Глядя в окно электрички и чувствуя ухом щекотные волоски Эммы, по-хозяйски устроившейся на его плече, Саша думал о том, что ехать можно бесконечно. В идеале под какой-нибудь хороший трек в ушах, чтобы мелькали эти деревья, перелески, одинокие избушки, словно солдаты на расстрел из строя, шагавшие вперед, как только лес расступался. Бесконечность не плескала болью в зрачки, притягивала взгляд, словно холодила его… Он всегда замирал, когда сталкивался с волнующим простором. В этих слоистых туманах, бахроме кустов, проколотой телеграфными столбами и в мелькающих осколками неба озерах Саше чудилось время, запертое на огромной виниловой пластинке. И он всегда радовался, что можно иногда эту пластинку достать из-за шкафа, вытянуть из дырявого чехла, держа аккуратно четырьмя пальцами за края, поставить на диск и опустить иглу, готовясь услышать сначала шорох, а потом…

Что было не так с миром? Саша не знал. Не то чтобы чувствовал себя чужим, скорее – нежеланным. И это было не странно, тётка однажды проговорилась, что родители сдали его когда-то в интернат, но ведь забрали потом и по-своему любили. Правда, не так, как он хотел, но он не винил их. Родители оказались такие же как все. Мир вообще кололся и отталкивал, и стоило большого труда к нему притереться. Помогала, как ни странно, тётка. Он долго размышлял – что его к ней тянуло? А потом не вдруг понял, что выходил от неё словно примирившись со всеми иголками и шероховатостями мира. Наждачка слов, взглядов однокурсников, родителей словно не действовала какое-то время. Потом кожа снова начинала словно болеть, и его брезгливый и казавшийся Эмме высокомерным взгляд был как раз из-за этой неявной, тянущей, саднящей боли. Проклятый мир, с которым опять нужно было мириться, выстраивать натужные связи, снова наращивать новую толстую оранжевую кожу. Почему «оранжевую»? Боль всегда была красного цвета, удовольствие золотого, тётка была подсвечена зелёным. Эмма была тёпло-персикового цвета с золотистыми крапинками. Мир в основном был серым, иногда чёрным или синим. И только кожу, толстую защитную кожу он представлял оранжевой, плотной, способной выдержать прямое попадание фугасного снаряда.

Эмма никогда не жалела его, хоть и видела в нём слишком много для долговязого студента. Весь его спрятанный в глазах трагизм, внутренняя боль и ощеренность на мир не сильно интересовали её. Экзистенциальные поиски тоже были на любителя. Такого было полно в парнях и посимпатичней, но с ним она словно просыпалась, какая-то острота жизни, стальная и опасная, словно чуть прикасалась к её шее и становилось так хорошо, так невыносимо остро-болезненно, когда удовольствие и боль сплетались в клубок и отделить их было нельзя. Уходя от него, она словно засыпала снова. Бодрствовать было приятнее. Ну и потом была игра.

Игра в спонтанность появилась до неё, но ей понравилась. Она пропускала мимо ушей Сашины рассуждения о поисках нового себя. Но иллюзия свободы затапливала всё. Попытка бегства из реальности, которую раз за разом с настырностью идиота Джек пытался выполнить несмотря ни на что. «Почему?» – допытывалась она неоднократно. Наугад выбирать день, автобус, поезд, станцию и уходить, убегать, убираться из города так, словно никто и нигде не ждёт. Наступать на дорогу из жёлтого кирпича, которая сама выстилается прямо у тебя из под ног. «Однажды ты поймёшь, – говорил он. – Хочу найти место, где этот мир кончится и начнётся другой». Ей страшно нравилось. Как отказаться от нити судьбы, ведущей прихотливо и внезапно? Она воспринимала это как вызов. Придумать свой мир самим, насмотревшись Годара и Трюффо, вплести его в провода и асфальт, подложив незаметной тыковкой в кучу огурцов, капусты и моркови.

Двери вагона лязгнули, отрезая кого-то от тамбура. Шаткие шаги, шорох, шевеление сзади и катящийся на метр впереди смрадный дух хлестнули по обонянию. Саша вздрогнул, но напротив уже упал на сиденье, хрипло дыша и едва не задев ноги задремавшей Эммы, старик с белёсыми бровями. Они бросались в глаза, так что сначала Саша не успел ничего рассмотреть толком, ни рваную одежду из лоскутов, едва держащихся друг за друга, ни женских сапог с разорванными голенищами… Только жуткие поросячьи белёсые брови на красном обветренном лице и запах тухлятины, заполнивший пространство.

– Едешь? – старик осклабился, демонстрируя пару гнилых клыков, и потёр обросшую седой щетиной щёку. Тут же начал чесаться, и делал это с таким остервенением, что даже забыл, что рядом кто-то есть. Внезапно замер и снова посмотрел на Сашу ясными, почти голубыми глазами. – Не смотри на одёжу, то не моя. Хорошо, что едешь. Надо ехать. Давно надо.

Дальше он забормотал что-то неразборчиво. Будто молитву какую-то скороговоркой читал, но молитва и бомж сочетались в голове у Саши плохо, зато старик бормотал, закатывая глаза, пришёптывал, помогая себе подёргивающимися руками.

Саша уже оглядывался в поисках другого места, куда можно отступить, когда старик вдруг замер, краем глаза искоса глянул на Джека и опять криво заулыбался.

– Девочку красивую взял, кожа белая, башка тёмная… Молодец, Джеки-бой, польза будет, вреда не будет… руку подержит, быстро всё забудет… – он снова забормотал, расфокусировав взгляд и помахивая рукой возле виска, словно показывал, что у него не все дома, или передавал привет кому-то под потолком вагона.

С разгона электричка влетела на мост, стыки загрохотали сильнее, замелькали железные фермы в лишаях ржавчины, смазываясь в чёрно-рыжие лохмотья за стеклом. Старик покачнулся и стал крошиться, словно глиняный. В пустое и тёмное его нутро, поднимая пыль, повалились осколки головы, всё трескалось и разлеталось кусочками, рассыпалось по лавке и на пол, стекало грязно-рыжим песком. В этот момент вздрогнула и проснулась Эмма. Непонятно, что она успела увидеть, но Саша расширенными глазами смотрел на отлетевший в угол скамьи кусок лица с белёсой бровью и моргающим голубым глазом. Глаз моргнул ещё раз, мост кончился, и свет снова затопил овощную бежевую внутренность вагона. Ни песка, ни рваного тряпья, ничего, кроме запаха, плавающего волнами, тошнотворными спазмами привидевшегося морока.

– Ну и вонь, – потянула Эмма носом, оглядывая вагон. – Кто тут нам так помог?

– Нет никого, – прошептал Саша и прочистив горло, повторил: – Нет никого, говорю, нанесло с реки.

В этот момент он и сам уже сомневался, видел ли что-то или ему померещилось, когда задремал. Реальность проступала пятнами, и хотелось зажмурить глаза, дождаться, когда резь и мелькание утихнут.

Эмма уже вскочила, рывком приоткрыла верхнюю створку окна, и прохладный и влажный воздух наотмашь хлестнул по лицу. «Давай, – блаженно подумал Саша, прикрывая глаза и чувствуя, как гниль и вонь отступают, уносятся и сквозняк забирается за шиворот, леденит шею. – Забери этот бред».

Но бред не забрался совсем, а как-то незаметно распределился по почти пустому салону вагона электрички. Запутался в наушниках Эммы, осел на окне грязными потёками, которых раньше Саша не замечал, застрял в подозрительных взглядах попутчиков. Женщина в соседнем ряду что-то шептала дочери на ухо, а девочка ёрзала и иногда взглядывала на Джека и Эмму. Небритый садовод в кепке, который угрюмо покачивался через три сиденья от них, опираясь на черенок то ли грабель, то ли лопаты, то ли вообще косы, был мрачен и смотрел недобро.

«Было бы прикольно, – лениво думал Саша, – если бы он встал, коса сверкнула бы, раскладываясь, как в аниме, и крылья за спиной порвали застиранную штормовку…».

И всё же тревогу постепенно выдуло, и он задремал на неудобном сиденье, стараясь не потревожить прижавшуюся сбоку Таню. От неё плечу было тепло, и липкий сон склеил ресницы быстро. Колёса постукивали где-то далеко, а Саша уже летел над полем, раскинув руки и почему-то чувствуя, что не может их ни опустить, ни прижать к телу.

Проснулся он, когда Эмма завозилась, и начала его тормошить. Они чуть не прозевали свою станцию, а когда вывалились на перрон, заспанные, мало что понимающие, то не сразу поняли, что вышли одни. В этот момент Саша сразу проснулся окончательно и насторожился. Электричка резво унеслась дальше, и сразу подступила звенящая цикадами жара и тишина, будто и не было рядом рельсов, гранитной щебёнки, убогой коробки станции, обшитой «для красоты» вагонкой, но не ставшей от этого красивее. Пахло травой, старыми досками (скорее всего, вот этими, щелястыми, составлявшими условную платформу), немного шпалами, как в метро, и самую малость тухлятиной. Рыбкой мелькнула мысль, что это бредовое видение из вагона опять цепляется за него своими рассыпающимися в прах руками, но в следующую секунду Саша увидел мёртвую и наполовину съеденную кем-то собаку под кустом у столба ЛЭП и, поймав за руку Эмму, поспешно потащил её к станции и видневшимся за ней серым постройкам.

С чего он взял, что это случится? Каждый раз сталкиваясь нос к носу с реальностью, Саша забывал, что он Джек, и чувствовал слабость и желание убежать и не искать никакого экзистенциального рубежа. Наверное, и ролевые пистолеты-муляжи он сделал только для того, чтобы хоть немного чувствовать себя увереннее. Прочитал в книжке, что оружие одним своим наличием делает мужчину сильнее и увереннее в себе, и помчался искать чертежи. Книжка не наврала. Когда он брался за тяжёлые рукоятки своих муляжей, сила и смелость словно вливались в грудь через руки, заполняли ребра тяжёлыми холодящими волнами. Даже сейчас он чувствовал их тяжесть в рюкзаке, и это добавляло уверенности, что в этой игре он выиграет, а в другом мире не пропадёт. Если, конечно, сможет найти туда дорогу.

Сразу за станцией, словно со старой фотографии, придвинулся поселок. Будто когда-то крутанулся на пятке асфальтированной в прошлом веке стоянки, оттолкнулся от железнодорожной кассы и упал, рассыпав по сторонам домики, домишки и сараи. Время прокатало через него единственную улицу и засадило зеленью, которую некому было контролировать, а потом и замерло, словно поняв всю тщетность своих усилий.

Пульс жизни иногда оживал и, как весенние ручьи, захватывал какие-то отдельные участки. Как лишайники на разросшемся стволе поселка, проступали сквозь вечное какие-то современные штуки. Афиши, объявления о ремонте бытовой техники, спутниковая тарелка на кирпичном домике почты, да и сама вывеска «Почта России» была новой, ещё не успевшей полинять или выгореть под солнцем. Облупившаяся краска на телефонной будке и новые мусорные контейнеры, выглядывающие из разросшегося боярышника. Село без полей, деревня, прикинувшаяся посёлком, потому что это престижнее и звучит иначе.

Джек с Эммой шли по этой главной и явно единственной улице, оглядываясь. На мистику пока не тянуло, но не было ни одного человека, ни даже кошки или захудалой вороны. Шорохи и ветер в пустом пространстве над потрескавшимся асфальтом, пыльные деревья и тишина. Даже цикады остались в траве у станции.

«Разве не класс?» – спросил Джек взглядом, и Эмма восхищённо кивнула. Это не было похоже на Францию, но разве до Франции, когда ты в посёлке без времени и жителей? Эмма чувствовала, как мурашки поползли вверх по рукам и все волоски напряжённо приподнялись над кожей, наэлектризованные предчувствием. Хотелось вдохнуть, но воздух, твёрдый и угловатый, не хотел лезть в круглое отверстие рта. Она раскрыла рот шире, пытаясь закричать или хоть как-то впихнуть туда вздох, и тут всё кончилось.

Словно лопнул пузырь, и звуки хлынули со всех сторон. Шаги, голоса, какая-то музыка, стуки. Издалека ветер принёс звук мотора. Посёлок был самым обычным, и даже Пазик, и в самом деле выруливший откуда-то сбоку через пару минут, оказался рейсовым.

– Нам на него, – сказал Саша, растроенно провожая его взглядом, – только рано он что-то…