– Да, но… посмотреть… ведь можно? – спросила Сьюзи, и ответом ей было всеобщее молчаливое осуждение. – Ну я-то вообще… не хочу… разумеется, только не помогать… вы же меня знаете… Но… посмотреть…

«А кому не захочется посмотреть?» – подумала я.

Но Нелли пришла в негодование:

– Тебе нравятся подпольные спектакли, мы все это знаем, Сьюзи Тренч!

– Вот это… ложь! – возмутилась Сьюзи.

– Ты ходишь в такие театры, куда не пошла бы ни одна из нас!

– Смотрите, кто заговорил! Да ты ходила… на «Разбитую посуду» вместе с Джейн!.. Ты смеялась, когда разбили кувшин… с мертвой свиньей!

– Я нервничала, мне было неудобно. Вот почему я смеялась. – Нелли смерила несчастную болтушку Джейн Уимпол таким взглядом, как будто пожелала, чтобы вместо свиньи на сцене среди черепков оказалась сама Джейн. – А ты, Сьюзи, ходишь на реалистичные сессии.

Такое заявление заставило умолкнуть упомянутую Сьюзи и, должна признаться, всех остальных тоже.

И, что еще хуже, я ни на секунду не поверила, что это правда. Нелли преувеличивала – то ли по зловредности, то ли по неведению. Или, быть может, потому, что у нее, единственной из нас, были дети, а нам, женщинам, прекрасно известно, насколько это серьезное дело – быть матерью.

Реалистичные сессии – это было уровнем ниже привычного театра. Это были подпольные представления, где актерами выступали обычные люди, вынужденные исполнять безнравственные роли в силу шантажа или неоплаченных долгов – на такие сессии предпочитали брать разорившихся аристократов, и тогда публика получала дополнительное удовольствие от их унижения. Это было незаконно, однако полиция не вмешивалась, если только речь не шла об ODO – спектаклях One Day Only^[6], – когда артисты не выживают после первого представления; а еще ходили слухи, что многие виднейшие политики, церковные иерархи и судьи посещают подобные сессии (даже и ODO) под прикрытием надежных масок.

Обвинять Сьюзи Тренч в посещении ODO – это было вопиюще.

Единственным преимуществом вспышки Нелли было то, что все мы позабыли о ментальном театре. Как говорится, клин клином вышибают.

– Это… ложь!.. – защищалась Сьюзи. – Я никогда!.. Я даже не хожу на арену причала Саут-Парейд!

– Ты ходила на «Джека и волшебную фасолинку» в «Варьете», две недели назад!

Раздались облегченные смешки. Это была не реалистичная сессия, Нелли об этом прекрасно знала. На что ей и указала обвиняемая.

– Это не такое!.. Это готическое полунасилие!

– Вот именно, полунасилие, а это означает, что некоторые актрисы не желают делать все, что они делают… Да это и понятно – в свете того, что они делают. Люди театра их заставляют!

– Нет! Им платят! – выкрикнула Джейн. – Их не заставляют!

– Не желают делать… всё… Тоже мне новость, – трещала Сьюзи. – А есть такие, кто желает?… Нелли, ты вот… желаешь?

– Безусловно, я желаю делать все, что я делаю, если ты это имеешь в виду.

– Всё?

– Сьюзен, речь сейчас не об этом. Я утверждаю, что ты посещаешь аморальные представления.

– «Джек» – это законно! – возразила Джейн.

– Джейн Уимпол, не читай нам лекции о законности.

– Леди. – Старшей медсестре Брэддок потребовалось всего одно слово, чтобы восстановить тишину. – В Кларендоне нам не дозволяется ходить в театры, вам это известно. Сьюзен Тренч попросила разрешения, чтобы сходить на «Джека», и доктор Понсонби ей разрешил. И кому что нравится, как говорил мой отец. Мне, например, при виде того, чем занимаются люди, все больше нравится кукольный театр. К тому же… – Брэддок сделала паузу. – Я не думаю… что мы оказываем Энн услугу, когда обсуждаем развратные спектакли.

В наступившей тишине я почувствовала, как пламя скандала отбрасывает на мои щеки пунцовые пятна.

– Я не хотела… – заговорила Нелли.

– И я тоже, прости, Энн, – поспешила с извинениями Сьюзи. – И ты меня прости… Нелли.

– Признаю, я слишком далеко зашла, – уступила Нелли.

Брэддок снова взяла слово:

– Сейчас нам как никогда необходимо держаться вместе. Мы – медсестры Кларендон-Хауса. А это ко многому обязывает! Здесь, в нашем собственном подвале, будет разыграно научное клиническое представление, и мы должны быть на высоте… всего, что от нас потребуется. Энн уже пообещала нам помочь. Так что нам еще требуется, чтобы заставить имя Кларендона сиять превыше всего?

Этот боевой призыв вернул нас в строй. Такие уж мы, медсестры: сколько силы, сколько самообладания! Я приняла ободрение и объятья моих товарок и ответила им тем же.

По завершении банкета Брэддок задержалась в кладовке.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она с искренней заботой.

– Хорошо. Спасибо, что подумала обо мне.

– Ой, да и не я одна. Мы все за тебя тревожимся, Энн.

– Спасибо, Мэри.

Тик на веке старшей медсестры усилился, когда она перешла на официальный тон:

– Ты заходила вчера к Арбунтоту?

– Да. Он, конечно, недоволен, но это пройдет… – В эту секунду я вспомнила свою странную утреннюю встречу с мистером Арбунтотом.

– Нелли говорит, что сейчас он нервничает больше, чем когда его переселили, – задумчиво произнесла Брэддок. – Как будто… как будто он хочет что-то рассказать, но не решается…

– Сегодня утром я видела его издали; у меня сложилось такое же впечатление.

– Правда? Очень странно. Быть может, дело просто в перемене комнаты, но…

– Я поговорю с ним еще раз, – пообещала я.

– Да, пожалуйста. За ним нужно приглядывать. Энни, помогай мне с ним, когда у тебя получается. Со мной он чересчур… Чувствительный.

– Я знаю. И буду помогать.

Мы друг другу улыбнулись. На меня смотрели глаза, окруженные морщинами.

– Я дам тебе совет как подруга подруге: никогда не плачь из-за мужчины. Плакать из-за куклы и то полезнее.

Совет, бесспорно, был хорош, но я не понимала, почему Мэри дала его мне. Я выплакала свои последние слезы по Роберту Милгрю. Теперь я одна. У меня есть мистер Икс, но это то же самое, что быть одной, – если речь идет о чувствах.

Я не хочу быть к нему несправедливой. Мой пациент меня по-своему ценит, но если он с такой сверхъестественной легкостью постигает тайные мотивы людей и механизмы событий, то с чувствами, лежащими на поверхности, он часто попадает впросак. Его пониманию доступны незримые шестеренки, но для очевидных банальных эмоций он слеп. Вот я подумала о мистере Икс, и мне захотелось наконец узнать, что в эту ночь приснилось Кэрроллу.

Выходя из кухни, я увидела Сьюзи Тренч. Сьюзи улыбнулась, склонилась к моему уху и заговорила о «Джеке и волшебной фасолинке».

– Если ты соберешься, я схожу с тобой по второму разу, – пообещала она с плутоватым хихиканьем.

6

Когда мне удалось попасть в комнату моего пациента, служанки уже убрали остатки ужина. Я застала мистера Икс в конвульсиях: приступ воображаемого Паганини.

– Сейчас мне больше ничего не потребуется, мисс Мак-Кари. – Он вспотел. – Только рассуждения.

– Его преподобию приснился очередной кошмар? – спросила я.

– Именно так. Но не тревожьтесь ни о чем. Завтра мы узнаем, куда это ведет…

Мистер Икс говорил так спокойно – ничего общего с его утренним возбуждением, – что я действительно успокоилась. По крайней мере, в тот момент.

Я решила еще раз зайти к Арбунтоту. Но в комнате у него было темно. Я увидела его спину на кровати. Арбунтот дышал тяжело. Он хрипел. В моей голове завертелась карусель фотоснимков с подпольных представлений. Так определенного рода актрисы вертятся вокруг столба на сцене.

Я легла в постель, захваченная впечатлениями прошедшего дня и готовясь к событиям дня грядущего, однако я и представить себе не могла, что мне предстоит пережить. Мне не давало покоя известие о новом кошмаре Кэрролла.

Я в который раз взяла со столика книгу про Алису, но портрет Шляпника заставил меня положить ее обратно.

«На сегодня довольно страхов», – решила я и потушила лампу.

Я ворочалась с боку на бок, изможденная, но бессонная, – то была пытка человека, которому усталость не позволяет забыться обычным печальным сном.

Я не могла погрузиться даже в мой привычный ужас. Это было почти забавно. Ни чая, ни блестящего подноса, ни ножа. Для меня это было худшее из зол: только бессонница может заставить человека тосковать по кошмару.

Я уже начинала засыпать, а потом я услышала. Вам никогда не приходило в голову, что страх – это нечто вроде пряности? Любое, самое заурядное явление – дверной засов, свеча, порыв ветра, – приправленное страхом, обретает более насыщенный, пронзительно-острый вкус. Я услышала этот звук за дверью и разом сыпанула на него полбанки страха. Вот так. Не скупясь.

Приправленный надлежащим образом, этот тихий шелест – шлепанье босых ног – подействовал на меня так же, как молнии, попавшие в людей, которые после этого чудом остались живы: волосы настолько вздыбились, что колпак на голове приподнялся на несколько дюймов; тело мое окоченело так, что я, кажется, внезапно похудела; дыхание оборвалось. Мозг мой пролистал книгу общепринятых объяснений и выдал возможную причину: одна из нас встала с постели, чтобы пройти в туалет для медсестер.

Однако, хотя эта причина и выглядела наиболее вероятной, в ней крылся (боже мой) малюсенький дефект. Моя комната была первой в мансардном этаже, дальше шла лестница. А туалет располагался в другом конце.

Если одна из нас поднялась по нужде, ей не пришлось бы идти мимо моей комнаты.

Малоутешительный вывод.

Я страшная трусиха во всем, что находится за пределами моего понимания. Если человек в агонии, я пытаюсь помочь и полагаю, что бросилась бы в огонь, чтобы спасти жертву пожара, но я уже говорила, что меня пугают готические спектакли. Вот и ночные шаги, доносящиеся оттуда, где их не должно быть, меня пугают.

Энн Мак-Кари, которая была до щекотки, не смогла бы даже пошевелиться.

Но это была прежняя Энн Мак-Кари. Да вы ее знали: бедная женщина.

Нынешняя Энн не то чтобы стала храбрее, но научилась признавать собственный страх и выстраивать приоритеты. И если уж я заподозрила, что кто-то, возможно, рыскает ночью по пансиону, где спят два человека, которым угрожало смертью странное и ужасное сообщество, чья власть основана на «магическом» театре, то я, личная медсестра одного из этих людей, напуганная или нет, не собиралась дрожать под одеялом.

Шелест ног уже прекратился, но теперь я слышала легчайшее поскрипывание лестницы. Я поднялась, немного выждала, открыла дверь и успела заметить слабое мерцание, исчезающее в проеме лестницы.

А потом мне пришла в голову странная мысль.

«Женщина, написанная японцем».

Актриса из этого поиска сокровища. Она пробралась в Кларендон-Хаус и ходит со свечкой в руке…

Но я была уверена – это всего лишь легенда. Как актриса отважится проникнуть в частное владение, тем более без одежды, какой бы татуированной ни была ее кожа?

Я высунулась в коридор, когда мерцание прекратилось. Даже в потемках я разглядела, что двери в комнаты других медсестер закрыты.

Я начала спускаться по ступенькам – подо мной они тоже слегка поскрипывали – и в это время услышала новый звук: открылась самая дальняя, кухонная дверь. Я узнала ее по особому протяжному скрипу. Подобрав полы ночной рубашки, я двинулась вперед со всей возможной скоростью и бесшумностью, между мертвых кастрюль и повешенных поварешек. А потом скрипнула уличная дверь.

Я больше не сомневалась: кто-то пробрался в дом и теперь убегает.

Вот только я не знала, как поступить. Что мне делать – поднять тревогу? Я предпочла действовать в одиночку, пробежала к главной двери и открыла. Дорожка, садик, стена вокруг Кларендона – все оставалось неизменным в желтом свете фонарей. И калитка, кажется, была закрыта. Служанки всегда запирали ее на ключ прежде, чем отправляться спать.