До имения Малкомсов от Вельтевредена ехать на машине было меньше получаса, через перевал Констанция-Нек и вниз по другую сторону гор к побережью Атлантики, где на пятистах акрах земли стоял дом, построенный Сантэн для Блэйна; поросшие дикой протеей склоны круто спускались к скалистым мысам и белым пляжам. Старый дом, Родс-Хилл, построил во время правления королевы Виктории один из прежних магнатов-шахтовладельцев из Рэнда, но Сантэн полностью изменила и обновила его внутри.

Когда Шаса припарковал «ягуар», она уже ждала его на веранде, и он взбежал по ступеням, чтобы обнять ее.

– Ты худеешь, – нежно пожурила она его.

По его телефонному звонку она поняла, что сын хочет обсудить нечто важное, и Сантэн поступила в соответствии с их традицией. Она надела хлопковую блузку с открытым воротом, просторные брюки и удобные ботинки для пеших прогулок и, ничего не говоря, взяла сына под руку, и они пошли по дорожке, которая огибала ее розовый сад и поднималась по заросшему склону холма.

Последняя часть подъема была крутой, а тропа неровной, но Сантэн миновала ее без остановок и вышла на вершину впереди Шасы. Ее дыхание почти не изменилось и через минуту уже вернулось в норму. «Она держит себя в прекрасной форме, и одному небу известно, сколько она тратит на разные оздоровительные средства, да еще и тренируется, как профессиональный атлет», – подумал Шаса, с гордой улыбкой посматривая на нее. Он обнял мать за тонкую крепкую талию.

– Разве здесь не прекрасно? – Сантэн легко прислонилась к сыну, глядя на холодные зеленые воды Бенгельского течения, окружавшего белым пенным кружевом мыс, который, словно ступня средневекового рыцаря, был закован в доспехи из черного камня. – Это одно из моих любимых мест.

– Кто бы сомневался, – пробормотал Шаса и повел ее к плоскому камню, поросшему лишайником.

Сантэн уселась на него, обхватив колени, а Шаса растянулся на пышном мху под ней. Какое-то время они оба молчали, и Шаса задумался о том, как часто они сидели вот так в этом особенном для Сантэн месте и сколько трудных решений было принято здесь.

– Ты помнишь Манфреда де ла Рея? – внезапно спросил он, но оказался не готов к ее реакции.

Сантэн вздрогнула и уставилась на него широко раскрытыми глазами, кровь отлила от ее щек, и Шаса не понял выражения ее лица.

– Что-то не так, мама?

Он начал встать, но она жестом остановила его.

– Почему ты спрашиваешь о нем? – спросила она, но Шаса не ответил прямо.

– Разве не странно, что наши пути пересекаются с его семьей? С тех самых пор, как его отец спас нас, когда я был еще младенцем и мы жили с бушменами в Калахари.

– Нам незачем снова перебирать все это, – резко перебила его Сантэн.

Шаса сообразил, что был бестактен. Отец Манфреда ограбил рудник Ха’ани, похитив алмазов почти на миллион фунтов в качестве мести за воображаемые обиды, которые, как он убедил себя, Сантэн причинила ему. За это преступление он был приговорен к пожизненному заключению и провел в тюрьме почти пятнадцать лет, но был помилован, когда в 1948 году к власти пришли националисты. В то же самое время националисты помиловали многих африканеров, отбывающих наказание за государственную измену, саботаж и вооруженное ограбление, осужденных правительством Смэтса за попытку помешать стране воевать с нацистской Германией. Однако украденные алмазы так и не были найдены, и это едва не уничтожило состояние, которое Сантэн Кортни создавала с таким трудом, жертвуя многим.

– Почему ты заговорил о Манфреде де ла Рее? – повторила она вопрос.

– Он пригласил меня на некую встречу. Тайную встречу – в стиле плащей и кинжалов.

– И ты пошел?

Шаса медленно кивнул:

– Мы собрались на одной ферме в Свободном государстве, и там присутствовали еще два министра.

– Ты говорил с Манфредом наедине? – спросила Сантэн.

Тон вопроса, как и тот факт, что она назвала де ла Рея просто по имени, насторожил Шасу. Потом он вспомнил неожиданный вопрос, который задал ему Манфред де ла Рей.

«Ваша мать говорила с вами обо мне?» – спросил он тогда, и теперь при реакции Сантэн на его имя вопрос приобретал новое значение.

– Да, мама, я разговаривал с ним наедине.

– Он упоминал обо мне? – резко произнесла Сантэн, и Шаса слегка озадаченно хихикнул:

– Он задал мне тот же самый вопрос – говорила ли ты со мной о нем. Почему вы оба так интересуетесь друг другом?

Лицо Сантэн помрачнело, Шаса увидел, как она замкнулась. Это была тайна, которую он не раскрыл бы, продолжая настаивать, поэтому следовало проявить осторожность.

– Они сделали мне некое предложение.

Он увидел, как в Сантэн снова пробудился интерес.

– Манфред? Предложение? Рассказывай.

– Они хотят, чтобы я перешел на другую сторону.

Она медленно кивнула, не выказывая особого удивления и не отвергая сразу эту идею. Шаса понимал, что, окажись здесь Блэйн, все было бы совсем иначе. Чувство чести Блэйна, его твердые принципы не оставили бы места для маневра. Блэйн был человеком Смэтса; и хотя старый фельдмаршал умер от разрыва сердца вскоре после того, как националисты лишили его парламентского мандата и отобрали бразды правления, Блэйн все равно оставался верным его памяти.

– Могу догадаться, зачем ты им нужен, – не спеша произнесла Сантэн. – Им нужен выдающийся финансовый аналитик, организатор и предприниматель. Это единственное, чего нет в их кабинете.

Шаса кивнул. Сантэн мгновенно все поняла, и его огромное уважение к ней в очередной раз подтвердилось.

– Какую цену они готовы заплатить? – требовательно спросила она.

– Назначение в кабинет министров – министром рудной промышленности.

Шаса увидел, как взгляд матери стал рассеянным, как у близорукой, когда она уставилась вдаль, на море. Он знал, что означает это выражение. Сантэн делала расчеты, оценивая будущее, и он терпеливо ждал, пока она не сосредоточилась снова.

– У тебя есть какие-то причины отказаться? – спросила она.

– А как насчет моих политических принципов?

– Чем они отличаются от их собственных?

– Я не африканер.

– Это может послужить к твоей выгоде. Ты станешь их символическим англичанином. Это придаст тебе особый статус. Ты получишь свободу действий. И если им понадобится кого-то уволить, то они скорее избавятся от кого-то из своих, чем от тебя.

– Но я не согласен с их национальной политикой, с этим их апартеидом, он просто ошибочен в финансовом отношении.

– Боже мой, Шаса! Ты ведь не веришь в равные политические права для чернокожих, не так ли? Даже Ян Смэтс этого не хотел! Ты же не хочешь, чтобы нами правил очередной вождь вроде Чаки, не хочешь черных судей и черных полицейских, защищающих черного диктатора? – Она содрогнулась. – Они бы с нами быстро расправились!

– Нет, мама, конечно не хочу. Но апартеид – это же просто уловка, средство захватить весь пирог целиком. Мы должны дать и им кусок, мы же не можем съесть все сами! Это уж точно отличный рецепт для кровавой революции.

– Отлично, chéri. Если ты войдешь в состав кабинета, ты сможешь присмотреть за тем, чтобы они получили пару крошек.

Шаса явно сомневался; он демонстративно достал сигарету из своего золотого портсигара и закурил.

– У тебя особый дар, Шаса, – убежденно продолжала Сантэн. – Твой долг – использовать его на благо всем.

Но он все еще колебался; ему хотелось, чтобы мать высказалась до конца. Ему нужно было знать, хочет ли она этого так же сильно, как он сам.

– Мы должны быть честны друг с другом, chéri. Это ведь именно то, ради чего мы трудились с самого твоего детства. Прими эту работу и делай ее хорошо. А потом… кто знает, что еще может произойти?

Воцарилось молчание; они знали, на что надеялись в будущем. Они ничего не могли с собой поделать, такова была их природа – всегда стремиться к высочайшей вершине.

– А как же Блэйн? – спросил наконец Шаса. – Как он это воспримет? Я не горю желанием объясняться с ним.

– Я сама это сделаю, – пообещала Сантэн. – Но тебе придется поговорить с Тарой.

– Тара, – вздохнул Шаса. – Да, тут может возникнуть проблема.

Они снова молчали, пока наконец Сантэн не спросила:

– Как ты это сделаешь? Если просто перейдешь на другую сторону, ты приобретешь дурную славу…

Итак, все уже было решено без лишних слов, осталось обсудить технические средства.

– На следующих всеобщих выборах я просто проведу кампанию под другими цветами, – ответил Шаса. – Они обеспечат мне надежное место.

– Значит, у нас есть немного времени, чтобы согласовать детали.

Они посвятили обсуждению еще час, выстраивая план с предельным вниманием, который делал их такой невероятно успешной командой на протяжении многих лет, и наконец Шаса посмотрел на мать.

– Спасибо тебе, – просто сказал он. – Что бы я без тебя делал! Ты сильнее и умнее всех мужчин, каких я только знал.

– Вот этого не надо, – улыбнулась она. – Ты знаешь, как я ненавижу лесть.

Они оба засмеялись над этой бессмыслицей.

– Я тебя провожу вниз, мама.

Но Сантэн покачала головой:

– Мне нужно еще кое о чем подумать. Останусь здесь.

Она наблюдала, как сын спускается с холма, и ее любовь и гордость были так сильны, что почти мешали ей дышать.

«В нем есть все, что я всегда хотела видеть в сыне. Спасибо тебе, мой сынок, спасибо за радость, которую ты всегда приносишь мне».

Но тут слова «мой сынок» внезапно вызвали новую реакцию, и Сантэн вернулась мыслями к началу их разговора.

«Ты помнишь Манфреда де ла Рея?» – спросил у нее Шаса, но он и представить себе не мог, каким должен быть ответ.

– Может ли женщина забыть дитя, которое она выносила? – вслух прошептала ответ Сантэн, но ее слова затерялись в ветре и шуме зеленого прибоя, бившегося о каменистый берег под холмом.

Все скамьи в церкви были заняты. Разноцветные чепчики женщин напоминали поле диких маргариток в Намакваленде весной, а костюмы мужчин были темными и строгими. Все лица обратились к великолепной резной кафедре черного дерева, на которой стоял преподобный Тромп Бирман, глава Голландской реформатской церкви Южной Африки.

Манфред де ла Рей в очередной раз задумался над тем, как сильно постарел дядя Тромп за годы, прошедшие после войны. Он так и не оправился до конца от пневмонии, которой переболел в концентрационном лагере у Коффифонтейна, куда этот любитель англичан Ян Смэтс отправил его вместе с сотнями других патриотов-африканеров на все время войны англичан с Германией.

Теперь борода дяди Тромпа стала снежно-белой, что выглядело еще более эффектно, чем тот черный куст, которым она была когда-то. Волосы на голове, тоже седые, он стриг коротко, чтобы скрывать, как они поредели, и они сверкали, словно стеклянная пудра на большой голове. Однако глаза Тромпа пылали огнем, когда он смотрел на свою паству, а голос, благодаря которому он получил прозвище Глас Божий, ничуть не утратил мощи и гремел под высоким сводчатым потолком.

Дядя Тромп по-прежнему собирал полную церковь, и Манфред серьезно, но гордо кивал, когда над ним взрывалась яростная проповедь. На самом деле он не вслушивался в слова, а просто наслаждался чувством единства, наполнявшим его; мир становился безопасным и добрым местом, когда на кафедру поднимался дядя Тромп. И человек мог вверить себя Господу своего народа, когда дядя Тромп говорил об этом с такой уверенностью, и не сомневаться в божественном вмешательстве, направляющем его жизнь.

Манфред де ла Рей сидел на передней скамье, справа от кафедры, ближе к проходу. Это было самое почетное место в общине, и Манфред занимал его по праву, как наиболее могущественный и важный человек в этой церкви. Скамья была предназначена именно для него и его семьи, их имена были напечатаны золотом на книгах псалмов, что лежали рядом с каждым сиденьем.