Домой Эдвина и Кейт везли целые ярды купленной в Лондоне чудесной ткани цвета слоновой кости. Свадебное платье взялась шить личная портниха Кейт. Это должно быть настоящее произведение искусства с вышивкой крошечными жемчужинками. А над фатой уже трудилась француженка, недавно приехавшая в Лондон из Парижа. Привезти фату в Сан-Франциско в конце июля должна была леди Фицджеральд. А до этого предстояло переделать кучу дел. Бертрам Уинфилд был далеко не последней личностью в Калифорнии. Его семья владела одной из самых популярных газет в Сан-Франциско, и предполагалось, что на свадьбе будет присутствовать не одна сотня гостей. Над списком Кейт и Эдвина трудились почти месяц, и там набралось уже больше пятисот кандидатур. Но Чарлз только рассмеялся, когда Эдвина предупредила, что гостей может быть еще больше.

– В Лондоне было бы куда страшнее. Два года назад, когда выходила замуж моя сестра, на свадьбе было более семисот приглашенных. Слава богу, я тогда еще торчал в Дели.

Последние четыре года Чарлз провел в путешествиях. После двух лет в Индии вместе с армией он предпринял поездку в Кению, где провел год. Эдвине ужасно нравилось слушать его рассказы о тех приключениях, что происходили там. Она умоляла его отправиться на месяц в Африку, но Чарлз решил быть поближе к цивилизации. Они планировали провести осень в Италии и Франции, а в Лондон хотели вернуться к Рождеству. Эдвина очень надеялась, что к тому времени будет в положении. Она была безумно влюблена в Чарлза и хотела большую семью, такую же, как ее собственная, и супружеские отношения, наполненные счастьем, как у ее родителей. Не то чтобы они никогда не ссорились: еще как ссорились. Когда мама выходила из себя, в их доме в Сан-Франциско буквально дрожали люстры! Но гнев всегда побеждала любовь. А еще была нежность, и сопереживание, и умение прощать. И что бы ни случилось, все видели, как любили друг друга Кейт и Бертрам. Именно так хотела жить Эдвина с Чарлзом, не больше, но и не меньше. Ей не требовалось ни положения, ни титула, ни особняков – ничего из того, что столь неосмотрительно привлекло тетю Лиз к напыщенному Руперту. Ей хотелось доброты, чувства юмора, живого ума, чтобы вместе можно было смеяться, болтать и работать. Правда, заботиться о куске хлеба им не придется: их ждала легкая и приятная жизнь. Чарлз любил спорт, развлечения в компании друзей, ему никогда не приходилось зарабатывать на жизнь, но ему внушили правильные ценности, и за это она его уважала. Придет день, и он займет место своего отца в палате лордов.

А еще Чарлз, как и Эдвина, хотел, чтобы у них было не меньше полудюжины детей. У ее родителей могло быть семеро, но один малыш умер при рождении – мальчик, который шел следующим за ней и предшествовал Филиппу, отчего у брата развилось повышенное чувство ответственности. Став таким образом старшим из сыновей, он как будто занял чужое место и принимал близко к сердцу все, что делал, отчего на плечи его ложилась дополнительная ответственность. И это здорово облегчало жизнь двенадцатилетнему Джорджу, который считал своей главной жизненной задачей развлекать всех вокруг, начисто забывая обо всякой ответственности. Он при каждом удобном случае изводил Алексис и младших и полагал, будто именно ему выпала честь избавить старшего брата от излишней суровости характера, что он и делал, устраивая кавардак в его кровати или запуская ужей в его ботинки. Очень кстати приходились мыши в карман или перец в утренний кофе – это чтобы день начался правильно. Филипп искренне полагал, что Джордж послан ему, дабы отравить существование, и когда ему – что случалось нечасто – нравилась девочка, Джордж выскакивал, как черт из табакерки, и давал советы, словно обладал опытом по женской части. У Джорджа вообще отсутствовало это качество – застенчивость. Он вел себя запанибрата с кем угодно. На корабле, который доставил их в Англию, Кейт и Бертраму проходу не давали новые восторженные знакомые их сына: «О-о, так вы родители Джорджа!» – и Кейт внутренне содрогалась, гадая, что он натворил на этот раз. Зато Бертрам смеялся – его забавляли безобидные розыгрыши мальчика и живость его натуры. Самой робкой из всех детей была следующая за Джорджем малышка Алексис, с ореолом светлых кудряшек и огромными голубыми глазами. У остальных были темные волосы и синие глаза, как у Кейт и Бертрама, и только Алексис уродилась такой светленькой, что на солнце ее волосы казались белыми. Похоже, ангелы, наделив Джорджа и храбростью, и лукавством сверх меры, для равновесия одарили Алексис чем-то более редким и ценным. Куда бы ни шла девочка, с нее не сводили восхищенных взглядов, и вслед слышалось: «Какая же хорошенькая!» И в считаные минуты она вдруг пропадала, растворялась в воздухе, чтобы через несколько часов появиться опять, тихо и спокойно, словно прилетев на невидимых крыльях. Для Кейт она была «моя дочурка», а для Бертрама – «крошка», счастливо жила в окружении домашних, под их надежной защитой, и крайне редко разговаривала с посторонними. Алексис могла проводить долгие часы в саду, где плела венки, чтобы украсить мамину прическу. Родители были для нее всем на свете, хотя и Эдвину она тоже любила. Только вот самой Эдвине была ближе четырехлетняя Френсис, или Фанни, как ее все называли, с милыми розовыми щечками, пухлыми ручками и крепкими ножками. Ее улыбка могла растопить любое сердце, особенно папино, и у нее, как и у Эдвины, были голубые глаза и блестящие черные волосы. Это была полная копия отца, и не только внешне: девочка унаследовала также его добродушный нрав, никогда не унывала и не капризничала, как и малыш Тедди, которому исполнилось два и в котором мать не чаяла души. Он как раз научился говорить и без устали исследовал мир – то тут, то там мелькала голова в кудряшках и разливался громкий веселый смех. Он обожал бегать, и Уне то и дело приходилось его догонять. Это была милая девушка-ирландка, которая спаслась бегством из страны, когда ей было четырнадцать, и Кейт повезло встретить ее в Сан-Франциско. Без этой добросовестной и исполнительной девушки Кейт было бы непросто управиться с детьми. Няня порой сетовала, что Кейт слишком балует маленького Тедди, и та со смехом признавалась, что так оно и есть: она действительно прощала своим детям любые выходки, потому что любила их всем сердцем.

Но что по-настоящему удивляло Кейт, и с каждым годом все больше, насколько разными были ее дети! Каждый – неповторимая личность с собственными особенностями и потребностями. Они были разными во всем: в характерах, в своих надеждах и чаяниях, в отношении к ней, друг к другу и к жизни вообще… – от Алексис, с ее страхами и застенчивостью, до Филиппа, с его непреклонным чувством ответственности, и Джорджа, начисто лишенными таковой. А была еще Эдвина, с ее неизменным и спокойным ощущением уверенности в себе, всегда добрая и заботливая. Кейт с радостью и облегчением видела, что дочь без памяти влюблена в Чарлза и счастлива. Эдвина всегда была правой рукой матери, и Кейт считала, что пришло, наконец, время отправиться ей в самостоятельное плавание.

Жаль только, что дочери придется переехать в Англию. Вот уже второй раз чужеземный берег отнимал у нее любимое существо. Оставалось лишь надеяться, что дочь окажется счастливее, чем сестра, но, к ее радости, Чарлз ничем не напоминал Руперта: молодой, умный и обаятельный, добрый и привлекательный. Кейт думала, что из него получится прекрасный муж.

Сегодня утром они должны встретиться с Чарлзом на причале «Белой звезды» в Саутгемптоне. Он согласился вернуться в Штаты вместе с ними, отчасти потому, что не мог смириться с мыслью о разлуке с Эдвиной на следующие четыре месяца, отчасти по настоянию Берта – путешествие было его подарком на помолвку. Они дружно сядут на новый, еще пахнущий краской корабль, которому предстояло совершить свой первый выход в открытое море, и все сгорали от радостного предвкушения.

Но сейчас Уинфилды сидели в столовой Хавермура, и Алексис, которой Джордж вполголоса сказал что-то возмутительное, уже давилась от хохота. Глядя на детей, Бертрам тоже едва сдерживал смех, но тут Руперт поднялся, а это означало, что трапеза окончена и все наконец свободны. Бертрам обошел стол, чтобы с ним попрощаться, и мужчины пожали друг другу руки. В этот момент Руперту стало почему-то искренне жаль, что Уинфилды уезжают. Ему нравились американские родственники, и даже Кейт, хотя отношения с их отпрысками по-прежнему оставались натянутыми.

– Чудесно провели у вас время, Руперт! Приезжайте-ка навестить нас в Сан-Франциско, – сказал Бертрам, и прозвучало это почти искренне.

– Боюсь, мне это уже не под силу, – суховато заметил сэр Хикам.

– И все-таки вдруг надумаете. Приезжайте, будем рады. – Мужчины снова обменялись рукопожатиями.

– А вы обязательно напишите нам и расскажите про пароход! Наверное, это нечто потрясающее. – Руперт даже позавидовал Уинфилдам, но только на минуту, и подумал: «Слава богу, что они наконец уезжают».

Зато Лиз не разделяла его восторгов. При одной мысли о необходимости куда-то плыть начинало отчаянно тошнить, и она заранее с ужасом представляла, как в июле будет пересекать океан.

– О нем, наверное, напишут в вашей газете, Берт? – поинтересовался Руперт.

Бертрам улыбнулся. Он крайне редко писал в собственную газету: разве что время от времени сочинял передовицы, когда не мог удержаться, – но сейчас, надо признаться, такая мысль уже приходила ему в голову.

– Может быть. Если это произойдет, то пришлю вам экземпляр, как только выйдет из печати.

Приобняв Бертрама за плечи, Руперт проводил его до двери, пока Кейт и Эдвина собирали остальных, чтобы отдать на попечение ирландки Уны – детям нужно было посетить ванную комнату, прежде чем отправиться в Саутгемптон.

Рань была несусветная. Солнце только-только показалось на небе, но ведь им предстоял трехчасовой переезд. Руперт отрядил своего шофера и двух конюхов, которые умели водить машину, чтобы отвезли Уинфилдов в Саутгемптон в трех авто, захватив и тот багаж, который еще оставался при них. Большая часть чемоданов отправилась в путь днем раньше, чтобы дожидаться хозяев в каютах корабля.

Закончив туалет, гости набились в три машины. Эдвина и Филипп с несколькими саквояжами уселись в первую машину, и с ними Джордж, который настоял, чтобы сидеть рядом с конюхом, который исполнял обязанности шофера. Уна с Фанни и малышом Тедди устроились в другой, а Кейт и Бертрам с Алексис должны были ехать в личной машине Руперта, которая называлась «Серебряный призрак». Лиз хотела было поехать с ними, но Кейт сочла, что это слишком долго. Да и расставались они всего на четыре месяца. Сестры обнялись, и Лиз долгую минуту не могла выпустить Кейт из объятий: почему-то сегодня с утра ей было не по себе.

– Береги себя… Я буду ужасно скучать…

Почему-то в этот раз было больно видеть, как сестра уезжает: словно тяжесть предыдущих расставаний вдруг сделалась невыносимой! Лиз опять обняла сестру, и Кейт рассмеялась, поправляя шляпку – последний писк моды, – которую Бертрам купил ей в Лондоне.

– Лиз, ты и оглянуться не успеешь, как наступит июль, – шепнула она сестре на ушко. – И ты снова будешь дома.

Она поцеловала Лиз в щеку и отстранилась, чтобы в последний раз окинуть взглядом. Почему она выглядит такой изнуренной и грустной? Кейт снова подумала о дочери, которой предстояло переехать в Англию, когда выйдет за Чарлза. Оставалось лишь молиться, чтобы у нее жизнь сложилась счастливее, чем у сестры. Страшно, как подумаешь, что Эдвина окажется на другом краю света! И как грустно снова оставлять здесь Лиз! Тем временем Руперт, хмыкнув, отдал приказание шоферам и велел отправляться, чтобы не опоздать: корабль отходил через какие-то пять часов.

– Он ведь в полдень отплывает, не так ли? – Руперт достал карманные часы и показал Берту, а Кейт в последний раз обняла сестру и села в машину, усадив Алексис рядом с собой.

– Да, в полдень, так что у нас еще останется время.

Было десятое апреля, половина восьмого утра.