– Ты – мой друг! Пожалуйста, не плачь. Знаешь, как славно у меня дома? Все будут тебя уважать. Ты сможешь заниматься, чем захочешь… Вот чем ты хочешь? Музыка… ты любишь музыку? Можно целыми днями слушать, а ещё мы будем слушать, как читают самые лучшие книги… я буду рисовать… мы заведём маленькую собачку, самую милую… а потом у меня родятся дети, и мы будем их нянчить, да? Но я не смогу без тебя. Ты сам сказал: женщина не может быть ничья.

– И не может быть моя, – отвечал я. Что ещё скажешь?

– Ну и что?! – возражала она. – Ты мой слуга. Я принцесса. Ты сопровождаешь меня к моему жениху. Так ведь можно?

Вот же нелепый ребёнок! Ведь верит, что серебряные лиур-аглийе, ростом с воробья, со стрекозиными крылышками, ночью положат ей в туфлю бусики, если она будет целый месяц и день слушаться старших!

– Так – можно, – говорю. В душе – плача, смеясь, досадуя.

Она радостно схватила меня за плечи:

– Значит, ты поможешь мне?

А я промолчал в ответ, как дурак. И самое худшее во всём этом безобразии – то, что я начал принимать всерьёз её бред о побеге, о свободе, о прекрасной жизни в далёких странах… Яблоня так вела себя со мной, что я ухитрился почувствовать себя мужчиной. Её мужчиной. Её защитником.

Слабоумный, ага.

Это, конечно, не могло продолжаться бесконечно, а Яблоня думала, что может. Она даже, кажется, привыкать начала. Днём дремать, ночью убивать меня своими ласками.

Какие слова говорила… как по книжке! Про свою северную страну. Какие там леса, тёмные, страшные, полгода стоят в снегу, будто на ледниках – а под снегом замёрзшие ягоды, сладкие, как мёд, только ароматнее. Как она жила в святом месте, с благочестивыми жрицами – целыми днями молилась их северному богу, угрюмому, но доброму: что ни попроси, всё исполнит, если с верой просишь. Какой у её отца дворец: тысяча разных залов, выложенных самоцветами; ковров нет, а на полу целые картины из цветного камня. Свечи, свечи, свечи – даже ночью светло как днём: господа приходят смотреть на танцы. Как её все любили; как бросали цветы в повозку, когда она проезжала, как кричали: «Славься, прекрасная!»… А за морем у неё жених, благородный юноша – вот он сейчас ждёт, и его сердце разрывается от тревоги…

Как моё. Ну да.

– Одуванчик, – скажет, – царевна не может быть рабыней! Сбежим! Вот на море… корабль… ветер такой, брызги, волны, словно стеклянные горы… а потом наша страна! Зелёный берег, белый дворец на нём, белее колотого сахара… Ты будешь в моей свите, всегда. Приближённым евнухом, смотрителем спальных покоев, – как-то иначе, но похоже по смыслу. – Ты – мой самый лучший друг…

Лучший друг, ага. Смотритель спальных покоев. Дворец, море, царь… Какой-нибудь разжиревший в злодеяниях подонок, у которого дома полные сундуки золота и на тёмной стороне – десяток девочек вроде Яблони, только наших… И что я смогу сделать?! Ну что?!

Конечно, Беркут не торопился, потому что ждал, когда у Яблони заживут синяки и царапины на руках. И за месяц она чуточку отдохнула и отъелась, стала вылитая розовая роза ранним утром; не мог же Беркут этого не видеть! И он на неё смотрел, и Подснежник на неё смотрел, а потом, вечерком, под виноградное вино и смолу, они устроили совет и порешили, что Яблоня уже вполне готова. То, что Беркут Всаднику отдал, вернётся сторицей.

Беркут позвал меня – сложно было сделать вид, что не подслушивал, а по делу мимо проходил.

– Одуванчик, – говорит, – вот что, – и сунул в рот ещё шарик смолы, хотя уже вполне осоловел. – Завтра собираемся, послезавтра с утра выезжаем. Оденешь свою Яблоню, причешешь, вот – серёжки, – и подал серьги, серебряные, с гранатами, дешёвенькие. – Она глупая и спесивая, Подснежника может и не послушать, а тебя послушает. Ты ей наври что-нибудь, чтобы не вздумала реветь или царапаться. Иди.

Я поклонился – нижайше. Взял прах с ног.

– Господин, можно мне поехать с тобой? Яблоня привыкла ко мне, она не станет плакать – а одна может и разреветься. У неё от слёз чернеет под глазами.

Подснежник ухмыльнулся:

– Позволь, господин. Мне одному тяжело будет присмотреть за такой оравой женщин. Вообще, наши дела хороши, а будут ещё лучше; будешь скупать новых женщин – подумай о паре евнухов помоложе. Ты знаешь, господин, я усерден, но уже немолод, а от Жаворонка мало толку: он уже совсем одурел от смолы, понимает лишь с третьего раза…

Беркут хмыкнул.

– Да, пусть едет. А насчёт новых я подумаю… Ну, иди же, Одуванчик, не стой как каменный!

Я пошёл. С серёжками.

Яблоня обрадовалась, когда я дал ей эти цацки.

– Жаль, – сказала весело, – если дырочки зарастут. Они ещё пригодятся… А отчего Беркут проявляет такую несказанную щедрость?

– А оттого, – говорю, кажется, в раздражении из-за этого её девчоночьего восторга перед пустяком, – что послезавтра на рассвете тебя вместе с другими рабынями повезут в Данши-Вьи, на базар. Наш щедрый господин приказал страже чистить лошадей, повозки уже готовят.

Она превратилась в статую из мела, даже губы побелели. Схватила меня за руку:

– Одуванчик, нет! – И мне в ладонь воткнулась эта дурацкая серёжка, про которую она забыла.

– Да, – говорю. – И всё, что я могу для тебя сделать, – это тебя сопровождать. Крылья у меня за это время так и не выросли.

Яблоня вцепилась в меня по-ребячьи, безнадёжно, что было сил, не плача, но судорожно дыша, почти всхлипывая:

– Как же так? – сказала еле слышно. – Ты меня отдашь? Мы расстанемся? И меня кто-нибудь… будет обнимать… как рабыню?

Я слушал и понимал, что не могу – расстаться, отдать, чтобы кто-нибудь… Я отстранил её, легонько, нерезко.

– Всё в руках Нут, – говорю, так спокойно, как смог. – Как лягут кости, так и будет.

У неё одна слеза перелилась через край и потекла через белую щёку. Тогда я подумал: мы проедем в часе-двух пути от Хуэйни-Аман. И если я совершенно ничего не сделаю, то не смогу дальше жить.

– Не надо, Яблоня, – сказал я тогда и вытер её щёку своим рукавом. – Слёзы не помогут рабыне, только развеселят её врагов. Улыбайся. Ты же царевна.

И она – улыбнулась.

Антоний

Иерарх Святого Ордена долго не хотел благословить моё решение. Не одобрял. И вдобавок давил на моего отца, писал ему, что не одобряет. К старости он стал страшным занудой.

Благословил, когда утонул корабль соседей. Отверзлись его духовные очи – и до него дошло, наконец, что уже и сам Господь посылает знамение. Отличное знамение, доходчивое. И дураку ясно: свадьбе не бывать, надлежит заниматься более важными делами. Неужели у наследного принца, прах побери совсем, не может быть более важных дел, чем вся эта возня с заботой о престолонаследии?

Я слова «престолонаследие» уже слышать без рвоты не могу!

Одна уже утонула. Всё, пора оставить это дело на некоторое время! Нет, им неймётся!

Соседи начали слать портреты возами. И его светлость Оливер, старый гриб, любимчик отца, чуть ли не каждое утро торчал у меня в приёмной с очередной намалёванной картиной. Целая толпа принцесс – и всем неймётся, не угодно ли? Принцесса Заозёрья. Даже по портрету видно, хоть и зализали до невозможности: толстая, рыжая и щёки нос задавили. Инфанты Белогорские, старшая и младшая. У них вообще грудей нет, что ли? Даже фантазия живописца не спасает: младшая – простая доска, старшая – стиральная. Ещё одна штучка со Скального Мыса. Глазки в кучку, носик остренький, как у мышки. Вот интересно, у этой ноги одинаковые или тоже разной длины?

Из Междугорья прислали портрет. Красивая… Спасибо. У этой в роду – ведьмак. Как ляжешь – так и вскочишь. Затянута в корсаж, как в мундир, но всё равно видно, какова грудь. Ранние яблочки. Смотрит прямо, глаза синие, прозрачные, усмешечка, губы яркие… общее выражение – «не хотите ли яду полной ложкой, ваше высочество?» Портрет я оставил у себя, но жениться на такой – нет уж. Женитесь сами. Пусть она вас травит или нанимает убийц. Или – вообще продаёт Тем Самым с потрохами. И ещё неизвестно, кого такая родит.

Представляете, дамы и господа: сынок – богоотступник?! Любитель мертвечинки, а?! Тебя же и прикончит, когда подрастёт – там, в Междугорье, говорят, бывали прецеденты.

Короче говоря, я отбрыкивался, как мог, а отец давил так, что не продохнуть. Такая тоска! Только я успел обрадоваться, что больше никаких обязательств на мне не висит, как целая толпа придворных холуёв уже понеслась со всех ног, спотыкаясь и падая – вешать на меня всех собак. Надоело.

Невозможно, в конце концов, всё время ждать у моря погоды.

Самое мерзкое, что все эти шлюшки – даже, представьте себе, баронессы! – начали на меня лакомо поглядывать. «Ах, ваше прекрасное высочество, я так сочувствую вашему горю! Я всей душой скорблю вместе с вами!» Какой душой? О женщине нельзя сказать «скорбит душой» и «думает головой» – за неимением того и другого!

Эти дуры решили, что у них появились шансы – выйти замуж за принца! Издохнуть! Все эти сучки младше двадцати начали носить декольте вдвое глубже. Свора на охоте. Ну я и показал им охоту.

Одной сказал: «Хочешь, чтобы я тебя любил, душенька?» – и она тут же покраснела, опустила глазки и мнёт платочек: «Ах, ведь без благословения Господь накажет!» Ах, вот как? Ну нас и благословил Альфонс, почти правильными словами, гнусаво и очень похоже. За это я ему её потом подарил. Когда она уже устала слёзы лить и дёргаться, а мне стало противно.

Второй написал письмо. Мой отец, мол, любимая, никогда не позволит настоящей свадьбы – поженимся тайно, священник предупреждён. Приходи к дворцовой часовне, в полночь, одна.

Она с матушкой приволоклась, представляете, дамы и господа! Чтобы её матушка нас благословила за моего отца! Вы можете себе представить такую безнравственную и напыщенную дрянь? Эта старая визгливая свинья собиралась благословить принца за короля! У меня от такого оскорбления, почти государственной измены, случилось явственное желание приколоть их обеих – уцелели только потому, что я их пожалел. Женщины всё-таки… Старую свинью бароны прикрутили к дереву, а молодую я… потом тоже отдал баронам. И мы даже не рассказали об этом в свете – исключительно из милосердия.

Третья крутила-крутила передо мной хвостом, но на свидание не пришла. Написала записку, ах, ей не позволяет добродетель. Добродетельная. Намекать своему принцу известно на что, а потом изобразить вестника Божьего?! Мы эту добродетельную подкараулили в уютном месте, завязали юбку у неё на голове и как следует ей объяснили, что такого рода кокетство – это совершенно аморально. Добродетельна – не хихикай с мужчинами и носи закрытые платья!

Это её братец потом ткнул меня ножом. Как раз в тот день, когда жгли некромантку, прямо на площади. Представляете, дамы и господа, гад даже не попытался меня вызвать на поединок или ещё как-нибудь проявиться – просто, когда встретились на площади, кинулся, и всё. Ничего у него, разумеется, не вышло, только поцарапал. У меня хорошая реакция, и я не трус, вот что, а этот увечный умом думал, что я буду стоять столбом! Да его тут же скрутили бароны – они бы его в клочья порвали, если бы я не остановил. Уже стража неслась, распихивая толпу, но я всё равно спросил, отчасти из благородства, отчасти – просто чтобы понять:

– Ты, падаль, как же сумел настолько забыть дворянскую честь, чтобы нападать со спины, как последний выродок?

Жерар сунулся ко мне с платком, лица на нём не было:

– Ну что вы, прекрасное высочество, бросьте – кровь у вас!

Я его отстранил. Было жутко интересно, что этот смертник скажет. Он и высказался:

– Небо не позволит тебе стать королём! Таких, как ты, убивают без церемоний…

Но на этом месте его заткнул командир стражи. Видимо, перепугался, что иначе я прикажу перезатыкать всех, кто это слышал. Навсегда.