Его не удивляло, что Карла стала всеобщим объектом вожделения, и он уже привык к тому, что почти все мужчины (в том числе, к сожалению, и отец Гонсало) бесстыже пялятся на нее. И даже некоторые женщины плохо скрывали зависть или, быть может, тайную ревность, которую Карла в них пробуждала. А вот Гонсало не ревновал, хотя после ее романа с аргентинцем и инцидента с Маркитосом считал, что обязан ревновать и что в каком-то смысле на нем лежит ответственность за случившееся. Однако он не желал быть ревнивцем, собственником Карлы или чересчур жестоким с нею. Он не хотел быть как все.

В массе легкомысленных юношей, предававшихся кровосмешению и культу физической красоты, Гонсало обнаружил в Карле оазис чистого товарищества. Утверждать или намекать вслед за Маркитосом, что Гонсало «заполучил» Карлу и теперь приложит все усилия, чтобы удержать ее, значило ничего не понимать в природе любви. Но что действительно его оскорбило, так это то, что Маркитос заклеймил Карлу мажоркой, хотя она нисколько не походила на выскочку из аристократических кварталов ни манерой говорить, ни манерой одеваться. Впрочем, на фоне Гонсало, Маркитоса и Бернардиты Рохас Карла вполне могла считаться таковой.

Между Карлой и Гонсало существовали очевидные различия, которые оба прекрасно видели: частный католический колледж в Нуньоа и государственная мужская школа в центре Сантьяго; огромный дом с тремя ванными комнатами против скромного домика с одной; дочь юриста и сотрудницы стоматологической лаборатории против сына таксиста и учительницы английского языка… Словом, традиционный средний класс из района Ла-Рейна против среднего класса с площади Майпу (нижнего среднего класса, как отметил бы отец Гонсало; зарождающийся средний класс, как уточнила бы его мать). И тем не менее ни Гонсало, ни Карла не считали, что социальная пропасть глубоко разделяет их, наоборот, эти различия скорее подогревали взаимный интерес, вроде идеи любви как счастливой и случайной встречи, подкрепляемой нетленной теорией родственных душ.

Ядовитые слова Маркитоса снова проявились с комариной настойчивостью в ту полночь и сумели проникнуть в самую хрупкую область отношений, в которой было пресловутое отсутствие интереса Карлы к поэзии. Она любила музыку, с детства увлекалась фотографией и постоянно читала какой-нибудь роман, но поэзию считала вещью детской и суетной. А вот Гонсало, впрочем, как и почти все, ассоциировал поэзию с любовью. Ему не удалось покорить Карлу стихами, но влюбиться в нее и полюбить поэзию были событиями почти одновременными, и разделить их оказалось трудно.

Ситуация ухудшилась, когда Гонсало решил изучать литературу. С некоторых пор он был уверен, что хочет стать поэтом, и хотя знал, что формальное образование для этого не требуется, полагал, что ученая степень в области литературы приблизит его к цели. Это было смелое, радикальное и даже вызывающее решение, против которого упорно выступали родители Гонсало. Оно казалось им расточительством: в результате больших усилий и при загадочном, необъяснимом таланте их сын стал выдающимся учеником одной из якобы лучших школ Чили, поэтому он может и должен стремиться к менее авантюрному будущему. А когда в надежде на безоговорочную поддержку и солидарность Гонсало поделился своим планом с Карлой, та проявила безразличие.

В те времена чилийская поэзия представлялась ему сплошной витриной гениальных и эксцентричных мужчин, знающих толк в вине, а также в любовных взлетах и падениях. Попав под чары этой мифологии, он иногда размышлял: в будущем Карла станет лишь давней возлюбленной его юности, которая не смогла оценить подающего надежды поэта (то есть женщиной, не сумевшей, несмотря на многочисленные признаки, понять величие своего мужчины и даже изменившей ему). Иными словами, Карла не казалась подходящей спутницей в трудном путешествии, которое он собирался предпринять. Рано или поздно, думал Гонсало, их отношения иссякнут, и она станет девушкой какого-нибудь успешного инженера, дантиста или писателя. Гонсало намечал свой разрыв на среднесрочную перспективу, хотя иногда ловил себя на мысли, что уже заранее ищет слова, которые выскажет ей в тот момент. Он представлял себе изощренный монолог, который постепенно будет приближаться к фразе о необходимости для каждого из них пойти своей дорогой, и ему нравилось такое выражение, хотя в принципе он все равно винил бы злую судьбу или фатальную неизбежность. А если она вдруг разозлится, он возьмет всю вину на себя, и точка.

Однажды утром они прогуляли уроки и молча бродили по оживленному центру Сантьяго, пока не достигли бульвара Бульнес. Там они обычно садились на скамейку перед книжным магазином «Фонда экономической культуры», покуривали и целовались, а потом сворачивали на улицу Тарапака́ и, перекусив бизнес-ланчем, играли в бильярд, причем выигрывала всегда она, а то и шли в «Кинематограф Нормандии». Однако на этот раз очевидным стал совсем другой сценарий: Карле просто хотелось шагать, они даже не шли рука об руку, и она поглядывала на тяжелые облака так, словно стремилась обрести сверхспособность разогнать их. Наготове у нее был длинный монолог, но она предпочла короткую фразу:

– Мои чувства к тебе изменились, Гонса.

Эта фраза, грубая и одновременно изящная, невероятно сильно поразила Гонсало. Нам уже известно, что он готовился к разрыву, однако согласно его плану разорвать отношения должен был он.

В последующие недели он раздваивался между неприятием и яростью, и это материализовалось в причудливых мастурбациях – он наказывал свою бывшую, воображая, что спит с Вайноной Райдер, с Клаудией Ди Джироламо^[7], с Кэтти Ковалечко^[8] и даже с теткой Карлы, которая нравилась Гонсало лишь самую малость.

Что касается Бернардиты Рохас, то однажды он застал ее прямо перед огромным кустом алоэ вера у входа в отель «Вилья-Лас-Террасас». Для начала Бернардита погладила его лицо, которое благодаря лечению чудесным растением частично восстановило свежесть кожи. Решив, что ему нечего терять, он попытался сразу же приступить к делу, но она увернулась.

– Мы же друзья, братишка Рохас, – многозначительно сказала Бернардита.

– Да нет, Берни, не так уж мы с тобой и дружны.

– Друзья, мы хорошие друзья, – повторила она.

– Ну, не совсем так, – настаивал Гонсало.

На самом деле их диалог был намного длиннее и глупее. Они не пришли ни к какому выводу.

– Просто я хочу быть твоей подругой, – заявила Бернардита, прощаясь.

– У меня уже есть друзья, – возразил Гонсало. – У меня их слишком много, и мне не нужно еще больше.

Вскоре Гонсало отказался от мести посредством онанизма и погрузился в апатию, слушая музыкальный альбом «Сердца» группы «Лос-Присьонерос», который неожиданно показался ему саундтреком всей его жизни. Он начал отказываться от любых форм диалога, даже от бесед с самим собой, то есть от сочинения стихов. И почти не выходил из своей комнаты, но больше всего беспокоил свое ближайшее окружение категорическим отказом мыться.

Наконец, однажды утром повторилось популярное детское наказание: Гонсало был насильно помещен под струю ледяной воды и отреагировал так, как реагируют на самое жестокое унижение. Но все же обнаружил удовольствие или новизну в том, чтобы щедро намылить свое тело и простоять час под водой из душа, которая тогда считалась неисчерпаемым ресурсом природы. И смирился с чистотой своего тела. Гонсало быстро оделся и, воспользовавшись солнечным днем, прилег на травке в сквере со своим альбомом для рисования. Он не стал строчить стихи, а остановился на предыдущем, многократно откладывавшемся этапе – выборе псевдонима.

Идея обзавестись псевдонимом казалась ему банальной и неприятной. Тем не менее он считал себя обязанным пойти на это, потому что – хотя и прочел лишь несколько стихотворений тезки и однофамильца Гонсало Рохаса, которые, кстати, оценил как великолепные, – понимал: тот является одним из самых крупных чилийских поэтов, был признан в мире и только что получил Национальную премию по литературе и еще одну премию, очень важную, в Испании. Так что это имя было занято, а идея использовать фамилию матери, Муньос, тоже не представлялась возможной, поскольку был еще один поэт, Гонсало Муньос, гораздо менее известный, чем Гонсало Рохас, но наделенный таинственной авангардной аурой. Возможный вариант – подписывать договоры с издательствами от имени «Гонсало Рохаса Муньоса» – звучал слишком похоже на «Я не тот Гонсало Рохас». Словом, это было все равно что заранее признать свое поражение.

Он пытался последовать образцу Пабло де Роки, урожденного Карлоса Диаса Лойолы, который придумал себе говорящую фамилию (roca – «скала», «утес»). Однако на ум Гонсало приходили лишь смешные сочетания типа Гонсало де Рота (rota – «разрыв», «поражение»), Гонсало де Маасс или Гонсало де Рапе (rape – «морской черт») (да и те нравились ему мало). И тогда он склонился к поиску псевдонима в других литературных экосистемах, как это сделали в свое время Габриэла Мистраль и Пабло Неруда, лауреаты Нобелевской премии. Отбросив самые глупые варианты (Гонсало Рембо́, Гонсало Гинзберг, Гонсало Пазолини, Гонсало Писарник), он составил шорт-лист псевдонимов – Гонсало Гарсиа Лорка, Гонсало Корсо, Гонсало Грасс, Гонсало Ли По и Гонсало Ли Мастерс, но не смог окончательно выбрать ни один из них. Уже вечерело, когда он придумал псевдоним Гонсало Песоа, что позволило ему почтить одновременно португальского поэта Фернандо Пессоа (которого он не читал, но знал, что тот великий) и чилийского поэта Карлоса Песоа Велиса (который ему очень нравился).

Через семь месяцев после разрыва Карле стали поступать заказной почтой длинные и забавные, основанные на вымысле письма Гонсало о том, что их любовная связь не исчерпана и что сейчас он совершает поездку по отдаленным странам и городам, таким как Марокко, Стамбул и Суматра, и даже посещает какие-то несуществующие места. У него был особый талант придумывать плотоядные цветы и хищных животных, к тому же он умело живописал стихийные бедствия. Свои драгоценные письма Гонсало подписывал собственным именем и сопровождал стихами под псевдонимом.

Новые творения Гонсало не соблюдали западных шаблонов, потому что вместо сонетов или романсов он обратился к сочинительству японских хайку, вернее, коротких стихотворений, которые он так называл (при этом Гонсало никак не связывал свою внезапную страсть к хайку с проблемами преждевременной эякуляции).

В первом письме было такое простое и, наверное, красивое стихотворение:

Ветер в деревьях
ты рисовала,
глаза прикрыв.

Менее запоминающимся был вот такой текст, включенный в письмо номер три:

Смутный полдень –
предатель утра,
возникший среди ночи.

В некоторых стихах бросалось в глаза отсутствие характерной для хайку созерцательной безмятежности, как, например, в письме номер девять:

Осенние листья опали,
а осень все тут,
подери ее черт.

В двенадцатом послании проглядывало неудачное стремление провести эксперимент, играя словами с наличием звука «р»:

Свое лицо
Карла увлажняет жидкой мазью
и окропляет редким отбеливателем:
желтком.

К четырнадцатому письму относилась эротическая импровизация:

Я пожирал
твои родинки
на левом бедре.

В последних письмах Гонсало юмор постепенно исчезал, что подтверждают эти мрачные, бесстыжие и, видимо, отчаянные строки:

Я был там,
внутри,
где ты
истекала кровью.

[7] Чилийская актриса и театральный режиссер итальянского происхождения. (Прим. ред.)

[8] Чилийская актриса польского происхождения, известная также как Кэтти Ко. (Прим. ред.)