К утру туман сдвинулся, приподнялся над землей. Поскольку он был едок, как кислота, то снега стало меньше; если вчера в лесу почти не было темных проплешин со слипшейся сопревшей травой, то сегодня весь лес был украшен этими неровными, недобро вытаявшими и остро пахнущими гнилью кусками земли.

Похоже, весна решила утвердиться окончательно, раз пошло такое таяние, но, с другой стороны, в России еще при царе Горохе Втором была в ходу пословица: «Пришел марток – надевай трое порток», иногда холод начинал жарить такой, что и трех порток могло не хватить.

Выглянув из пулеметной ячейки, Коля Блинов недовольно поморщился: немцы за ночь, под прикрытием темноты и тумана, уволокли всех своих покойников, а заодно прихватили и их ранцы, набитые едой.

Досадно. Насчет еды надо было бы подсуетиться вчера, а пулеметчики зевнули.

– М-да-а, – протянул Блинов недовольно и выругался. От досады тут не только ругаться будешь, но и локти себе грызть и вьюшку сплевывать себе под ноги. – Лопухи мы.

Куликов хорошо понимал напарника, поэтому проговорил примиряюще:

– Ничего, Коля. Фрицы снова пойдут в атаку и опять нам чего-нибудь принесут. Вот увидишь.

– Уж лучше бы нам старшина приволок бачок с борщом. Все сытнее гитлеровских поросячьих колбасок с завязками.

– Верно, – Куликов не выдержал, вздохнул, – кто на чем воспитан, тот на том и держится. Немцы на колбасках, а мы на борще и хорошей гречневой каше.

– Каждому свое.

– Помолчи, Коля! – Куликов понизил голос. – Говорят, эти слова сам Гитлер придумал. Тьфу!

– Свернуть бы их в трубочку и засунуть ему в задницу.

– Дело толковое. Вопрос только в том, как его исполнить. Возьмись за это дело, а, Коля? Орден получишь.

– Не нужно мне никакого ордена, Палыч, – Блинов нахмурился.

Куликов понял, что зацепил больную точку в его душе: у напарника не было ни одной награды, даже значка какого-нибудь завалящего, и того не было – ни «Ворошиловского стрелка», ни популярного спортивного знака «Готов к труду и обороне».

Впрочем, у самого Куликова тоже ничего не было, хотя он повоевал побольше, и к наградам достойным его представляли – к ордену Красной Звезды, к медали «За отвагу». Но поскольку Куликов числился не штабным работником, а окопным, то его как представляли к награде, так благополучно и отставляли. Отодвигали в сторону, чтобы не мешал.

Вот если бы он был штабным писакой, то тогда другое дело – уже медали три как минимум побрякивали бы у него на гимнастерке.

– Ордена нужны, Коля, – не согласился с точкой зрения напарника Куликов. – Хотя бы для того, чтобы каждый из нас мог рассмотреть их повнимательнее, держа в руке, – как они выглядят? А насчет носить… Можно и не носить.

Утром, перед тем как зашевелились напившиеся кофию с кренделями фрицы, в окопах, занимаемых ротой Бекетова, появились две девушки с брезентовыми сумками, висящими на ремнях. Откидные клапаны сумок были украшены красными крестами, нанесенными по трафарету масляной краской. Девушки были санинструкторами.

У солдат бекетовской роты от удивления глаза чуть наружу не вылезли. А вообще могли бы и на кончик носа скатиться, у каждого воина это индивидуально… Это надо же, до чего дошла забота начальства – полевых медиков прислали! Про такие дела хоть песни пой!

Песен Куликов знал много, а ежели на пару со вторым номером, то в два раза больше. Но петь пулеметчикам почему-то не хотелось. Даже при виде двух ладных девчонок-санинструкторш… Когда Куликов, очень молодой, в общем-то, мужик, смотрел на них, у него в груди начинало немедленно что-то таять, будто там образовывалась некая сладкая пустота, яма – петь надо было бы, но не хотелось.

Да и холодно, промозгло было в окопе, днем из всех щелей, из срезов земли, из-под каждой ледышки сочилась вода – несмотря на серую погоду, частые туманы и тяжелые, пропитанные мокретью, облака накрывали окопы полностью, делали это так плотно, что даже дышать становилось трудно. К вечеру капель переставала звенеть, вода исчезала из-под сапог, начинал прижимать мороз. Сырость пропадала совсем, стенки окопов твердели и, будто кровеносными сосудами, покрывались ледяными жилками, а бойцы сплошь да рядом начинали кашлять.

Вот по этой-то весенней простудной причине в роте Бекетова и появились две санинструкторши. И у одной, и у другой на плечах телогреек красовались свеженькие полевые погоны с медицинскими эмблемами и тремя красными сержантскими лычками. Погоны ввели совсем недавно, поэтому для большинства солдатского люда они были в новинку.

Хотя некоторые умельцы очень быстро сориентировались и, чтобы выглядеть по-гусарски лихо, вырезали из фанеры пластинки, загоняли их в погоны, внутрь, тогда знаки отличия делались нарядными, здорово отличались от тех мятых тряпок, что в большинстве своем пришивали к своим телогрейкам и шинелям старички, почти не обращавшие внимания на свою внешность.

Привести себя в порядок в окопе вряд ли сумеет даже очень опрятный, опытный солдат, для этого его надо на пару недель отвести в тыл на отдых… Вот на отдыхе он и подворотнички свои постирает, и к гимнастерке свежий белый лоскуток подошьет, и дырки на штанах заштопает, и окостеневшую грязь от рукавов шинели ототрет.

Пулеметчикам приятно было смотреть на звонкоголосых румяных медичек, даже при мимолетном взгляде на них приходило понимание, что кроме войны существует такое покойное, почти безмятежное состояние, как мир, о котором думают, грезят почти все, кроме, наверное, Гитлера… Тьфу!

Девчонки были свои же, сельские, одна из Брянской области, другая из Кировской, одну звали Машей, вторую Клавой. Маша была брянская, Клава – кировская.

– Вот и разобрались, – довольно воскликнул Блинов и потер руки.

– А тебя мы знаем, – сказала старшая из группы медичек, Маша, ткнула пальцем в телогрейку Куликова, – ты знаменитый в нашей дивизии человек.

– Это как же? – недоуменно спросил Куликов.

– Знаменитый, знаменитый… Ты – Вася-пулеметчик. Верно?

– Верно, – воскликнул взбодренный словами санинструкторши Куликов.

– А тебя не знаем, – сказала Блинову Клава, вторая санинструкторша. – Ты такой известности еще не достиг.

Второму номеру такое суждение приятной медички настроение не испортило совершенно, – ну просто никак не испортило.

– У меня все еще впереди, – уверенно проговорил Блинов.

– Да? – брови на Клавином лице взлетели вверх.

– Ага.

– Кашель есть? – озабоченно спросила Клава.

Блинов не выдержал, рассмеялся: что такое кашель здесь, на передовой линии фронта, в промозглых расползающихся окопах, когда каждый день совсем рядом, в нескольких метрах от пулеметного гнезда бойцам отрывает руки, ноги, головы, осколки вспарывают животы, выворачивают внутренности, разбрасывают во все стороны кишки, отонки, требуху, переваренную еду, когда в человеке притупляется, исчезает все, что в нем оставалось человеческого…

Тут даже о том, чтобы тебе, когда погибнешь, вырыли могилу поглубже, не с кем переговорить… А кашель… кашель – это тьфу, переваренный компот из крыжовника в детском саду, дрисня разволновавшегося младенца.

– Разве я спросила о чем-то смешном? – сведя вместе брови и проложив между ними неглубокую складку, поинтересовалась Клава, голос у нее сделался строгим от множества металлических ноток, возникших в нем. – Или я выгляжу смешно?

– Выглядите вы великолепно, товарищ сержант, – Блинов начал поспешно отрабатывать задний ход, – если бы не война, если бы рядом находился загс, я бы на вас женился… Мы бы тут же расписались.

– Ого! – удивленно воскликнула старшая инструкторша, Маша, покачала головой. – На ходу срезает подметки товарищ…

– Не боится боец, что ему пропишем клизму и поставим прямо в окопе. На первый раз клизму щадящую, на полведра, а дальше… дальше – с увеличением. Чем дальше, тем больше, – сказала Клава, язык у нее, так же как и у напарницы, был беспощадным, на этот кол лучше не садиться.

– По вашему велению, да из ваших рук готов и клизму… Хоть на полтора ведра с первого захода, – не замедлил высказаться Блинов. – С удовольствием!

В результате Куликов получил из Машиных рук пакетик с противопростудным порошком.

– Это наше изобретение, в санчасти приготовили, – пояснила Маша потеплевшим голосом, видать, имела к противопростудному средству самое прямое отношение, – тут смесь двух трав, аспирина, еще… в общем, с добавлением стрептоцида… Так что, Вася-пулеметчик, пей и будь всегда здоров.

– Понял, – сказал Куликов, качнул головой благодаря медработников, внутри у него возникло что-то теплое – отвыкли они здесь, на фронте, от общения с женским полом…

Да, собственно, у себя дома, в деревне Башево, он тоже не часто общался с женским полом, более того – даже побаивался тамошних девчонок – готовы ведь обсмеять в любой удобный момент и дорого за это не взять… Но от страха и смущения Куликов голову в песок не засовывал, не прятался, старался вести себя достойно.

– Молодец, что понял, – одобрительно произнесла Маша и поправила шапку на голове пулеметчика, у Куликова от этого простого движения даже под сердцем что-то защемило, зашлось, а на душе сделалось сладко, будто его наградили орденом – например, Красной Звезды. – Так что поправляйся, Вася-пулеметчик, – добавила Маша и вновь поправила шапку на голове Куликова. – Через пару дней нагрянем снова. Нашему начальству не нравится, что ваша рота – в соплях… целиком в соплях, вплоть до командира.

– Ну, Маша… так уж получилось, – Куликов озадаченно приподнял одно плечо, ему самому это не нравилось, – командир тоже человек и, как всякий человек, уязвим.

– Человек, человек… Уязвим, – недовольно проговорила Маша, – конечно уязвим… Но о себе тоже надо думать, не только о наступлении на окопы противника. Если мы о себе не будем думать, можем Гитлера и не одолеть.

Куликов оглянулся и приложил палец к губам.

– Типун тебе на язык, товарищ сержант медицинской службы, – он медленно, словно бы старался поглубже вникнуть в слова санинструкторши, покачал головой. – Как это так – можем не одолеть эту тварь? Такого быть просто не может, Гитлера мы одолеем, даже если он всего себя, целиком, закует в металл, зальет бетоном…

– Молодец, Вася-пулеметчик, – улыбнулась Маша и знакомым жестом снова поправила на голове Куликова шапку.

– Ну, как вы тут, девчата? – раздался из длинной окопной выемки голос ротного, в следующий миг показался и он сам: в старой телогрейке без ворота, подпоясанный ремнем, на котором болталась тяжелая кобура с пистолетом ТТ, рядом за пояс был засунут второй пистолет, трофейный парабеллум – машинка, которую очень хвалили разведчики.

– Да вот, пулеметчикам неплохо бы посидеть над кастрюлькой с кипящей картошкой, подышать горячим паром, товарищ старший лейтенант, – неожиданно насмешливо проговорила Маша, – только вот как это сделать, не знаем…

– Ну, если вы их вместе с пулеметом заберете в санчасть, то, наверное, можно и посидеть над кастрюлькой…

– Мы бы рады забрать, да вы вряд ли отпустите. Тем более – вместе с пулеметом.

– Не отпущу, – подтвердил Бекетов, – и вас отсюда выпровожу, дорогие девушки… Пора.

– Мы еще не во всех взводах побывали! – Маша повысила голос.

– Немцы зашевелились, скоро попрут, – в голосе Бекетова послышались озабоченные нотки. – У них порядок такой – после завтрака и обеда обязательно сходить в атаку.

– А потом снова дернуть кофейку, так, товарищ командир?