Третий был высокого роста старик в золотых очках, с седой, вьющейся шевелюрой и запущенной бородой. Он ел вишни так же шумно, как какой-нибудь мужлан жует требуху.

Несомненно, то были немцы; вероятно, три лаборанта бывшего Anatomisches Institut.

Старик выплюнул в мою сторону косточки, а в сторону товарищей одну из тех немецких фраз, в которых вместе со словами разряжается еще картечь других бесчисленных звуков. Они обменялись несколькими замечаниями, как залпами, затем, напоминая своим разговором шум водопада – это они держали совет между собой, – повернулись ко мне спиной и ушли, оставив меня в полном недоумении от их грубости.

* * *

Но нужно было как-то выпутываться из этого положения! Поездка с каждым часом становилась все более смешной и нелепой. Что все это могло значить? Что это была за комедия? В конце концов, меня просто-напросто выставили посмешищем! Предполагаемые тайны, которые я вроде бы как учуял, теперь казались мне детской фантазией, навеянной усталостью и темнотой. «Убираться отсюда! – скомандовал я себе. – Убираться немедленно!»

Клокоча от ярости и не думая о том, что я делаю, я соединил контакт, запустивший машину, и двигатель мощностью восемьдесят лошадиных сил загудел под капотом, словно рой пчел в улье. Уже готовый двинуться в путь, я схватился за пусковой рычаг, но раздавшийся за спиной взрыв хохота заставил меня обернуться.

Заломив кепи набекрень, в синей блузе, с мешком, наполненным письмами, веселый и торжествующий, ко мне подходил почтальон.

– Ха-ха! Я же говорил вам вчера вечером, что вы ошиблись дорогой! – заметил он тягучим голосом.

Я узнал крестьянина, кричавшего мне что-то в Грей-л’Аббее, но вследствие мрачного настроения ничего не ответил.

– Но вы же в Фонваль едете? – не отставал он.

Я предал Фонваль уж и не помню какой, отнюдь не религиозной анафеме, суть которой сводилась к тому, что и он сам, и все обитатели замка могут отправляться ко всем чертям.

– Потому что, – продолжал почтальон, – если вы едете туда, могу показать вам дорогу. Как раз несу туда почту. Только поторопитесь: сегодня она у меня двойная: как-никак понедельник, а по воскресеньям я туда не хожу.

Говоря это, он вытащил из мешка письма и принялся их разбирать.

– Покажите-ка мне вот это! – взволнованно воскликнул я. – Да-да, вот этот вот желтый конверт…

Он окинул меня подозрительным взглядом и показал конверт издали.

Да, это было оно – то самое письмо, в котором я сообщал о своем приезде! Вместо того чтобы опередить меня на день, оно пришло на целую ночь позже.

Это досадное обстоятельство снимало с дядюшки всяческую вину – моя злость в один миг испарилась.

– Садитесь, – сказал я. – Покажете дорогу, да и поболтаем немного.

* * *

Мы тронулись в путь. Наступало утро нового дня.

Дымка мало-помалу рассеивалась, словно солнцу, осветившему сумерки, не терпелось прогнать эти исчезающие испарения, запоздалую тень тумана, легкий остаток ночи, удаляющийся след исчезнувшего привидения.

Глава 2
Среди сфинксов

Автомобиль неспешно ехал по извилистым аллеям лабиринта. Порой на пересечении путей почтальон и сам несколько секунд колебался, не зная, какой выбрать.

– И давно эти зигзаги заменили прямую дорогу? – спросил я.

– Четыре года тому назад, мсье, примерно через год после того, как господин Лерн окончательно поселился в замке.

– А вы не знаете, с какой целью это было сделано? Вы можете говорить откровенно: я – племянник профессора.

– Ну как же! Всё потому… что он большой оригинал.

– Что же он делает такого необычайного?

– Господи, да ничего особенного… Его почти никогда и не видно – вот что странно! До того как ему вздумалось устроить тут эту запутанную ерундовину, его часто можно было встретить – прогуливался по полям, ну а теперь он разве что ездит куда-то из Грея на поезде – раз в месяц, не чаще.

Короче говоря, все странности поведения моего дядюшки начались одновременно: постройка лабиринта и изменение тона писем. Похоже, в то время что-то сильно повлияло на его разум.

– А его компаньоны? – возобновил я разговор. – Немцы?

– О! Эти, мсье, вообще какие-то невидимки! Да и потом, представьте себе: даже я, которому приходится бывать в Фонвале шесть раз в неделю, уж и не помню, когда в последний раз видел парк хоть краешком глаза. Господин Лерн самолично выходит за почтой к воротам. Такая вот перемена! Вы знали старого Жана? Так вот: бросил службу и уехал, и жена его тоже. Истинная правда, мсье: тут нет больше ни кучера, ни экономки… ни даже лошади.

– И все это началось четыре года тому назад?

– Совершенно верно, мсье.

– А скажите, милейший, здесь ведь много дичи, не так ли?

– Право же, я бы так не сказал. Есть сколько-то кроликов, пара-тройка зайцев… Но вот лисиц – тьма-тьмущая!

– Как – неужели нет косуль, оленей?

– Ни разу не видел!

Меня охватило странное чувство радости.

– Вот мы и на месте, мсье.

После последнего поворота дорога действительно вышла на старую аллею, от которой Лерн сохранил этот небольшой участок. Ее окаймляли два ряда лип, а из глубины как бы выдвигались нам навстречу ворота Фонваля. Перед воротами аллея расширялась, образуя полукруглую площадку, за которой на фоне зелени деревьев виднелись очертания синей крыши замка и сами деревья, стоявшие на мрачном склоне оврага.

Сильно обветшавшие в средней своей части ворота, располагавшиеся между утесами, были по-прежнему покрыты черепичной кровелькой; изъеденное червями дерево местами раскрошилось, но звонок ничуть не изменился. Его звук, радостный, светлый и отдаленный, так живо напомнил мне детство, что я чуть не заплакал.

Нам пришлось подождать несколько минут.

Наконец послышался стук сабо.

– Это вы, Гийото? – произнес голос с типичным зарейнским акцентом.

– Да, господин Лерн.

Господин Лерн? Я посмотрел на своего проводника разинув рот. Как, это мой дядюшка говорит с таким акцентом?

– Вы раньше обычного времени, – продолжал тот же голос.

Раздался лязг отодвигаемых засовов, и в образовавшуюся щель просунулась рука.

– Давайте…

– Вот, господин Лерн, держите, но… со мной приехал еще кое-кто, – пробормотал внезапно оробевший почтальон.

– Кто такой? – нетерпеливо вскричал голос, и в едва приоткрытую калитку протиснулась фигура человека.

Это и в самом деле был мой дядюшка Лерн. Но жизнь наложила на него курьезную печать, по всей видимости сильно его потрепав: передо мной стоял свирепый и неряшливый субъект, чьи длинные седые волосы свисали на воротник истрепанного, поношенного костюма. Преждевременно состарившийся, он враждебно глядел на меня сердитыми глазами из-под нахмуренных бровей.

– Что вам угодно? – грубо осведомился он, произнеся эти слова так: «Што фам укотно?»

На какой-то миг меня охватило сомнение. Дело в том, что его лицо уже никак не напоминало лицо доброй старушки; это была физиономия индейца сиу, безволосая и жестокая, и при виде ее я испытал противоречивые ощущения – вроде как и узнал Лерна, и не узнал.

– Ну как же, дядюшка, – пролепетал я наконец, – это же я… Приехал повидаться с вами… с вашего разрешения. Я писал вам об этом, но письмо… вот оно… мы с ним прибыли одновременно. Простите за эту оплошность.

– А, ну ладно! Так бы сразу и сказали. Это я должен попросить у вас извинения, мой дорогой племянник.

Внезапно произошла полная перемена. Покрасневший, сконфуженный, почти подобострастный, Лерн засуетился. Это его замешательство, неуместное по отношению ко мне, немало шокировало.

– Ха-ха! Вы приехали в механической коляске? Хм! Ее ведь нужно куда-то поместить, верно?

Он открыл ворота настежь.

– Здесь зачастую приходится быть слугою самому себе, – сказал он под скрип старых ворот.

При этих словах дядюшка громко хмыкнул, но вид у него был столь озадаченный, что я готов был держать пари: ему совсем не до смеха и мысли его витают где-то в другом месте.

Почтальон распрощался с нами.

– Сарай все на том же месте? – спросил я, показывая направо, на кирпичный домик.

– Да, да… Я не сразу вас узнал из-за усов, хм… Да, из-за усов; раньше ведь их у вас не было, верно? Ха-ха! Сколько вам уже лет?

– Тридцать один, дядюшка.

Когда я открыл сарай, сердце мое сжалось. Повозка, наполовину заваленная дровами, покрылась плесенью; сам сарай, как и рядом расположенная конюшня, был забит всяким полуразвалившимся хламом, повсюду лежала густая пыль, по углам все было затянуто паутиной, которая густыми прядями свисала даже с потолка.

– Уже тридцать один, – повторил Лерн, но сказал это как-то машинально, думая, по-видимому, совсем о другом.

– Но послушайте, дядюшка, будьте со мною на «ты», как прежде.

– Ха! А ведь и верно, милый мой… хм… Николя, так ведь?

Я чувствовал себя сильно смущенным, но и дядюшке было не по себе. Очевидно, мое присутствие было для него не слишком желательным.

Незваному гостю всегда хочется узнать, почему он является помехой: я подхватил свой чемодан.

Лерн заметил мой жест и, похоже, вдруг принял решение.

– Оставьте!.. Оставь, Николя, – произнес он почти повелительным тоном. – Я сейчас же пошлю за твоим багажом. Но прежде нам нужно поговорить. Пойдем прогуляемся.

Он взял меня под руку и потащил в парк, не переставая, впрочем, о чем-то размышлять.

Мы прошли мимо замка. За немногими исключениями, все ставни были закрыты. Крыша местами осела, местами даже была пробита; на обветшалых стенах штукатурка обвалилась пластами – и там и сям видна была кирпичная кладка. Растения в кадках по-прежнему были расставлены кругом замка, но ясно было видно, что уж не одну зиму они провели на открытом воздухе, вместо того чтобы быть убранными в оранжерею. Вербены, гранатовые, апельсиновые и лавровые деревья стояли засохшими и мертвыми в своих сгнивших и продырявленных кадках. Песчаная площадка, которую когда-то тщательно подчищали, могла теперь сойти за скверный лужок, так она заросла травой и крапивой. Все походило на замок Спящей красавицы перед приходом принца.

Лерн шел под руку со мной, не говоря ни слова.

Мы завернули за угол печального замка, и моему взору явился парк: полная разруха. И следа не осталось от цветочных клумб и широких песчаных аллей. За исключением лужка перед замком, превращенного в пастбище и окруженного проволочной решеткой, вся остальная долина вернулась к своему изначальному состоянию первобытной чащи. Кое-где виден был след былых аллей по чуть заметному понижению уровня почвы, но повсюду росли молодые деревца. Сад превратился в густой лес с рассеянными на нем полянами и зеленеющими тропинками. Арденнский лес вернулся на насильно отнятое у него место.

Лерн дрожащей рукой задумчиво набил большую трубку, закурил, и мы прошли в лес, направившись по одной из аллей, похожих теперь на зеленые гроты.

По пути мне встретились старые статуи, на которые я смотрел разочарованным взглядом. Один из предыдущих владельцев замка расставил их в изобилии. Эти великолепные соучастники моих прежних переживаний были, в сущности говоря, простыми современными изделиями, вылепленными каким-нибудь ремесленником под влиянием римских и греческих образцов во времена Второй империи. Бетонные пеплумы вздувались, будто кринолины, и прически этих лесных божеств – Эхо, Сиринкс, Аретусы – напоминали шиньоны, заключенные в сетки «а-ля Бенуатон»^[6].

* * *

Пройдя в молчании с четверть часа, дядюшка усадил меня на каменную скамью, сплошь покрытую мхом, стоявшую в тени громадных орешников, и сам сел рядом со мной.

В густой листве, как раз над нашими головами, послышался легкий треск.

Дядюшка судорожно вскочил и поднял голову.

Среди ветвей сидела самая обычная белка и внимательно смотрела на нас.