторвался от карты, которую заполнял, и оглядел меня оценивающе.

– Для таких взрослых детей вы хорошо выглядите.

– Нет-нет, я вторая жена их отца.

– Понятно. – Врач вернулся к записям. – Старшие дети живут не с вами?

– Средняя, Лола, – с нами, старшая – уже отдельно.

– Почему средняя дочь живет с вами, а не со своей матерью?

Многих интересует именно это. И я задала этот вопрос будущему мужу сразу после знакомства. До меня он сам отвечал на него целых одиннадцать лет, а теперь уже и я устала об этом рассказывать.

– Что ты обычно отвечаешь? – спросила я как-то мужа.

Он бросил сухо, даже резко:

– Мамы нет.

– А если переспрашивают: «Как это – нет?»

– Говорю, что умерла.

– А если спрашивают от чего?

– Не отвечаю. Если они еще не поняли, что я не хочу говорить на эту тему, – это их проблемы.

Обрывать разговор и жестко отвечать на подобные вопросы я не могу – мне это кажется невежливым. Поэтому приходится лавировать между желанием не соврать и стремлением сохранить чужой секрет. Прошло пять лет, пока я не научилась внешне спокойно произносить: «К сожалению, их мама умерла очень рано. Девочки были еще совсем маленькими: Жасмине было пять лет, Лоле – полтора». Обычно после такой фразы уточняющих вопросов не возникает – видимо, информация о детях переключает внимание. Но слова сожаления неизменно звучат.

Самое утомительное – слушать сочувствующие возгласы и видеть трагические лица женщин.

– Бедные дети! – вздыхают все.

Да, отчасти бедные. Смерть мамы – большая потеря. Но после ее ухода в жизни девочек осталось много папы – живого, веселого, спортивного, иногда резкого, иногда слишком строгого.

– И как же они с этим живут?! – звучит следующий вопрос.

По-разному. Младшей, Лоле, с виду попроще; старшей, Жасмине (по-домашнему Жасе), сложнее. Но это сейчас. Я заметила: каждый год их жизнь без мамы меняется, постоянно возникает что-то новое. И даже я со временем по-другому проживаю эту ситуацию.

«Маму никто не заменит» – стандартная фраза, которую я слышу из года в год.

Раньше я бы могла сказать так же. Но сейчас точно знаю: ничто не заменит любовь, заботу, принятие. А их, к сожалению, может дать детям не каждая родная мама. Чем больше я занимаюсь темой отношений детей и родителей, тем очевиднее это становится.

В первые дни знакомства с будущим мужем я говорила те же самые слова, так что я понимаю всех, кто задает мне подобные вопросы.

Однако с годами этот факт нашей биографии стал для меня привычным. Я задала все важные вопросы мужу и детям, а также самой себе и психотерапевту.

Кульминация наступает в тот момент, когда звучит главный вопрос беседы.

– А от чего умерла их мама?

– Суицид, – бросаю я кратко. И точно знаю, чего ждать, потому что дальше всегда происходит одно и то же.

Повисает неловкая пауза. Мне хочется поскорее ее проскочить, но я сознательно молчу, давая собеседнику время самостоятельно справиться с эмоциями. Я знаю, как пойдет разговор, я прошла десятки таких разговоров и научилась отвечать на однообразные вопросы заготовленными фразами.

Мы уже прожили вместе годы. Теперь смерть Нигины – так звали маму Лолы и Жасмины – перестала быть трагедией. Как говорит Лола: «Это старые новости». Она стала частью нас – ее каждый из семьи принял и определил ее место в своем сердце. И она покоится там, как хранится у кого-то фотоальбом о поездке в Сочи пятнадцать лет назад. Для каждого это часть семейной истории, как и история других родственников. Моя бабушка покончила с собой, дедушка умер от рака, а мой папа был последним из восьми детей в семье.

Мы провели в разговорах сотни часов, оплатили десятки сеансов у психотерапевта. Как относиться к смерти Нигины, мы для себя определили – и каждый по отдельности, и все вместе. И теперь мы просто живем.

У Жасмины и Лолы после смерти мамы остался один значимый взрослый – их папа. Самый близкий и родной человек, далеко не идеальный. Он был вынужден включиться в жизнь дочек за обоих родителей. Он принял на себя ответственность за воспитание, как он его видел, и с точки зрения заботы, объятий и помощи по школе он отлично справлялся.

Первое время у меня было ощущение, что Нигина, мама девочек и первая жена моего мужа, как будто живет вместе с нами, и у меня были с ней свои особые отношения. В них были совершенно разные чувства. Разговоры о ней, ее фотографии по дому, воспоминания о ней, картины с ней. Большую часть времени я ее ненавидела за то, что она так поступила с дорогими мне людьми. Лишь изредка становилось ее жалко. Тогда мне хотелось обнять ее, сказать: «Как же тебе было плохо, что ты на такое решилась?!»

Иногда я мысленно говорила ей: «Посмотри, наша с тобой общая девочка летает на лентах под крышей. Надеюсь, ты это видишь?»

Я читала статьи и научные исследования на тему суицида, смотрела всевозможные интервью. Мне крайне важно было понять, как человек вообще принимает такое решение. Да, в юности я сама раздумывала о суициде, но это не то же самое. У нее же был прекрасный муж и отличные дети. Я не могла понять.

Но однажды наступил момент, когда я в душе поблагодарила ее за этот поступок. Ведь теперь я могу быть с ними, теперь они – моя семья. Если бы не случилось того ноября, у меня сегодня не было бы двух прекрасных старших и двух чудесных младших дочек и я не стала бы частью их жизни. Я понимаю, как это звучит, но я честно пишу о своих чувствах.

После переезда в Амстердам я постоянно подсчитывала, сколько времени я уже знакома с Лолой. Когда срок перевалил за два с половиной года, я выдохнула: теперь я по времени с ней уже дольше, чем была ее родная мама. Ведь Лоле было полтора, когда Нигины не стало, – к возрасту ребенка я прибавила еще период беременности ее матери. Теперь я больше не боролась за право играть роль ее мамы.

Со временем мысли о Нигине стали приходить реже и почти исчезли. Теперь это моя (а не ее) семья. Все возникающие в семье сложности уже мои, какие бы причины их ни породили.

Нигина

Наверное, не было человека, который, узнав о самоубийстве Нигины, не спросил бы: «Почему она это сделала?» Я понимаю людей, задающих вопросы. Мы всё всегда проецируем на себя. Почему? Ведь я бы этого не сделала! Тогда как же надо было ее довести?!

– Никто не знает, – отвечаю я, предполагая, что мне не поверят. Большинство людей считает, что причина точно есть, а мы ее утаиваем.

– Как это – «никто не знает»? У нее же дети!

– У вас кто-нибудь из близких покончил с собой? – уточняю я.

Редко кто кивнет. Те, кто сталкивался с самоубийством, вряд ли спросят, почему человек так поступил, – они знают, что на этот вопрос нет ответа.

Лучше всего об этом однажды сказала Лола:

– Представь, Наташа: ты живешь, у тебя есть партнер по жизни – твоя жена, твой друг. Однажды ты приходишь домой, а его нет. Он покончил с собой, и тебе просто некому задать вопросы.

Наверное, это самое тяжелое для родственников – невозможность больше ни о чем спросить ушедшего.

Чаще всего люди пытаются объяснить суицид тяжелыми событиями в жизни человека: «у него был рак», или «у нее погибла дочь», или «он был в долгах». Однако не каждый больной раком или потерявший ребенка накладывает на себя руки. И видимая причина у самоубийства есть далеко не всегда.

В моей семье было два суицида. Когда мне было девять, моя бабушка написала предсмертную записку и отравилась таблетками. Самоубийство Нигины оказалось вторым.

В детстве я совершенно не понимала, как такое могло произойти. Больнее всего была мысль о том, что близкий, родной человек самостоятельно принял решение нас бросить. Бабушку забрала не болезнь, не тюрьма, не несчастный случай – она сама ушла в никуда.

Люди, в семье которых произошел суицид, чувствуют себя одиноко и изолированно. Самоубийство окружено молчанием и стыдом. Родственники погибшего испытывают боль потери, но не чувствуют себя вправе об этом говорить. И каждый хочет знать ответ на вопрос «почему?». Так было и у нас.

Когда нашей с мужем общей дочери Мире исполнилось четыре месяца, мы поехали в Дубай, чтобы там встретиться с его родителями. Естественно, там часто звучало имя Нигины. Эти разговоры вызывали у меня разные эмоции.

С одной стороны, я хваталась за каждую возможность получить о ней хоть какую-то информацию. О том, как они жили с моим мужем, какой была их молодость. Какой была сама Нигина? Как она относилась к детям? Стоило кому-то произнести ее имя, я тут же начинала задавать вопросы. Но ответы не приносили успокоения. Наоборот, я испытывала к ней сильную неприязнь.

Периодически мне становилось плохо до тошноты. Моя семья была когда-то еще чьей-то семьей. Дети, после которых я чищу туалеты и чьи слезы я регулярно вытираю, на самом деле не мои. Я краем своей жизни зацепила их историю, которая тянется из далекого прошлого. Мое участие в ней минимально, и здесь, за этим столом, мне даже нечего рассказать в ответ.

Ну купили куртку, ну я сходила к Лоле в школу на собрание, была у Жасмины на отчетном концерте. И все – пока больше ничего. Я не меняла им памперсы, не сбивала температуру, не видела первых шагов, не отвела Лолу в первый класс, не утешала после первой плохой оценки.

Я сама не понимала своего странного желания знать о жизни, в которой меня еще не было, хотя знание причиняло мне колоссальную боль.

Только спустя четыре года я поняла свою мотивацию. Мне нужно было получить максимум информации о Нигине, потому что это была уже не ее, а моя семья. Узнавать детали счастливой молодости моего мужа и его жены мне было больно. Но этот период сформировал мою семью такой, какой я ее получила. Мне нужно было узнать как можно больше.

Я постоянно встречала людей, знавших о муже и девочках больше, чем я. И это сводило меня с ума. Каждый, с кем я случайно сталкивалась, рассказывал мне что-то новое. Все это давало мне понять: здесь очень мало меня и много других.

Странное чувство: живешь с людьми в одном доме, ежедневно обсуждаешь какие-то текущие проблемы, переживаешь конфликты и радости. Однако появляется кто-то, кого ты видишь в первый раз в жизни, и он знает о твоих самых близких гораздо больше тебя.

Меня не покидало ощущение, что я пропустила огромный кусок жизни и наверстать это невозможно. Чужие знают больше просто потому, что были тогда с ними, а мне приходится выискивать информацию, как в детективном фильме. Я постоянно приходила к мужу и переспрашивала: «Мне сказали то-то. Это правда?»

– Моя знакомая работала у них няней, они вместе с моими детьми занимались рисованием. Знаете, у Жасмины уже тогда был явный талант!

– Мы вместе ездили в горы, когда девочки были маленькими. Им так нравилось жить в палатках!

Меня бесила, злила, выводила из себя чужая осведомленность. «Пошли бы вы подальше со своими знаниями, – думала я каждый раз. – Вы все неправильно знаете».

В Дубае за ужином с родителями мужа кто-то опять упомянул Нигину. Лола резко встала из-за стола и вышла. Обычно подобные разговоры она переносила спокойнее. Я догнала ее на улице.

– Лола, что происходит?

– Зачем они опять о ней? Почему постоянно о ней говорят?

– Я не знаю. Но скорее всего, она была свидетелем многих событий в их жизни, с ней связано много их воспоминаний. Хороших, теплых. Она была хорошим человеком.

– Но мы ничего о ней не знаем. Мы вообще ее не знаем. Зачем о ней говорить?

– Ты можешь узнать о маме как раз из таких разговоров. Или отдельно поговори с папой, он много сможет тебе рассказать.

– Я не знаю, как о ней говорить. Я даже не знаю, что я к ней чувствую.

– А как ты думаешь, что ты чувствуешь?