– Противное свиноподобное существо с вечно несчастным видом, – ответила мама. – С такой недовольной гримасой ты выглядишь в точности как оно.

Это вспоминалось Тане каждый раз, когда она видела искусанное блохами коричневое создание. Его жалкий вид так соответствовал маминой выдумке, что в мыслях Таня всегда называла его Мизхогом. Если не считать блох и запаха мокрой псины, скромный Мизхог ничем особо не досаждал. Он никогда не разговаривал – по крайней мере, ни на одном понятном Тане языке, – был вечно голоден и имел привычку чесать пузико. В остальном, казалось, он был вполне доволен, посматривая на происходящее вокруг добрыми карими глазами – единственное в нем, что можно было бы назвать красивым. Теперь же, широко их раскрыв, он глядел на нее не мигая и издавая тихие сопящие звуки.

Дневник покачивался перед Таниным лицом. Она быстро перевела на него взгляд.

– Читай, – велел Гредин.

– Но я не могу, – сказала Таня, – здесь слишком темно.

Взгляд Гредина был тверд как кремень. Страницы дневника замелькали, перелистываясь сами собой – назад и вперед, словно решая, на какой из записей остановиться, и замерли на торопливо нацарапанных строчках ближе к концу тетради. Таня сразу узнала запись – она сделала ее меньше двух недель назад. Буквы сейчас различить почти не получалось – да что там, из-за слез, стоящих в глазах, зрение туманилось, в темноте даже свою руку было почти не разглядеть. И тут у Тани зашевелились волосы: со страниц зазвучал ее собственный голос. Не настолько громко, чтобы разбудить кого-нибудь, но вполне внятно и отчетливо. Доносившийся издалека, он словно пробивался из-за пелены прошедших дней.

«Сегодня ночью они снова были тут. Почему я? Ненавижу их. НЕНАВИЖУ их…»

Мучительный кусок длился и длился, и Таня могла только с ужасом слушать свой голос – страница за страницей, – злой, огорченный, беспомощный.

Все это время они наблюдали за ней: Рэйвен – устало, Шляпа-с-Пером и Гредин – с каменными лицами, Мизхог – не очень заинтересованно, продолжая почесывать блохастый животик.

– Достаточно, – произнес Гредин, как показалось, целую вечность спустя.

Танин голос немедля оборвался, лишь страницы продолжали шуршать, будто их перелистывала чья-то невидимая рука. Каждое написанное слово постепенно бледнело и исчезало, будто чернила впитывались в промокательную бумагу.

Дневник упал на кровать, рассыпавшись в прах от удара.

– Ты ничего этим не добьешься. – Рэйвен указала на то, что осталось от дневника. – Только расстраиваешь себя сама.

– Кто-нибудь когда-нибудь мог прочитать, – с горечью сказала Таня, – и поверить мне…

– Правила просты, – напомнил Шляпа-с-Пером. – Ты никому не говоришь о нас. А попытаешься – мы снова накажем тебя.

Останки дневника зашуршали на кровати и, поднятые в воздух, как облако песка, вылетели из окна в ночь.

– Все. Как будто его и не было, – сказал Гредин. – Теперь он там, где розмарин растет у ручья, текущего в гору. Во владениях пикси.

– Не верю я ни в какой ручей, текущий в гору. – Таня мучительно переживала, что выставили на обозрение ее самые сокровенные мысли.

– Пикси – дикие создания, – продолжил Гредин. – Непредсказуемые. Даже опасные. Все, чего они касаются, искажается. И розмарин, известный своей способностью улучшать память, портится. Меняет свойства на противоположные.

Для пущего эффекта он сделал паузу. Таня осмотрительно не стала вновь перебивать.

– Итак, существуют люди, которые известны нам как знахари. Они осведомлены о свойствах всех трав и растений, в том числе розмарина. А розмарин, даже тот, что испортили пикси, годен кое для чего. В правильных пропорциях он способен навсегда уничтожить воспоминания в разуме смертного, например память о прежней возлюбленной. Очень уместно при некоторых обстоятельствах. Но мы, как бы нам ни претило иметь какие-либо отношения с маленькими грязными пикси, тоже находим применение для этого волшебного растения. Оно крайне полезно, когда люди случайно натыкаются на наше царство и видят то, что им видеть не положено. Немного испорченного розмарина – и дело исправлено, а с человеком не происходит ничего дурного. Он будто просыпается после приятного сна, который совсем не запомнил. Но случалось, дозу подбирали неверно. И тогда все воспоминания человека стирались начисто. Вот так. – Гредин щелкнул пальцами, и Таня вздрогнула.

– Разумеется, обычно это по недосмотру, что происходит крайне редко, но иногда… всего лишь иногда… это используется в качестве последнего средства, чтобы заставить замолчать тех, кто молчать не хочет. Весьма плачевная судьба – бедолаги не могут вспомнить даже свое имя. Неприятная, но необходимая мера. В конце концов, о том, чего не помнишь, уже не рассказать.

Внезапно Таня ощутила вкус страха.

– Я больше не напишу о вас.

– Хорошо, – сказал Шляпа-с-Пером. – В противном случае это будет очень глупо с твоей стороны.

– Только ответьте мне на один вопрос. – Таня собрала всю свою решительность. – Не может быть, чтобы я была одна такая. Я знаю, что я не единственная…

Взгляд Гредина заставил ее умолкнуть.

Спуск с потолка произошел неожиданно и стремительно. В падении Таня инстинктивно ухватилась за единственное, что было под рукой, – светильник в форме звезды. Раздался ужасный треск, когда провод натянулся под ее весом, а штукатурка вокруг начала отваливаться пластами размером с тарелку и, падая на пол, громко разбиваться. Лампочка выпала и брызнула осколками. Плафон-звезда выскользнул у Тани из рук и, ударившись о шкаф, разлетелся вдребезги. Рухнув на кровать и пытаясь отдышаться, Таня услышала скрип лестницы и тревожные шаги. Даже не поднимая глаз, она знала, что все уже исчезли, как делали всегда, – словно сухие листья, которые унес ветер. В комнату вбежала мама и так дернула ее за плечо, что Таня вскрикнула. Мама с отвращением разглядывала разгром в комнате.

– Мам… – прохрипела Таня, – мне… мне приснился кошмар… Прости…

Даже в блеклом свете луны Таня видела обреченность на лице мамы. Она отпустила Танино плечо, медленно села рядом на кровать и, сжав кулаки, надавила ими на закрытые глаза.

– Мам? – прошептала Таня и коснулась ее руки.

– Я устала, – тихо сказала мама. – Я измотана. Не знаю, что еще могу сделать. Я не справляюсь. Твои вечные попытки привлечь внимание… Я не справляюсь с тобой.

– Не надо, пожалуйста. Я буду вести себя хорошо, обещаю, я стану лучше!

Мама криво улыбнулась:

– Ты всегда обещаешь это. Я хочу верить… хочу помочь тебе, но не могу. И если не говорить со мной или с доктором…

– Мне не нужен доктор! А ты просто не поймешь!

– Да. Ты права, дорогая, я не понимаю тебя. Понимаю только, что я дошла до предела своих возможностей. – Мама замолчала и снова обвела глазами комнату. – Утром ты все уберешь. До последней соринки. А все поломанное и разбитое будешь возмещать из своих карманных денег, неважно, сколько это будет длиться. Чтобы больше такого не повторялось. Меня мутит от этого.

Таня посмотрела вниз и увидела, что в босой маминой ноге блестит осколок стекла. Опустившись на колени, она осторожно вытащила его. На месте пореза проступила темная капля крови. Мама никак не отреагировала. Встала и, сгорбившись, пошла к двери, наступая голыми ногами на хрустящее стекло, – совершенно безучастная.

– Мама?

Дверь спальни захлопнулась. Оставшись одна в темноте, Таня откинулась на кровать. Она была так потрясена, что не могла даже плакать. Мамино лицо сказало все яснее всяких слов. Сколько раз ее предупреждали, сколько раз говорили о «последней капле, переполняющей чашу терпения»? И теперь, слушая приглушенные рыдания, доносившиеся из комнаты напротив, Таня понимала: сегодняшняя ночь стала для мамы той самой последней каплей.

2

Автомобиль медленно ехал по извилистой дороге меж золотых полей и зеленых деревьев. Листья и ветви сплетались над головой в плотный полог, сквозь который с трудом проникали лучи июльского солнца. Время от времени вдалеке мелькал фермерский дом или загон для скота, и, кроме этого, здесь, в самом сердце сельского Эссекса, смотреть было не на что. Улицы Лондона остались далеко позади.

Таня сидела сзади, холодно глядя в затылок матери.

– Просто не понимаю, почему я должна оставаться с ней. Как будто больше мне пожить негде.

– Да. Негде. – Мама коротко обернулась. Ее лицо, без единого следа макияжа, было бледным от недосыпания. – Мы обсуждали это сто раз.

– Почему я не могу просто поехать к папе?

– Ты знаешь почему. Он предупредил, что ближайшие месяцы работает в другом месте, далеко. Одна, в пустом доме, ты жить не будешь.

– Просто не верится. Прошла всего неделя, всего паршивая неделя каникул, и теперь я обязана торчать у нее, – сказала Таня. – Вот к бабуле Айви я бы поехала.

– Ну, бабули Айви больше нет. Она умерла уже три года назад. А тебе не помешало бы постараться и поладить с бабушкой, которая еще жива.

– Конечно, она же круглыми сутками только обо мне и думает. Ужасно застрять в этом жутком, затянутом паутиной доме даже на несколько дней – да и то только потому, что ты настаиваешь!

– Неправда.

– Нет, правда! Она не больше, чем я, хочет, чтобы я жила у нее, и мы обе это прекрасно знаем. Вспомни хоть один – хоть один – раз, когда она приглашала меня сама, по своей воле, – потребовала Таня.

Мама промолчала.

– Не можешь вспомнить? Вот так.

– Хватит. Ты сама виновата – подумай, что натворила прошлой ночью, не говоря уже о последних месяцах… – Мама заговорила мягче: – Мне нужна передышка. Нам обеим нужна. Всего на несколько недель. Я даже позволила тебе взять с собой Оберона. А потом, когда вернешься, нам предстоит серьезный разговор.

Таня ничего не сказала, пытаясь проглотить ком в горле. Мама поставила диск в CD-плеер, и это значило, что тема закрыта.

Упитанный коричневый доберман, примостившийся на сиденье между Таней и ее вещами, жалобно заскулил. Она положила руку ему на голову, почесала за шелковистыми ушами, чтобы успокоить, и с несчастным видом уставилась в окно. Ее протесты не имели ни малейшего значения. Результат все тот же. Придется оставаться с бабушкой столько, сколько велят.

Путешествие продолжалось. Мама смотрела прямо на дорогу, хмурая Таня с заднего сиденья буравила взглядом ее затылок.

– Вот и добрались.

Таня посмотрела, куда указывала мама, но ничего не увидела – только ряды густых деревьев и кустов.

– Все заросло немного сильнее обычного…

– Тут всегда все заросшее, – фыркнула Таня. – Еще чуть, и мы бы проехали мимо.

Вдоль въездной дороги стояло так много деревьев, что невозможно было разглядеть, где она заканчивается. Ветки скребли по бокам машины, а недовольные вторжением многочисленные существа раздраженно слетали с деревьев. Одно уселось на окно рядом с Таней и с любопытством таращилось на нее. Так и сидело около минуты, непрестанно ковыряя в носу грязным пальцем. Вскоре, к ее облегчению, ему это надоело и оно улетело обратно к деревьям. Таня вздохнула, не сомневаясь, что дальше их будет больше. Почему-то эти создания всегда знали, что она видит их. Можно было изо всех сил притворяться, что это не так, однако их все равно тянуло к ней, как магнитом.

Узкая дорога все петляла и поворачивала, будто они ехали в лабиринте, из которого нет выхода. Наконец деревьев стало меньше, вокруг посветлело, и, свернув очередной раз налево, машина остановилась перед огромными воротами с висячим замком и кованой надписью «Поместье Элвесден». По обе стороны ворот на каменных столбах скалили зубы гаргульи. Мама пару раз посигналила и взглянула на часы на приборной панели.

– Почему еще не открыли ворота? Мы же предупредили, что нас надо ждать около десяти часов.

Она снова раздраженно нажала на сигнал. Прошло несколько минут. Таня отвела глаза от недружелюбных гаргулий. За высокой стеной виднелась только крыша дома.