Интересна с этой точки зрения судьба кофе. В Париж его в 1669 году привез Сулейман Ага, гениальный мистификатор, выдававший себя за посла турецкого султана. Напиток очень быстро был признан «возбуждающим», «пробуждающим средством», его употребление стало почти ритуальным. Сен-Симон рассказывает, как подавали кофе в покоях мадам де Ментенон в конце XVII века, как вокруг специальных маленьких столиков после обеда собирались группы приглашенных, как приносили подносы с новыми напитками: «На нескольких кофейных столиках стояли чай и кофе, и каждый брал то, что хотел»⁴⁹². Более того, создавались заведения нового типа – кафе, называвшиеся по имени самого напитка, где посетители общались, вели оживленные разговоры. Начиная с 1670 года в Лондоне и Париже появляются «кофейные дома», где царит новый аромат. Левантийские бобы используются в двух целях: развлечение и стимуляция.

«Кофейные дома», предлагавшие посетителям сладкую горечь растений, внесли изменения в культурную и социальную жизнь. Они противопоставлялись тавернам и кабакам, где одуряюще пахло спиртным. Здесь все было по-другому: зеркала и лакированное дерево встречали коммерсантов, конторских служащих, буржуа: «Сюда приходят ученые люди, чтобы дать отдых уму, утомленному кабинетной работой», – уверяет Луи де Майи⁴⁹³. Цены разнятся: в старейшем парижском кафе «Прокоп» в 1672 году новый ароматный напиток продается за два с половиной су⁴⁹⁴, тогда как поденщик зарабатывает от трех до шести су в день⁴⁹⁵. Эффект от кофе был не таким шокирующим, как действие специй, и, в отличие от вина, кофе не вызывал приступов вспыльчивости, а прояснял сознание и усиливал мыслительную деятельность. Действие этих зерен, прибывших с Востока, оказалось сродни действию табака: они прогоняли усталость и развеивали внутренний «туман». Кофе воздействует одновременно на тело и на «дух»: повышает скрытую сопротивляемость организма и укрепляет ум. Жюль Мишле считает миссию кофе почти исторической⁴⁹⁶: черная жидкость (кофе) противопоставляется красной (вину), трезвость – опьянению. Вот как говорили об этом английские пуритане:

Предательская виноградная гроздь
Очаровала весь мир,
А кофе, эта черная здоровая жидкость,
Лечит желудок, оживляет мысль
И делает дух веселее, не превращая человека в безумца⁴⁹⁷.

Это знак серьезного культурного сдвига: начинают цениться порядок и рассудок, чего раньше не наблюдалось; стимуляция мыслительной деятельности занимает «пространства», куда раньше она не проникала. Иначе говоря, в Новое время расцветает рационализм, в результате чего появляются новые виды усталости и новые средства борьбы с ней.

Народное средство для облегчения существования?

Остается еще одно средство защиты, замаскированное, вероятно менее явное и мало комментируемое, и в то же время знаменательное и весьма материальное: «безмолвная» попытка снизить нагрузку повышением брачного возраста, сокращением количества беременностей и рождений детей, продолжительности кормления грудью, что связано со снижением «фертильности». Это касалось повседневной жизни народа. Сместилась культура, она стала затрагивать беднейшие слои населения, несмотря на их молчаливость и внешнюю сдержанность. Смещаются телесные проявления. Повышение брачного возраста на несколько лет весьма чувствительно сказывается на плодовитости, ограничивает долгосрочные истощающие нагрузки. Тенденция к этому зарождается в XVI веке в Англии, а век спустя распространяется в Центральной и Северной Европе. Осознание необходимости подобного шага идет медленно, но его последствия заслуживают внимания. На кону оказываются годы жизни, и этот вопрос становится «ключевым в старинной демографической системе»⁴⁹⁸. Средний возраст вступления в брак для девушек в Парижском бассейне в течение века поднялся с неполных двадцати лет до двадцати четырех⁴⁹⁹; в Атисе в 1578–1599 годах девушки вступали в брак в среднем в 19,1 года, в 1655–1670 годах этот показатель поднялся до 23,4 года⁵⁰⁰; в Бурк-ан-Брессе в 1560–1569 годах девушки выходили замуж в 18,9 года, в 1610–1619 годах – в 22,3 года⁵⁰¹. В городах, где девушек меньше принуждают к замужеству, эта тенденция заметна сильнее, средний брачный возраст выше, чем в деревнях: в Сен-Мало и в Лионе в начале XVIII века девушки выходят замуж в возрасте, превышающем двадцать семь лет⁵⁰². За столетие брачный возраст в зависимости от региона мог повышаться на восемь лет. «Рождаемость в среде богатых и сильных мира сего», где живут в достатке и имеют возможность прибегать к родовспоможению, выше, чем в «бедных слоях»⁵⁰³. Мы видим здесь, в среде бедняков, не что иное, как первую «мальтузианскую революцию»⁵⁰⁴, первую атаку на тотальную и плохо сформулированную усталость. Новый порядок вступления в брак не принес победы ни над болезнями, ни тем более над смертью, но по крайней мере облегчил положение и в конечном счете стал неслыханной ранее профилактикой усталости и «жизненных тягот».

В начале Нового времени не было нового представления о теле, как не было и попыток переосмыслить усталость. А усталость в значительной мере диверсифицировалась, и интерес к ней углубился. То, что было «переносимым» в прежние времена, переставало таковым быть. Изменилось понятие «нормальности». Ни ориентиры, ни объяснения не изменились, но произошла очевидная культурная победа.

ГЛАВА 12. НИЩЕТА И «ИЗНЕМОЖЕНИЕ»

Мы видим, что к XVI–XVII векам сложился целый арсенал различных видов усталости и множество средств борьбы с нею. Небосклон Европы классического периода омрачался большим количеством уязвимостей, о которых до той поры не говорили. Эти уязвимости касались самых обездоленных, затрагивали деревни, «пустоши», население которых, как правило, игнорировалось. Взгляд на нищету оставался «общим», она рассматривалась не в деталях, но тем не менее вызывала обеспокоенность, которой раньше не было. Новое «лицо» бедности появилось лишь в конце XVII века, когда обнаружились недостатки, ранее скрытые или считавшиеся не заслуживающими внимания.

Нищета

Здесь важен контекст: возросло значение данных, касающихся эффективности труда, потенциала рабочих рук и денег, как их понимали Кольбер или Лувуа, ждавшие от них обогащения страны⁵⁰⁵. Возникает поле для появления новых видов усталости, не имеющих отношения к «изящному» утомлению, выдуманному представителями элиты общества эпохи классицизма, или к «обычной» усталости простого народа, частично отрицаемой и пренебрегаемой. Во внимание принимались более скрытые угрозы: нищета, анемия, голод, неэффективность труда, общая слабость, говорящая об изначальной чуть ли не коллективной «усталости». Нельзя сказать при этом, что в конце XVII века каким-то образом повысился статус бедняков или что условиям труда ремесленников стало уделяться больше внимания. Вопрос в другом. Речь идет о какой-то примитивной убогости, «жизненном» бессилии, почти органической нужде, вызванной географическим положением, войнами, климатом, или даже о прогнозируемой нищете, угрожающей повседневной жизни в связи с неэффективностью труда. Лабрюйер описывает крестьянскую жизнь в конце XVII века трагически: «Это дикие животные, самцы и самки, живущие в деревнях, черные, безжизненные, сгоревшие на солнце, с непобедимым упорством носом роющие землю»⁵⁰⁶. Эта ужасная жизнь зависит от обстоятельств. Ее символом стал голод, разразившийся в конце века, о чем содержатся сведения в сообщениях интендантов, в тревожных, порой зашифрованных свидетельствах нотаблей. Вот как обстояли дела в Лиможе в 1692 году: «Большинство населения вынуждено выкапывать корни папоротника, сушить их в печах, измельчать и есть, что вызывает у них большую слабость, они от этого умирают, и в скором времени дело может кончиться чумой»⁵⁰⁷. Или в Реймсе в 1694-м: «В городе царит нищета, положение бедственное. <…> Принимаемых в настоящее время мер не хватает для спасения от голодной смерти и измождения – за последние полгода умерло около четырех тысяч человек»⁵⁰⁸. Мы видим неумолимое действие экономики, не имеющей достаточных резервов и систем хранения: неурожай 1693–1694 годов, кроме прочего, истощил земли, что вызвало дефицит на рынках и, в свою очередь, разорило ремесленников и лавочников: прямо или косвенно голод привел к массовым жертвам»⁵⁰⁹.

Массовая уязвимость

Очевидно, что внимание на подобные катастрофы обратили не в конце XVII века. Жизнь в прежние века была тяжелой и сопровождалась «бедами времени»⁵¹⁰. Агриппа д’Обинье гневно пишет об этом в «Трагических поэмах»:

В дни истребления нечеловечий лик
Являет человек, уже он приобвык
Щипать траву и мох и падаль есть сырую,
У зверя, у скота постыдно корм воруя⁵¹¹, ⁵¹².

Взгляд на проблему, однако, изменился. Последствия этих катастроф оцениваются иначе, влияют на экономику, становятся более «общими», их начинает замечать укрепившаяся центральная власть. Меняется как будто само представление о нищете: «Создается впечатление, что в конце XVII столетия начинает осознаваться массовая уязвимость, в отличие от существовавшего веками осознания массовой бедности»⁵¹³. Небывалая общая уязвимость, нищета, производящая трагическое впечатление, по всей видимости, оживляет традиционные страхи, возникает угроза бродяжничества, несущего насилие и болезни. Возникают и опасения, до той поры неизвестные: страх снижения производительности труда и сокращения производства вследствие изнеможения и бедности. Об этом говорят письма, адресованные финансовому контролеру: интенданта Руана, например, «удивляет слабость»⁵¹⁴ портовых рабочих Онфлера, от чего стопорится вся деятельность, а епископ Манда констатирует такое «общее истощение сил землепашцев», что «часть земель остается необработанной и вспыхивают жестокие эпидемии»⁵¹⁵; наконец, интендант Лиможа полагает, что «большинство населения настолько обнищало за несколько прошедших лет, что денег до сих пор не хватает и некому обрабатывать землю»⁵¹⁶.