– Конечно, он безобразен. Страшно безобразен! Впрочем, я, вероятно, единственный человек в городе, кому вы можете без опасения сказать такую вещь. (За исключением, пожалуй, адвоката Гая Поллока – вы уже знакомы с ним? – о, вам необходимо познакомиться! Он страшно мил – умница, интеллигентный и такой деликатный!) Но меня не особенно смущает безобразие города. Это все изменится. Дух жителей внушает мне надежду. Это здоровый, трезвый дух, но робкий. Его нужно пробудить, а это могут сделать живые люди вроде вас. И я буду вас подгонять!

– Великолепно! Что же я должна делать? Я подумывала, нельзя ли пригласить сюда хорошего архитектора прочесть несколько лекций.

– Да-a, но не находите ли вы, что лучше использовать имеющиеся средства? Может быть, это покажется вам слишком медленным, но я думала… было бы так мило, если бы нам удалось привлечь вас к преподаванию в воскресной школе.

Кэрол сразу почувствовала себя так, как бывает, когда заметишь, что сердечно раскланялся с совершенно незнакомым человеком.

– Да, пожалуй… Но боюсь, что я для этого не гожусь. У меня очень туманная вера.

– Я понимаю. У меня тоже. Меня нисколько не интересуют догматы. Но я твердо верю в то, что бог – наш отец, что люди – братья и что Иисус Христос – наш учитель. С этим и вы, несомненно, согласны.

Кэрол напустила на себя солидность и начала хлопотать насчет чая.

– А это все, чему вы должны учить в воскресной школе. Все дело в личном влиянии. Потом, здесь есть библиотечный совет. Вы были бы там чрезвычайно полезны. А потом, у нас есть еще женский образовательный клуб – Танатопсис-клуб^[1].

– И в нем что-нибудь изучают? Или читают рефераты, надерганные из энциклопедии?

Мисс Шервин пожала плечами.

– Возможно! Но, во всяком случае, у них вполне серьезные намерения. Они откликнутся, если вы внесете в эту работу более живую струю. И, кроме того, клуб развернул большую деятельность по благоустройству города: ведь это он заставил город посадить столько деревьев и именно он содержит комнату отдыха для приезжающих в город фермерских жен. Клуб интересуется всяким прогрессом и усовершенствованием. Это, безусловно, единственное в своем роде учреждение.

Кэрол упала духом, но отчего – ей и самой трудно было уловить.

– Я подумаю обо всем этом, – вежливо сказала она. – Мне необходимо сначала немного оглядеться.

Мисс Шервин подскочила к ней, погладила по волосам и уставилась на нее.

– О, моя милая, вы думаете, я не понимаю! Эти первые, нежные дни замужества – они для меня священны. Дом, дети! Вы нужны этим малюткам, от вас зависит их жизнь, они улыбаются вам своими маленькими сморщенными личиками! И очаг и…

Она отвернулась и начала нервно гладить подушку кресла, но затем продолжала с прежней торопливостью:

– Вы поможете нам, когда освободитесь… Вы, вероятно, считаете меня консервативной. Я действительно консервативна! Так много старого нужно оберегать! Неоценимые американские идеалы! Бодрость, демократизм, предприимчивость! У меня есть одно хорошее качество – вера в ум и сердце нашей нации, нашего штата, нашего города. Она так сильна во мне, что и я иной раз способна оказывать некоторое влияние на наши «высшие круги». Я тормошу их, я заставляю их поверить в идеалы, поверить в самих себя. Но я уже сбилась на поучительный тон. Мне нужны молодые критические умы, как вы, которые немного отрезвляли бы меня. Скажите, что вы читаете?

– Я перечитываю «Осуждение Тэрона Уэйра». Вы знаете эту книгу?

– Да. Умно написано. Но жестоко! Человек, который хотел разрушать, а не созидать. Что за цинизм! Я вовсе не считаю себя сентиментальной, но я не вижу толку во всех этих произведениях высокого искусства, которые не ободряют нас, незаметных тружеников, в повседневной работе.

Последовал пятнадцатиминутный спор на самую старую в мире тему: «Должно ли художественное быть непременно красивым?». Кэрол красноречиво отстаивала честное изложение фактов. Мисс Шервин была за деликатность и осторожность при освещении темных сторон жизни. В конце концов Кэрол воскликнула:

– Пусть мы расходимся во взглядах – это мне все равно! Я так рада, что могу поговорить не только об урожае! Давайте потрясем до основания Гофер-Прери: выпьем послеобеденного чаю вместо послеобеденного кофе!

Би с восторгом помогла своей хозяйке принести прабабушкин складной рабочий столик, его черно-желтую столешницу, испещренную щербинами и порезами закройного колесика, застлали вышитой чайной скатертью и расставили сиреневый глазурованный японский сервиз, купленный Кэрол еще в Сент-Поле. Мисс Шервин поделилась с ней своим последним планом – организовать на фермах показ нравоучительных кинокартин. Ток можно было бы брать от динамо, соединенного с двигателем автомобиля. Би дважды наполняла чайник кипятком и поджаривала гренки с корицей.

Когда к пяти часам вернулся Кенникот, он постарался быть любезным, как подобает супругу хозяйки дома, хлопочущей за послеобеденным чаем. Кэрол настояла на том, чтобы мисс Шервин осталась к ужину, и попросила мужа пригласить Гая Поллока, расхваливаемого всеми адвоката, старого холостяка и любителя стихов.

Да, Поллок может прийти. Да, он уже оправился от гриппа, который в тот раз помешал ему быть у Кларков.

Кэрол уже жалела, что поддалась минутному порыву. Это, несомненно, самоуверенный политикан, который станет отпускать тяжеловесные шутки на тему о молодоженах. Но как только вошел Гай Поллок, она сразу увидела, что перед ней индивидуальность. Поллок был человек лет тридцати восьми, худощавый, молчаливый, почтительный. Голос у него был низкий.

– С вашей стороны было очень любезно пригласить меня, – сказал он, не прибавив к этому никаких юмористических замечаний и не спросив Кэрол, не находит ли она Гофер-Прери «самым оживленным городком на свете».

Она подумала, что под ровным серым тоном могут скрываться тысячи оттенков лилового, и голубого, и серебряного.

В разговоре за ужином выяснилось, что он любит сэра Томаса Брауна, Торо, Агнессу Реплие, Артура Саймонса, Клода Уошберна, Чарлза Фландро. О своих кумирах он говорил сдержанно, но его охотно слушали и книжница Кэрол, и не жалевшая для него похвал мисс Шервин, и Кенникот, снисходительный к тем, кто развлекает его жену.

Кэрол недоумевала, почему Гай Поллок тянет лямку нудных судебных дел, почему он остается в Гофер-Прери. Спросить об этом ей было некого. Ни Кенникот, ни Вайда Шервин не поняли бы, почему такому человеку, как Поллок, не место в Гофер-Прери. Кэрол упивалась этим налетом таинственности. Она торжествовала, что у нее уже есть свой кружок с определенными литературными устремлениями. Теперь не за горами то время, когда она обогатит город веерообразными окнами и знакомством с Голсуорси. Она не сидела сложа руки. Подавая наскоро приготовленный десерт – из кокосового ореха и апельсиновых долек, – она воскликнула, обращаясь к Поллоку:

– Как вы думаете, не создать ли нам драматический кружок?

Глава шестая

I

Когда первый, еще нерешительный ноябрьский снежок мелкой крупкой запорошил голые комья на вспаханных полях, когда первый огонь запылал в топке центрального отопления – святая святых каждого жилища в Гофер-Прери, – Кэрол начала устраивать дом по-своему.

Она выбросила из гостиной старую мебель – дубовый стол с медными шишками, вылинявшие парчовые кресла и картину «Врач». Она отправилась в Миннеаполис и долго бегала по большим магазинам и антикварным лавчонкам Десятой улицы. Ей пришлось отправить свои сокровища багажом, хотя она, кажется, готова была повезти их с собой, в руках.

Плотники выломали перегородку между передней и задней гостиной, обратив их в одну длинную комнату, отделанную в желтых и синих тонах. На палевую стену Кэрол повесила широкий японский пояс с золотой вышивкой по ультрамариновому фону. Затем появились диван с голубыми подушками и золотыми шнурами и стулья, которые в Гофер-Прери казались слишком легкомысленными. Она вынесла священный фамильный граммофон в столовую и поставила на его место шкафчик, а на нем – приземистый синий кувшин между двух желтых свечей.

Кенникот не согласился строить камин: «Через два-три года у нас все равно будет новый дом».

Кэрол обставила только одну комнату. Муж дал ей понять, чтобы остального она не трогала, пока ему не выпадет какой-либо «крупный куш».

Коричневый куб дома встрепенулся, ожил. Теперь он приветствовал Кэрол, когда она возвращалась с покупками. Он больше не угнетал своей затхлостью.

Верховный приговор Кенникота гласил:

– По правде сказать, я боялся, что новые вещи будут неудобны, но этот диван, или как он там называется, и в самом деле лучше нашей прежней ухабистой кушетки, и вообще, как я посмотрю… Ну что ж, я полагаю, все это стоит затраченных денег!

Весь город интересовался отделкой квартиры. Плотники и маляры, не принимавшие непосредственного участия в работах, переходили через лужайку, чтобы заглянуть в окна, и восклицали: «Здорово! Вот так шик!» Дэйв Дайер, Гарри Хэйдок и Рэйми Вузерспун ежедневно осведомлялись: «Ну, как подвигается работа? Говорят, дом будет шикарнейший!»

Заинтересовалась даже миссис Богарт.

Миссис Богарт жила через улицу, за домом Кэрол. Она была вдова, видная баптистка и «образец добродетели». Она так тщательно воспитывала своих сыновей добрыми христианами, что один из них сделался содержателем бара в Омахе, другой – преподавателем греческого языка, а третий – Сайрус Богарт, мальчуган четырнадцати лет, который сидел еще дома, – был одним из самых отчаянных городских озорников.

Миссис Богарт принадлежала не к злобной разновидности «образцов добродетели» – то была ласковая, рыхлая, слезливая, вечно охающая, невыносимо скучная, нагоняющая тоску, неутомимо назойливая добродетель. В каждом большом птичнике можно найти таких старых негодующих кур, похожих на миссис Богарт, и даже на столе, когда их подают к воскресному обеду в жареном виде, с пышками, они не теряют этого сходства.

Кэрол заметила, что миссис Богарт наблюдает из своего бокового окна за ее домом. Кенникоты и миссис Богарт вращались в различных кругах, а это в Гофер-Прери означает совершенно то же самое, что на Пятой авеню или на Мэйфере. Тем не менее почтенная вдова пришла с визитом.

Тяжело дыша, она вплыла в гостиную, вздохнула, подала Кэрол пухлую руку, вздохнула, метнула острый взгляд на приподнявшийся край юбки Кэрол, когда та заложила ногу за ногу, вздохнула, осмотрела новые голубые кресла, улыбнулась со смиренным придыханием и начала:

– Я давно уже собиралась к вам, дорогая, – мы ведь соседи, – но я хотела подождать, пока вы устроитесь… Вы должны непременно забежать ко мне… Сколько стоит такое кресло?

– Семьдесят семь долларов.

– Семьде… господи помилуй! Ну что ж, я полагаю, если средства позволяют… Хотя мне иной раз кажется… как сказал однажды наш пастор в баптистской церкви… Кстати, мы еще не видели вас там, а между тем ваш муж вырос в баптизме, и я надеюсь, он не станет чуждаться храма: ведь все мы знаем, что ни разум, ни мирские блага, ни что-либо другое не может сравниться с простотой и внутренним величием нашей веры, и пусть говорят что угодно о пресвитерианской евангелической церкви, но, конечно, нет церкви, которая имела бы такую светлую, славную историю или была бы так верна истинному духу христианства, как баптистская церковь, и… В лоне какой церкви выросли вы, миссис Кенникот?

– Гм… девочкой в Манкейто я ходила в конгрегационную церковь, но мой колледж был универсалистский.

– Так! Но поистине, как говорит Библия, – кажется, это в Библии, по крайней мере я слышала это в церкви, – и как всякий признает, молодой жене приличествует принять мужнин сосуд веры; поэтому все мы надеемся увидеть вас в баптистской церкви и… Как я говорила, я вполне согласна с преподобным Зиттерелом в том, что величайшее горе нашего народа – это отсутствие в наше время подлинной веры: в церковь ходят мало, катаются по воскресеньям в машинах и бог знает что еще выдумывают. Все же я полагаю, что главное зло – это ужасное швыряние деньгами. Люди воображают, что им нужны то ванны, то телефоны в их домах… Я слыхала, что вы продаете по дешевке вашу старую мебель?

– Да.