Лишь чудом не свернув шеи, пастух скатился в березовую рощицу, с разгона пролетел сквозь нее, перемахнул через ручей с неподвижной черной водой и понесся вдоль поля к видневшимся вдали раскидистым дубам, отмечавшим край Коровьего оврага. Густые летние запахи хлестали Тишку по лицу.

Дыхалки хватило почти на всю дорогу. Дом, где он жил с отцом и сестрой, уже виднелся среди буйной зелени впереди, когда Тишка понял, что больше не может бежать. Перед глазами плясали черные мухи, деревья вокруг плыли и качались. Он остановился, раскинув руки в стороны, чтобы удержать равновесие, но тут же согнулся пополам. Его вырвало несколькими каплями желтой, дурно пахнущей желчи. Сразу стало легче.

Тишка побрел дальше. Тяжелую воротину открыл, навалившись всем весом, проскользнул во двор. Уже взбираясь на крыльцо, опустил взгляд и увидел, что до сих пор сжимает в кулаке обломки жалейки.

Дом стоял на отшибе, окруженный забором, отделенный от остальной деревни оврагом и густыми зарослями. Много лет назад его выстроил кузнец Микита, Тишкин дед, умелый и уверенный в себе человек, не знавший недостачи ни в уважении соседей, ни в барыше.

Единственный сын Микиты к кузнечному ремеслу оказался непригоден – дед говорил, что руками тот в мать пошел, – и потому после дедовой смерти дела у семьи потянулись ни шатко ни валко. А в последнюю весну испортились совсем. Но дом стоял, основательный и крепкий, и, хоть почернел от минувших лет, по-прежнему служил своим обитателям верой и правдой. Его слава – дурная слава, обычная для жилища умершего деревенского кузнеца, – отгоняла непрошеных гостей и праздных гуляк. И некому было удивляться пустой будке во дворе.

– Тять! – заорал Тишка, едва оказавшись в сенях, где по стенам висел заржавленный кузнечный инструмент. – Тятька! Ты где?!

Он прошел в горницу, все еще с трудом дыша, и увидел отца. Тот сидел сгорбившись на лавке у стены, в густых зеленых тенях. При появлении сына старик недовольно нахмурился, но, сразу поняв, что дело серьезное, подался навстречу:

– Ты чего, Тимофей?! Али гонятся за тобой?

Тишка замотал головой.

– Кажись, нет, – проговорил он. – Прежде чем сюда сигануть, я дождался, пока он подальше уедет.

– Кто?

– Царев человек. В черном весь, с собачьей башкой и метлой у седла.

– Да ну! Где? Чего хотел-то?

– На горе, у скудельни. Про оборотня выспрашивал, тять. Про людей погрызенных.

Даже в тенях было видно, как побледнел отец. Ссутулившись еще сильнее, он метнулся к окошку, осторожно высунулся наружу. Несколько долгих мгновений старик осматривал двор и тропу за забором, хищно втягивая воздух длинным носом, потом захлопнул ставни, пробормотал:

– Ворота замкнуть надо… – И пошел на улицу.

Тишка следовал за ним по пятам, скороговоркой, но в мельчайших подробностях описывая встречу с черным всадником. К тому моменту, когда тяжелый окованный медью засов опустился в пазы на створках ворот, отец знал все. Вернувшись в дом, он порылся в сундуках и выудил из-под пестрядевых сарафанов саблю дедовой работы. Неуклюже вытащил ее из черных кожаных ножен, проверил пальцем остроту клинка, одобрительно крякнул.

– Тять, – подал голос Тишка, изрядно оробевший от вида оружия, – думаешь, он нас отыщет?

– Как пить дать, – злобно сказал отец, взвешивая саблю в руке. – Я про этих черных-то слыхивал. Если уж они сюда заявились, землю станут рыть, а без добычи не уйдут. Тикать надо, вот чего.

– А как же Пелагея?

– То-то и оно! – рыкнул отец. – То-то и оно, что Пелагея! Пока сука не прочухается, никуда не денемся. А это еще дня три, ничего ведь, почитай, и не началось толком-то.

– Нынче только первая ночь полнолуния.

– Знаю! Потому и черные пожаловали – хотят, чтобы сука сама им в руки прибежала. Придется ее в цепях все время держать.

– Выть будет.

– Пущай воет. Ежели выпустим, пропадет. Черные-то только того и ждут. – Старик задумался, принялся постукивать себя пальцем по носу. – Надо бы с ней пару курей запереть, а вместо воды в кадушку вина налить. Нажрется, налакается и уснет.

Тишка покачал головой:

– Все равно выть будет. И об стены биться.

– Авось пересидим. А там соберемся и утечем, затаимся на время в Ольховке у тетки али просто где в лесу укроемся, шалашик соорудим. Не будут же черные здесь аж до следующего полнолуния ошиваться…

Тишка сомневался, что все выйдет так легко, однако перечить отцу не решился. Да и не мог предложить ничего лучше. Соображалось туго, первый страх прошел, но теперь в груди копилась тяжелая колючая тревога, и каждая мысль непременно сворачивала к темному силуэту всадника на тропе среди деревьев, к метле и отрезанной собачьей голове, к давно засохшей, похожей на грязь крови на оскаленных клыках. Того и гляди, сам взвоешь.

От любой кручины средство одно – работа. Тишка пошел в клеть, отыскал среди ларей и кадок бочонок, в котором еще оставалось где-то на гарнец прокисшего хлебного вина, слил его в свободную кадушку. Потом выбрал в курятнике двух кур постарше, усадил их в корзину и вместе с кадушкой потащил все это в подпол.

Там в угловом закутке, за тяжелой дубовой дверью, специально поставленной отцом, на пышной куче свежего сена сидела Пелагея, младшая Тишкина сестра. Была она очень на него похожа, только глаза другого оттенка, мамины, да нос чуть вздернутый, да ямочки на щеках заметнее.

Как-то весной Пелагея отправилась в лес и пропала. Отец с Тишкой искали ее по округе два полных дня, а на третий она сама вышла к дому, вся изодранная и изломанная, в насквозь продубевшем от крови сарафане. Стоило девушке ступить во двор, как сторожевой пес, прежде обожавший ее, залился вдруг злым лаем и принялся бросаться на хозяйку, едва не обрывая цепь. И лаял до тех пор, пока вечером отец, совсем ошалевший от горя и шума, не проломил ему голову топором.

О том, что случилось с Пелагеей в лесу, так и не узнали – с того дня она не произнесла ни слова. Глубокие раны на ее спине зажили на удивление быстро, оставив лишь едва заметные розовые шрамы. И мелькнул тогда, в апреле, какой-то небольшой промежуток, всего несколько суток, когда казалось, что все наладится. Отец повеселел, а сам Тишка даже успел задуматься о новой собаке и порадоваться этим мыслям. Но потом наступило полнолуние, и Пелагея обратилась в первый раз. Никогда прежде Тишка не подозревал, что может так бояться.

Он и сейчас боялся, хотя сестра выглядела совсем обычно, а ее щиколотки были прикованы короткими толстыми цепями к двум врытым в землю железным кольцам. В человечьем обличье ей бы не хватило силы, чтобы расшатать и выворотить кольца, а в зверином для этого недоставало ума. По крайней мере пока.

Увидев брата, Пелагея всхлипнула, виновато опустила голову. Лицо ее опухло от слез. Среди спутанных волос виднелась засохшая кровь – должно быть, опять билась о стену. Удивляться нечему: она лучше всех знала, что должно произойти.

– Вот принес, – буркнул Тишка, чувствуя острую потребность нарушить молчание. – Чтобы не скучала одна тут, пока…

Он поставил корзину с беспокойно завозившимися курами у самой двери, рядом опустил кадушку с вином. Долго разглядывал сестру, собираясь с мыслями, потом все-таки заговорил снова:

– Там человек тебя ищет. Царев человек. Весь в черном, страшный. Поэтому мы с тятькой решили, что лучше пересидеть полнолуние здесь. Не будем тебя выпускать.

Пелагея отвернулась, отодвинулась к дальнему углу, звякнув короткой цепью, и скорчилась там, обхватив голову руками. Плечи задрожали в тихих рыданиях, похожих на то, как дышала перед смертью матушка, – память об этом преследовала Тишку с раннего детства. Он стиснул зубы, борясь с подступающими слезами.

Сестру было жаль до ужаса, до боли в животе, однако помочь ей простой деревенский пастушок не умел. Отец, тот с самого начала лета ездил по знахарям, мельникам и колдунам, узнавал, выспрашивал – обиняками, инословьем, – но так и не отыскал ни одного способа избавить оборотня от проклятия. Оборотня всегда надлежало убить. Может статься, кто-то из тех мельников или знахарей и навел государева человека на след.

Тишка шагнул к сестре, но вплотную приблизиться не посмел. Дотянулся осторожно, провел пальцами по окровавленным волосам:

– Тятька решил, утекать нам надо. Туда, где помогут. Вот это полнолуние переждем и уедем. Ты просто потерпи еще немножко, ладно?

Говорил – а сам все думал о заросшей скудельне на склоне горы, на краю леса. Когда-то там хоронили чужаков и проходимцев, всякую нечисть без роду и племени, которой нельзя было осквернять деревенский погост. Неужто и Пелагею в конце концов – туда, в липкую глину, без креста? Ведь, наверное, грешно будет положить ее рядом с православными? Рядом с людьми?

От этой мысли Тишку снова замутило. Он отшатнулся от сестры, хмыкнул что-то на прощание и, уходя, запер тяжелую дверь на засов.

Наверху отец заколачивал окна. В ход шли последние кованые гвозди из дедовых запасов. Тишка взялся помогать.

– Вот ежели полезут… – бормотал отец, прибивая очередную доску. – Ежели полезут, завязнут, тут-то мы их и встретим как положено.

Как именно «положено» встречать, он не пояснял, но сваленные у печки косы, вилы и топоры – все, что имелись в хозяйстве, – были красноречивее любых слов. Тишка старался не смотреть на них лишний раз. Дедова сабля лежала отдельно, на лавке под образами, точно самое важное сокровище.

Между тем снаружи понемногу темнело. Шумели тоскливо дубы над оврагом. Отец то и дело поглядывал меж досок на небо, задумчиво чесал в затылке. Покончив с последним окном, саданул молотком по стене, сказал сердито:

– А все-таки ж надо за козами идти, будь они неладны.

– Но ведь…

– Вот тебе и «но ведь»! Уж скоро ночь, деревенские-то скотину домой ждут. А не дождутся, явятся спрашивать с тебя. Сюда явятся. Думаешь, ежели у дома толпа зашумит, государевы люди не заметят? Конечно, заметят, решат разобраться – тут-то нам и каюк. Сходи, собери коз, верни в деревню. Осторожнее только.

– Ох… Ладно.

– Чуть чего – дурачком прикидывайся. Я, мол, не я, не знаю ничего. Постой-ка, вот на дорожку… – Отец несколько раз перекрестил сына, широко, нервно, неровно.

Тишка в ответ лишь вздохнул. Легко сказать – прикидывайся. Легко сказать – собери коз. Но возразить, разумеется, было нечего – если к ночи не вернуть отару в деревню, с утра пораньше жди беды.

– Ну, ступай, сынок. Счастливо!

Тишка прихватил в сенях ножик на кожаном ремешке, вышел во двор, покрепче затянул кушак и, опершись босой ступней на засов, взметнулся на ворота, намереваясь одним движением перемахнуть их, – но, в самое последнее мгновение увидев в тенях под дубами знакомый жуткий силуэт, резко подался назад и, не удержав равновесия, грянулся наземь, больно ушибив левый локоть.

Скрипя зубами от боли, он поднялся, припал глазом к щели между створками. Так и есть, не почудилось: проклятый черный человек, теперь без коня, ждал под деревьями, чуть в стороне от тропы, ведущей к воротам. И ничего сложного не было в том, чтобы разглядеть на бледном лице недобрую ухмылку.

Не дыша, Тишка скользнул обратно в дом. Ни одна доска не скрипнула под ним, ни одна половица. Но он знал, что все старания напрасны, – разве можно обмануть колдуна?

– Он пришел, тять, – прошептал Тишка в ответ на немой вопрос отца. – Царев человек ждет за воротами.

Отец вскочил, кинулся было к сабле, но в последний момент отпрянул от нее, бестолково засуетился вокруг крестьянских орудий, сваленных у печки. Выбрал один топор, взвесил в ладони, недовольно цыкнул, схватил другой, потом отбросил оба и взялся за вилы. Руки его тряслись.

– Тот самый? – наконец спросил он, невнятно, словно смущаясь. – Тот же, которого ты на горе видал?

– Да.

– Один?

Тишка пожал плечами:

– Бог его знает. Больше никого не углядел.

Отец шумно, сердито выдохнул, тряхнул головой: