Зима. Идет снег. После завтрака Лерн дремлет в кресле в маленькой гостиной около столовой; во всяком случае, он делает вид, что дремлет. Донифан бросает на меня выразительный взгляд. Якобы для того, чтобы забавы ради прогуляться по снегу, он выходит в прихожую. Слышно, как он что-то насвистывает во дворе. Он удаляется. Я иду в столовую, точно для того, чтобы помочь горничной убрать со стола. Через несколько секунд ко мне присоединяется Донифан, вошедший через дверь, которая находится против входа в маленькую гостиную; дверь в гостиную осталась открытой, чтобы нам слышно было малейшее движение Лерна. Я бросаюсь к нему на шею, он обвивает меня руками. Молчаливый поцелуй…

Вдруг Донифан позеленел. Я слежу за направлением его взгляда… Над ручкой двери, ведущей в гостиную, прикреплена стеклянная пластинка, знаешь, для того чтобы на двери не оставалось следов от пальцев, – и в глубине этого темного зеркала я вижу глаза Лерна, неотступно наблюдающие за нами.

Вот он уже бросился на нас… У меня ноги подкашиваются. Макбелл маленького роста. Лерн подмял его под себя. Тот отбивается. Кровь течет. Твой дядюшка озверел – он пускает в ход ноги, ногти, зубы… Я кричу, тащу его за одежду… Вдруг он поднимается на ноги. Макбелл в обмороке. Тогда Лерн разражается диким хохотом, взваливает его на плечи и уносит по направлению к лаборатории. Я продолжаю кричать, и тут мне приходит в голову позвать собаку. «Нелли, Нелли!..» Собака прибежала, я ей показываю на удаляющуюся группу, и она бросается вслед за нею в тот момент, когда Лерн исчезает со своей ношей за деревьями. Она тоже исчезает. Я прислушиваюсь, слышу лай Нелли. И вдруг все смолкает – слышно только шуршание падающего за окном снега.

Лерн оттаскал меня за волосы. Но после этого ему пришлось целый день меня уговаривать, и лишь вера в его слова и надежда на блестящее будущее удержали меня от того, чтобы немедленно сбежать.

А он, убедившись воочию, что я не была ему верна, полюбил меня еще более горячо.

Так и тянулись дни, один за другим.

Я почти не смела надеяться, что Макбелла постигла та же участь, что Клоца, – изгнание. Ни он, ни его собака не появлялись больше. Наконец профессор попросил меня велеть приготовить желтую комнату для шотландца. «Значит, он жив?» – необдуманно спросила я. «Наполовину, – ответил Лерн, – он сошел с ума. Сначала он считал себя богом, потом лондонским Тауэром; теперь он воображает, что он собака, завтра, вероятно, он выдумает что-нибудь новое». – «Что вы с ним сделали такое?» – «Милая моя, – воскликнул профессор, – с ним ничего не сделали! Запомни хорошенько мои слова и прикуси язычок, если, кроме вздора, он ничего молоть не может. Когда я унес Макбелла после нашей драки в столовой, я сделал это, чтобы полечить его, – ведь ты сама видела, что он был в обмороке. При падении он сильно расшиб себе голову; вот причина его раны и сумасшествия. И все. Поняла?»

Я промолчала, хотя была убеждена, что если твой дядюшка не прикончил Донифана, то только из боязни ответственности перед его семьей и судебного преследования.

В тот же день они привезли Макбелла обратно в замок. Голова его была вся в повязках. Меня он не узнал.

Но я продолжала его любить и тайком навещала.

Он быстро выздоровел, но из-за того, что его держали взаперти, он сильно потолстел. Между Макбеллом на фотографической карточке и Макбеллом желтой комнаты осталось так мало сходства, что тебе даже и в голову не пришло бы, что это один и тот же человек.

– Эмма, – проговорил я чуть слышно, – возможно ли, что ты ласкала этого идиота?

– Разве любят только за ум? Наоборот, я даже читала в каком-то романе, что императрица Мессалина, женщина очень страстная, терпеть не могла поэтов. Макбелл…

– Ах, замолчи, ради бога!

– Глупенький! Ведь теперь ты мой возлюбленный, ты один…

«Вот уж не знаю!» – подумал я, а вслух сказал:

– А насчет Клоца тебе ничего не известно? Какую участь мог уготовить мой дядюшка ему? Ты говорила, что он его отослал…

– Я всегда была убеждена в том, что профессор его выгнал. В этом меня убедили его поведение перед отъездом и то, как вел себя Лерн по возвращении из Германии.

– У Клоца была семья?

– Кажется, он сирота и холост.

– А сколько времени пробыл в лаборатории Макбелл?

– Недели три; может, месяц.

– И до происшедшей с ним перемены он оставался все тем же блондином? – спросил я, вернувшись к своему первоначальному предположению.

– Ну конечно, а как же?

– А что сделали с Нелли?

– На следующий день после драки я слышала, как она испускает душераздирающие стоны, по-видимому, из-за того, что ее разлучили с хозяином. Теперь она в псарне вместе с другими собаками, где, по словам твоего дядюшки, «ей самое место». Ей удалось вырваться оттуда лишь как-то недавно вечером. Может, ты ее слышал? Бедняжка Нелли, она так быстро разыскала Макбелла!.. Теперь часто скулит. Не слишком-то весело ей живется.

– И что ты думаешь обо всем этом? Что тут так тщательно скрывают? Где правда? Допускаешь ли, что сумасшествие могло развиться вследствие падения и ушиба?

– Почем мне знать? Все может быть. Но мне кажется, в лаборатории происходит нечто столь ужасное, что при виде этого вполне можно сойти с ума. Донифана туда никогда не пускали. Должно быть, он увидел там какую-то гнусность.

Я вспомнил о шимпанзе и об ужасном впечатлении, произведенном на меня его смертью. Эмма могла быть права. История с обезьянкой подтверждала ее гипотезу. Но может быть, вместо того чтобы искать разгадку каждой тайны в отдельности, правильнее было бы перенестись на четыре года назад, вернуться к той критической точке, в которой сошлось столько странностей? Не вернее ли было исследовать то загадочное время, когда сразу захлопнулось столько дверей, чтобы найти один общий ключ от всех?

* * *

Из-под стеганого одеяла высунулась изящная бело-розовая ножка, блеснувшая на светло-желтых шелках, словно драгоценность в ларчике.

– Черт возьми, мадемуазель, неужели вы пользуетесь для ходьбы этой маленькой очаровательной штучкой с полированными и яркими, будто японские кораллы, ногтями? Этой подвижной и боящейся щекотки игрушкой, пугающейся кончика усов?.. Какая неосторожность!..

Маленькая ножка вернулась в свое большое саше. Но как ни мила, как ни быстра, как ни очаровательна была эта ножка, по закону парадокса она напомнила мне о другой: о той ноге, которая торчала из травы, – я был убежден теперь, что там был кто-то зарыт, на этом проклятом кладбище – на этой светлой лужайке.

И мне показалось, что я один во мраке ночи, где меня на каждом шагу подстерегают опасности и засады.

– Почему бы нам не сбежать?

Эмма потрясла своими локонами менады, отвергая мое предложение.

– Мне это уже предлагал Донифан… Нет! Лерн обещал меня озолотить. К тому же в день твоего приезда он поклялся, что убьет меня, если я его обману или сбегу. Я давно уже знаю, что он может сдержать свое первое обещание, а с некоторого времени чувствую, что способен исполнить и второе.

– Действительно, когда он представлял нас друг другу, я прочел в твоих глазах безумный страх смерти.

– Да и потом, – продолжала она, – мы можем скрыть нашу любовь, но не сможем утаить бегство. Нет-нет! Останемся здесь и будем смотреть в оба. Главное – соблюдать осторожность, но давай и не терять времени даром!

А так как времени оставалось немного, то мы им и воспользовались.

* * *

Когда я покинул мою ненасытную любовницу, чтобы направиться обратно в Грей-л’Аббей, настенные часы уже показывали половину пятого.

Эмма была не в состоянии проститься со мной: мурлыча и потягиваясь, словно кошечка, она лениво возвращалась в реальность из страны любовных грез.

Глава 8
Безрассудство

Я на полной скорости помчался в Грей. Праздник был в самом разгаре, и развеселившаяся толпа осыпа́ла меня оскорблениями и насмешками.

На вокзальных часах было ровно пять. Я воспользовался свободным временем, чтобы приготовиться к дядюшкиному осмотру. Мне хотелось, чтобы он легче попал в те сети, которые сам мне расставил, требуя изготовить имевшуюся у меня запасную часть. Нарядившись в синюю блузу механика, измазав лицо и руки, вытащив из ящика инструменты и перерыв их все, я вынул новый карбюратор, ударил его в нескольких местах молотком и перепачкал маслом. Несколько царапин пилкой, проведенных где попало, окончательно придали ему вид вещи, только что вышедшей из кузницы.

Поезд уже подходил к перрону.

Когда Лерн похлопал меня по плечу, я якобы закручивал накрепко завинченную гайку.

– Николя!

Я обернулся к дядюшке с перемазанной физиономией, которой постарался придать самое угрюмое выражение.

– Уже заканчиваю, – пробормотал я. – Славно вы придумали, ничего не скажешь! Заставить меня работать впустую!

– И что, она поедет – эта твоя коляска?

– Да, только что проверял. Как видите, мотор еще теплый.

– Хочешь поставить на место те детали, которые я увозил с собой?

– Сохраните их на память об этом чудесном деньке, дядюшка… Ну ладно, садитесь, а то мне уже надоело торчать здесь.

Фредерик Лерн выглядел раздосадованным.

– Ты же на меня не злишься, Николя?

– Не злюсь, дядюшка.

– Сам понимаешь, у меня были на то весьма уважительные причины. Позднее я тебе все объясню.

– Как вам будет угодно. Но знай вы меня лучше, были бы не таким скрытным… Впрочем, ваше сегодняшнее поведение вполне отвечает заключенному нами соглашению, так что мне не на что жаловаться.

Он сделал уклончивый жест:

– Главное, ты на меня не сердишься. Вижу, в общем и целом ты правильно смотришь на вещи.

Очевидно, Лерн предполагал, что обидел меня, и боялся, чтобы я, выведенный его поступком из себя, не решился уехать из Фонваля и не сообщил бы кому следует, что в замке творятся какие-то темные делишки. На самом деле присутствие в его доме чужого, который имел возможность удрать в любое время, должно было служить причиной постоянного беспокойства для дядюшки. Мне казалось, что, будь я на его месте и будь я вынужден принять у себя родственника, я предпочел бы сделать его как можно скорее своим сообщником, чтобы тем самым принудить к молчанию.

«А в самом деле, кто может поручиться, – размышлял я, – что дядюшка уже не подумывает об этом? Он еще долго и мучительно будет разбираться в моем характере, установив за мной слежку, до того неопределенного – а может быть, и воображаемого – срока, когда он решится посвятить меня в свою тайну. Не пойти ли мне навстречу его планам? Может быть, он с радостью откроет мне все и примет меня в число своих учеников и его тайна объединит нас, сделав участниками некого заговора?..

Не думаю, что моя попытка пойти ему навстречу вызовет его недовольство, ведь в обоих случаях, говорит ли он искренне или нет, утверждая, что привлечет меня к участию в своем грандиозном предприятии, у него только два выхода: или мой отъезд, угрожающий неприятными последствиями в случае доноса, или мое сообщничество.

Но Эмма и тайна удерживают меня в замке. Значит, я не уеду.

Следовательно, остается только притворное сообщничество, которое даст мне возможность скорее открыть тайну; а кто же, если не Лерн, может посвятить меня в нее, раз Эмма ничего не знает, а всякая разгаданная мною загадка ведет к другой, еще более сложной?

Если бы дядюшка был прозорлив, то, конечно, не медлил бы с признаниями.

Может быть, он к этому и стремится? Но как его поторопить?