Родная моя Наталинька, пишу едва ли не ежедневно и, вероятно, ты уже равнодушно относишься к моим письмам. Я сужу об этом по твоим редким ответам мне. Сегодня воскресенье. Весь день я провел в исторической библиотеке. Читал Веселовского – Боккаччо, его среда и сверстники, а во вторую половину дня разные книги богословско-философского содержания, от которых «ум заходит за разум». От всего этого моя работа выиграет, но и задерживается этим. Хотя я и продолжаю накапливать материал для книги о библиях и, если говорить о рукописных данных, то уже собрал их на четыре пятых, но к оформлению темы и к изучению литературы еще не приступил. Будет хорошо, если удастся закончить эту работу к маю. Если же это удастся, то тем самым две трети моей диссертации будет завершено. Я решил несколько сузить текст: не «умственные течения в Московской Руси, ч. I-[а]я XVI век», как я предполагал раньше, а «Гуманистические и реформационные идеи в Московской Руси в XVI веке». Разница та, что учение «о самобытии природы» и учение «о правде» сюда не войдут. Диссертация будет состоять из трех частей: 1. Учение о самовластном человеке, 2. Учение о разуме духовном и 3. Просветительское движение в XVI веке. Первая часть будет закончена в ближайшие 10–15 дней, вторая, надеюсь, к маю, третья (постараюсь) к октябрю. На этот раз летом придется взять отпуск месячный, а второй месяц будем отдыхать зимой, после того как пройдет защита. Вот какие у меня планы. А твои планы каковы? Комнату у старушки мне не хочется снимать – слишком мало удобств. Буду держать эту возможность в резерве и займусь подысканием лучшего. Твой переезд в Москву крайне и просто жизненно необходим нам обоим. Через Академию можно обменять комнату, но тут надо действовать очень активно. Я уже настроился на этот лад. Уверен, что при твоем присутствии мы бы все это сдвинули вдесятеро скорее. Приезжай в начале февраля, как ты обещала, обо всем договоримся и займемся практически организацией твоего переезда – на худой конец в старушечью комнату, о которой я тебе писал.

У Ник. Пав-ча температура установилась нормальная – результат пенициллиновых инъекций, но он настолько ослабел, что не может говорить.

Вот пока и все. Кажется, получилось письмо довольно бессодержательное и похоже на предыдущее. Впрочем, если оно схоже с другими по выраженной в нем тоске по тебе, пусть так и будет. Это чувство усиливается и крепнет – очень хорошо, – это живой голос внутренней нашей неотделенности, общности, который требует совместности и во внешней жизни. Все это признак (острота тоски по тебе) душевной зрелости – движения вперед. До скорого свидания, любимая. Боюсь, как бы мои заключительные строки не показались тебе отзвуком тех «богословско-философских занятий», от которых, как я написал выше, «ум за разум заходит». Но для меня эти строки живая жизнь, как и для тебя, конечно. Целую, родное мое маленькое, беспомощное, любимое существо.

Саня

Написал письмо Нат. Вас. Толстой. Ответа не получил. Обижен.

№ 302. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

27.I.48 г.

Родная Наталинька,

вчера не писал, т. к. был очень занят: много работаю над рукописями и даже не без огонька. Поздно вечером зашел к Н. Пав-чу. Его не видел. Ему немножко лучше. Затем был у художников и остался у них ночевать. Сегодня с утра поехал на работу, а сейчас снова к рукописям. У нас в Москве будут исполняться «Колокола» Рахманинова. Я взял себе билет на 30-ое янв. 29‐го выступает Образцов, если удастся, то может быть пойду. Слышно ли у тебя что-нибудь нового – я имею в виду командировку? Как работа? Не удалось ли тебе купить галоши?

Пиши, приезжай! Крепко целую. С.

№ 303. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

Москва, 28.I.48 г.

Ласковая моя девочка,

вчера отослал тебе телеграмму в ответ на твое письмо от 25-го. Оно меня обрадовало душевным теплом, которое оно излучало, и хорошим состоянием твоего духа. Я тоже верю, что у тебя накопилось много мыслей и опыта для того, чтобы перешагнуть какой-то порог в твоих исследованиях. Ты это, конечно, сделаешь. Большая страсть всегда вознаграждается. Я очень в это верю. Пусть тебя не смущает самореклама некоторых твоих коллег. Не надо, во имя большого самолюбия, тратить внимания на треск и суету, питающие мелкое. Как об этом говорит древнерусская письменность, «и память их погибе с шумом». Я думаю, что бог удачи, которого ты призываешь, снизойдет. Я думаю, что он снизойдет тогда, когда мы устроим нашу общую жизнь и не будем расстрачивать себя, своей души на одиночество, тревоги, сомнения. К сожалению, это придет не сразу. Комнату, о которой я писал, я пока не снимаю. Подожду тебя. Посмотрим и подумаем. Уж очень там много неудобств. Имею ее пока в запасе и ищу новых возможностей. Что касается академической комнаты, то она будет. Все зависит от срока перевода институтов в Ленинград. Он определен на 1 марта, но, конечно, задержки вероятны и даже неминуемы. Нам надо перебиться некоторое время. Каковы бы ни были неудобства, связанные с этим «перебиванием» (какое ужасное словообразование!), они будут с лихвой перекрыты нашим общением. Я много и довольно успешно занимаюсь. Результаты работы я еще никому не показывал, но, кажется, мне удалось показать и доказать, что фигуры Петрарки и Боккаччо, а с другой стороны Федора Курицына, протопопа Алексея и др. поняты не только общим, но и одним и тем же, тем же самым потоком культурно-исторического движения. Границы этого движения оказываются не только очерченным западной, южной и серединной Европой, но простираются и на европейский восток и останавливаются только у границ Азии. Речь, следовательно, идет не о наличии изолированных и сосуществующих лишь во времени очагах новоевропейской, т. е. гуманистической культуры, но и о цепной связи их друг с другом и активном живом обмене веществ между ними. Это и есть мой вывод в самом широком, но потому и в самом неопределенном выражении. Самая же мысль принадлежит не мне, она принадлежит Николаю Павловичу Сидорову, который советовал мне поискать среди умственных течений Византии источников одинаково «напояющих» (др. русск. слово) гуманистическую мысль Мирандолы и русских свободомыслящих XVI века, что я и сделал. Его здоровье плохо. Хотя температура под влиянием пенициллина упала, но головные боли продолжаются почти что с прежней силой, а физическая слабость не дает ему говорить. Все же 25 с[его] м[есяца] Николай Павлович продиктовал дочери и просил передать мне: «Сегодня, первый раз, сквозь всю головную боль, прорвалась мысль о протопопе Алексее и др. как мне показалось (деятелей?) крупного национального и исторического значения. Больше объяснить сейчас не могу». Мне больно до слез…

Целую тебя, родная Наталинька. Пиши! Приезжай! Жду!

Саня

№ 304. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

30.I.48 г.

Родная Наталинька,

вчера как-то нелепо сложился день – не удалось тебе написать. Хотя мои служебные обязанности сокращаются в связи с тем, что в ближайшие дни мы завершим упаковочные работы, но возникают всяческие новые хлопоты. Дело в том, что в связи с освобождением нами занимаемого помещения Академия Наук не имеет никакого другого помещения, которое она могла бы нам предоставить взамен. В работе нашего отдела никто не заинтересован, кое-кому он колет глаза и шокирует, особенно своим прошлым, и вот возник проект о переводе нас в Ленинград. Проект этот, конечно, никого из нас не устраивает и дело это может иметь для всех нас далеко идущие последствия. Поэтому вновь письма, переговоры, беготня. Шейнман болен, у него чуть ли не инфаркт. Вл. Дм. так устал от всех дрязг и хлопот, что не проявляет должной энергии, и мне опять приходится вертеться волчком, позабыв о связях Петрарки и Боккаччо с русскими свободомыслящими. Да, «покой нам только снится».

Ты же не принимай слишком близко к сердцу эти обстоятельства. Я в Ленинград не поеду и так или иначе останусь здесь, в Академии или где-либо в другом месте, не знаю, но скорее всего в Академии, где ко мне все хорошо относятся и ценят.

Каждый вечер, возвращаясь домой, смотрю на полочку, куда кладут адресованные мне письма, но полочка пуста, и мне становится пусто и не по себе.

Будь здорова, родная. Целую тебя нежно и много.

Сегодня иду в консерваторию слушать «Колокола» Рахманинова. Иду один и с болью буду ощущать твое отсутствие. Целую еще и еще. До следующего письма.

Саня

№ 305. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

Москва, 1 февраля 48 г.

Родная Наталинька,

сегодня опять неудачно пытался связаться с тобой по телефону. Звонил примерно в 1 ч. 30 м. дня и никто не подошел на мой звонок. Вечером опять пойду на почтамт, авось на этот раз вечер окажется мудренее утра. Пока же продолжу письмо, вчера отосланное неоконченным. Я возвращаюсь к беседе с Николаем Павловичем. Уже когда я уходил, он обратился ко мне довольно для меня неожиданно: – «А я-то собирался Вас ругать, ну и ругать, да вот болезнь помешала». – «За что, Николай Павлович»? – «Во-первых за резкость, за пыл, вы вот так и рветесь в бой, например, ваше письмо о Тихомирове²¹³, если вы не убрали тех мест, которые я не мог принять, то что же получилось. Жаль, что нет с вами Натальи Владимировны, она бы осадила вас». – «Я убрал эти места из письма». – «Ну и хорошо сделали. Да ведь я вам скажу, что Тихомиров даже поступил благородно вот в том случае, когда отверг вашу статью. Он, вероятно, защищал своего покойного учителя Голубинского²¹⁴, о котором Вы, небось, понаписали критику». – «А еще за что ругаете, Николай Павлович?» – «Ну уж это совсем интимное, только не обидитесь?» – «Нет, конечно». – «Вам не надо писать стихи. Я старался припомнить как-то то, что Вы написали, ничего не мог вспомнить. У ваших стихов нет устойчивого бытия. Они мимолетны, не остаются. Помните у Фета, – Николай Павлович процитировал на память стихотворение, я его не помню о листке засохшем, упавшем, но преданном вечности в песнопеньи, – или вот у Пушкина – «В багрец и золото одетые леса»! Это вечно. А вы, очевидно, подпали под влияние этого, как его, Наталья Владимировна у меня о нем спрашивала?» – Пастернака? – «Да, Пастернака».

В это время Елизавета Феофилактовна принесла мужу тарелку бульона, от которого пахло морковью и болезнями далекого детства, я ретировался, чтобы больше не утомлять Ник. Павловича, и тем беседа наша была закончена.

Накануне я был в концерте. Слушал Чайковского, первый концерт для фортепьяно с оркестром, затем рахманиновские «Колокола». Я пошел, откровенно говоря, из‐за последнего. Но впечатление было неожиданным: концерт Чайковского был и остался чудесным (пример «устойчивого бытия»), а «Колокола» я так и не принял. Не люблю церковщины в искусстве. Мне понятны религиозные мотивы в музыке, настроения чистой веры очень проникновенны, но только не церковщина, не внешний ритуал. Вещь живописная, хорош низкий нарастающий гул большого колокола, но даже в живописи мы ценим как раз ее музыкальность, певучесть линий и т. д., а в музыке тем более нужна музыкальность, а не живопись, которая делает музыку натуралистичной. Да и самая идея (не знаю, так ли понял ее?), что вся жизнь наша от свадьбы до похорон проходит под перезвон церковных колоколов, меня не привлекает. Эта философия мелка. Впрочем, я в музыке дилетант и поэтому проще скажу: музыка «Колоколов» меня (за исключением немногих мест) не захватила.

[Сегодня звонил к Елене Ервандовне. Она сказала, что почти не видела тебя, уехала с тобой не простившись. Отчего это так? Я надеялся получить с ней привет. Как же ты, дорогая моя девочка.] Когда я увижу тебя? Приезжай, я буду за тобой ухаживать. Люблю тебя нежно, нежно. Саня.

№ 306. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

2.II.48 г.

Родная Наталинька,

в ожидании твоих писем очень тревожусь. Сегодня добился разговора по телефону после 3‐х неудач и лишь на четвертый раз. Очень волновался. Вопрос о переводе сектора как будто улаживается в желательном для нас направлении. Только что перевел тебе по телеграфу деньги. Обязательно подтверди получение. Целую крепко.

Жду восьмого в Москве!

Саня

№ 307. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

18.II.48 г.

Родная Наталинька,

шлю тебе вдогонку письмо. Уже грущу. Как-то жаль, что время, которое ты провела в Москве, прошло во всяческих делах и спешке и мы, в конечном счете, мало видались. [Сегодня я не ходил в Музей. Был утром в бане и великолепно вымылся, а после со вкусом пил пиво. Дальше поехал в рук. отделение.]

№ 308. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

19.II.48 г.

Родная Наталинька,

открываю этой открыточкой новую полосу нашей переписки. Темпа прошлой полосы ты явно не выдержала, посмотрим, что будет сейчас.

Мне уже грустно. Впрочем, это все одна и та же грусть, которую не может смыть кратковременное свидание, сокращенное к тому же всяческой деловой суетой. К сожалению, мои хлопоты по организационным делам сектора истории религии продолжаются. Это становится моей драмой. Я занимаюсь всем, только не тем, чем я нужен другим и себе. Жду твоих весточек. Люблю. Целую. Твой Саня.

[Как здоровье Анны Захаровны?]