Убийство несет с собой скверну, и от меня ею буквально разит. Сомневаюсь, что когда-либо смогу смыть это зловоние. Но наш мир немилосерден, и я тоже.

Теперь уже нет.

Вытерев меч о куртку, я возвращаю его в ножны на спине и перевожу внимание на купол, теперь перемазанный слоем дымящейся крови вруков. Опускаюсь на корточки, чтобы изучить странный предмет, провожу рукой по месиву, обнажая похожую на кристалл поверхность, которая, кажется, мерцает сама по себе.

Но не она обращает мои легкие в камень.

Сквозь отражение пляски пламени и моего измученного лица я вижу ребенка не старше двух лет, облепленного грязью, пеплом и обрывками сгоревшего белья. Глаза девочки зажмурены, ладошки прижаты к ушкам, и она раскачивается с искаженным в беззвучном крике личиком.

Вдруг замечаю среди спутанных, перепачканных сажей кудрей край ушка и распахиваю глаза шире: маленькую раковину выстилают тонкие, раскаленные шипы…

У Аравин было еще одно дитя.

Тяжесть в кармане давит все сильней, и я падаю в грязь на колени.

«С-спаси ее. П-прошу».

Провожу ладонью по лицу.

Слова звучали с той же жадностью, с какой сейчас распаляется мое любопытство. Эта крошечная эшлийка… она превращает свой свет в окаменелость, использует его как защитный механизм.

Нечто невозможное.

Она – помесь? Неужто Аравин искала тепла в чужой постели?

Обыскиваю поляну, трупы с распахнутыми глазами: нет ли свидетелей. Наблюдают лишь тени, собираясь вдоль линии деревьев, которая окружает разгром, словно петля.

Ирилаки. Их сотни. Некоторые даже крупней того врука, которого я только что прикончил, другие – вполовину меньше.

Их, должно быть, привлек запах пролитой крови. Давненько я не видел так много их в одном месте.

Пристально разглядываю каждый извивающийся черный комок. Хоть я не вижу лиц, в меня впивается все их внимание – несомненно, ждут, когда пламя утихнет, чтобы броситься вперед и вдосталь попировать.

Они ее не получат.

Сажусь на корточки, готовый ждать хоть вечность, пока девочка опустит непроницаемый барьер. Пусть я не знаю это дитя, но у ее матери ушли годы, чтобы согласиться переехать в это убежище, и теперь она мертва.

Дитя заслуживает лучшего.

Ее мать заслуживала лучшего.

Сглатываю комок вины и жду.

Проходят часы, а я стараюсь не смотреть на иву – я ненавижу то, что она стала надгробием Аравин и другого у нее не будет. Что ее тело растерзают голодные тени, едва обретут возможность наброситься.

Когда личико девочки наконец разглаживается и реснички взметаются вверх, горизонт уже опаляет восходящее солнце.

Я придвигаюсь очень, очень тихо.

Ее широко распахнутые глазки мерцают тысячами граней, будто она глядит с небосклона, полного звезд, что зародились в ее душе.

Ее подбородок дрожит.

Фрагменты хрустального купола начинают таять, капая на землю, и ошеломляющий запах страданий девочки пронзает мне горло, словно клинок.

Она не шевелится – все сидит, съежившись в комочек, и глядит на меня несчастными глазами.

Изучает.

Воет ветер, и у нее стучат зубы.

Я же ими скрежещу.

Она, чтоб ее, замерзнет, если я в ближайшее время ее не закутаю, но я отказываюсь поднимать девочку с земли. Мне нужно ее доверие.

Ее разрешение.

– Я не причиню тебе вреда, обещаю, – говорю я, понизив свой громкий голос в страхе ее напугать, вновь загнать в скорлупу, где я не могу ей помочь.

Девочка моргает раз… потом два… и наконец раскрывается, роняя комья грязи и пепла, встает, делает нетвердый шаг, а затем у нее подкашиваются ноги.

Ловлю ее, прежде чем она падает, и даже сквозь слои кожи и шерсти чувствую, какая она холодная и хрупкая.

Прижимаю ее к себе, поднимаюсь.

– Я тебя защищу. Все будет хорошо.

Бросаясь к Эйзару, я набрасываю ей на спину свой плащ, чтобы закрыть от ветра и вида стольких смертей; от движения с ее правого плеча спадает ком густой грязи.

Моя рука замирает. И замираю я весь.

Даже кровь в гребаных венах.

Обнаженная кожа девочки усеяна странными отметинами, словно по ней проползли виноградные лозы, оставляя чернильный след…

Что-то внутри меня чернеет и съеживается, когда в голове проносятся слова – слова, высеченные в камне гнусной, страшной рукой.

Слова, которые камнем оседают у меня внутри.

     Свет хлынет с неба и земли, Кожа, со скверной клейма смерти…

Почти касаюсь родимого пятна на дрожащем плечике и, выругавшись, отдергиваю руку.

Я обещал, что не причиню ей вреда.

Я солгал.

Если раньше происходящее не имело никакого смысла, то теперь этого смысла слишком, чтоб его, много.

Неудивительно, что Аравин ее прятала. Неудивительно, что здесь были гребаные Шулаки. Неудивительно, что кулон у меня в кармане так тяжел…

Аравин не стоило брать с меня такой обет. Возложенный в слепой надежде не на те плечи.

Дитя поднимает голову и пытается заговорить, но выходит лишь хрип.

К моему горлу подкатывает тошнота.

Девочка спасла себя от трех свирепых вруков, которые разорвали ее былую жизнь в клочья, – лишь для того, чтобы угодить в объятия еще более свирепой угрозы.

В этой смерти не будет славы. Ни тени чести.

Лишь кровь испуганного ребенка у меня на руках.

     Или ей петля в постели, или смерть у вашей двери.

Она смотрит на меня, пытаясь что-то сказать сорванным голосом.

– Все хорошо, – лгу я, обхватывая ее затылок ладонью и прижимая к себе.

Ее щека прижимается к моей груди. Утешение, которое будет лишь временным.

Сделаем все быстро.

Прижимаю кончики пальцев между ребер девочки, чувствую ритм бешено скачущей мишени. Петля теней сгущается, словно ирилаки предвкушают теплое блюдо, что станет к их пиршеству гарниром.

Проклятье.

Шею будто подрубает, лицо утыкается в перепачканные сажей волосы девочки. Взметнувшийся пряно-цветочный аромат захлестывает меня, заставляя зарыться глубже, пока рот не прижимается к свежей ране на голове.

Жидкость согревает губы, и я отдергиваюсь, но кровожадный инстинкт заставляет язык юркнуть наружу…

Вкус ее крови – как удар молнии прямо в мозг.

В сердце.

В гребаную душу.

Ноги подкашиваются, я падаю на колени, втягивая воздух острыми срезами через сдавленное горло. Каждый мускул в теле напряжен, под кожей выступают вены, само мое существо пытается занять больше места в мире, который вдруг кажется слишком маленьким. Слишком жестоким.

Слишком, чтоб его, опасным.

Запрокидываю голову, высматривая в переплетенных нитях дыма гаснущие звезды, скалю зубы, словно могу взвиться вверх и пожрать колючки света до тех пор, пока на небе их не останется.

– Вы, ублюдки…

Я рычу, усиливая хватку.

Нет.

Вскочив на ноги, я широким, решительным шагом направляюсь к своему коню. Забираюсь в седло, закутываю дитя плотнее и высылаю жеребца вперед, единым уродливым действием рассеивая и петлю теней, и собственное пришедшее в упадок самомнение.

– Шли бы вы на хер, – бормочу, отрывая взгляд от звезд, когда мы скрываемся под кронами древних деревьев.

Сегодня дитя не умрет, но не из благих побуждений.

Мой поступок целиком и полностью эгоистичен.

Глава 1
Орлейт

19 ЛЕТ СПУСТЯ

В пламени свечи, вспыхивающей огненным сердцебиением, острый кончик иглы становится красным. Отдергиваю ее, встряхиваю.

Злая штучка.

В ожидании, когда она остынет, усаживаюсь, скрестив ноги, на свою кровать и обвожу взглядом комнату, скольжу по изогнутым обсидиановым стенам, что пронизаны большими куполообразными окнами. Между ними камень украшают большие и маленькие картины, прикрепленные домашним клеем.

Мягкий изгиб благосклонен лишь к тому, что способно прогнуться, а я отказываюсь просыпаться каждое утро среди угрюмых стен, лишенных цветных пятен. Таких я и так вижу предостаточно, прогуливаясь каждый день по замку.

Вся моя мебель сделана в соответствии с комнатой – изогнутый комод, изголовье кровати с балдахином, даже ванна лепится к каменному цилиндру лестничного колодца. У внешней стены стоит узкий стол, занимающий примерно четверть окружности, его поверхность завалена букетами сухих цветов, множеством ступок с пестиками, маленькими баночками со всякой всячиной… и камнями. Кучей черных камней всех форм и размеров, многие наполовину или полностью украшены цветными мазками.

Пройти мимо гладкого камешка – всегда испытание. В девяти случаях из десяти они попадают ко мне в сумку, потом в башню и подвергаются нападению кисти.

Снаружи колодца есть камин и деревянная дверь – единственный путь в мою комнату или из нее, если не считать эффектного падения с края балконной балюстрады.

Несколько лет назад я выкрасила дверь в черный, а затем на протяжении целых девяти месяцев украшала ее россыпью светящихся звезд, которые идеально повторяют ночное небо. Даже луна есть, наполовину погруженная в тени.

То, на что я могу смотреть, когда все затянуто плотными, штормовыми тучами.

Прижимаю кончик иглы к подушечке среднего пальца до болезненного укола, и на поверхность крошечной ранки мигом проступает шарик ярко-алой крови.

Кривлю губы.

Вид собственной крови не должен приносить мне удовольствия. Но ведь приносит. Потому что эта кровь, этот маленький акт членовредительства предназначается не для меня.

А для него.

Для Рордина.

Кладу иглу на глиняную тарелку на прикроватном столике, затем опускаю палец в хрустальный кубок, наполовину наполненный водой. Она окрашивается розовым – цветом здорового цветения в середине весны.

Вздыхаю, гадая, понравится ли ему. Не сочтет ли слишком розовым или слишком красным? Он никогда не жалуется, никогда вообще ничего не говорит на эту тему, в чем как раз и заключается проблема.

В незнании.

Покручивая кубок и размешивая содержимое, направляюсь к выходу и опускаюсь на колени так, что теперь на уровне моих глаз оказывается дверь поменьше, вырезанная в толстом старом дереве, испещренном нарисованными вручную звездами.

Шкаф.

Название дала Кухарка, когда я была слишком мала, чтобы делать подношения самостоятельно. Так и прижилось.

Этой дверцей я измеряла свою жизнь – потребностью сперва дотягиваться на цыпочках, затем стоять ровно, затем наклоняться.

Тяну за нее и открываю пустую нишу размером ненамного больше моего хрустального кубка. Ее стены грубые и выемчатые, словно их вырубил человек в гневе.

Ставлю подношение на поставку – красивую, в отличие от ее темницы из необработанного дерева.

И я, как всегда, завидую дурацкому кубку, тому, как его сожмут, покачают, коснутся губами… по идее.

Все это очень близко к желаниям, которых я не должна испытывать, и потому заслужило мою неразделенную ненависть.

Закрываю Шкаф, приземляюсь на задницу и немного сдаю назад, крепко обхватив руками колени, и все это время разглядываю две такие разные двери.

Большую я часто предпочитаю держать закрытой, как барьер, чтобы отгородиться от мира всякий раз, как чувствую необходимость спрятаться. Меньшую я хотела бы оставить открытой в этот ночной час, чтобы смотреть Рордину в глаза, пока он принимает мое подношение.

Однажды я попыталась… год назад. Просидела на этом же месте, почти не моргая, далеко за полночь. Он пришел только после того, как я захлопнула Шкаф, тем самым разорвав связь.

Вот тогда-то до меня и дошло, в какие неприятности я вляпалась.

В моей башне эхом отдаются тяжелые шаги, созвучные громкому, частому стуку моего сердца.