Его речь изобилует байками. Он рассказывает, как нанимал Кэролайн, несмотря на возражения матерых прокуроров, которые считали, что те, кто осуществляет судебный надзор, простые социальные работники. Хвалит ее твердость и смелость. Вспоминает выигранные ею дела и как она своими аргументами клала на обе лопатки защитников и судей. Ей доставляло удовольствие нарушать устаревшие правила. В устах Реймонда эти бесхитростные рассказы проникнуты какой-то особой душевностью и сладкой грустью.

Я, однако, еще не оправился от шока, пережитого несколько минут назад. Я чувствую, как обида, удивление, пронзительная проникновенность Реймондовых слов, моя глубокая, моя невыразимая печаль доходят до предела, и отчаянно пытаюсь сохранить самообладание. Я уговариваю себя не ехать на погребение. У меня куча работы, а прокуратура и без меня представлена Реймондом. Секретарши, стенографистки и прочие наши пожилые дамы, которые всегда недолюбливали Кэролайн за заносчивость, а теперь плачут у ее гроба, будут тесниться у края могилы, рыдая над концом еще одной жизни. Пусть они и смотрят, как Кэролайн зарывают в землю.

Реймонд закончил говорить и идет на свое место. Его выступление всколыхнуло аудиторию.

Я не слушаю слов священника, потому что решил – еду в контору. Как и велел Реймонд, снова примусь за розыск убийцы Кэролайн. Никто не посетует на мое отсутствие на кладбище, и менее всех сама Кэролайн. Я уже отдал ей все почести. Слишком много почестей, сказала бы она. Я уже оплакал Кэролайн Полимус.

Глава 2

В прокуратуре всех словно смыло цунами. Залы заседаний пусты. То тут, то там надоедливо звонят телефоны. Две дежурные секретарши бегают по коридорам, отвечая на звонки.

Даже в лучшие времена помещение прокуратуры округа Киндл имеет мрачный вид. Большинство прокуроров сидят в комнатах по двое. Муниципальное здание округа возведено в 1897 году в новом, только зарождающемся тогда стиле. Массивная коробка из красного кирпича, украшенная по фасаду несколькими дорическими колоннами, – дабы народ знал, что входит в общественное учреждение. Над каждой дверью внутри – застекленный квадрат, окна двустворчатые, стандартные. Стены выкрашены в больничный зеленый цвет. Хуже всего освещение: с ламп словно струится какая-то тягучая желтая жидкость. Две сотни замотанных людей бьются здесь над преступлениями, которые совершаются в городе с миллионным населением и в округе, где проживают еще два миллиона. Летом мы задыхаемся в тропической жаре под дребезжание стекол старых окон и непрестанные телефонные звонки. Зимой безостановочно гудят и шипят радиаторы и даже днем над нами нависает зловещая полутьма. В таких вот условиях вершится правосудие на Среднем Западе.

В моем кабинете, запершись, как злодей в вестерне, меня поджидает Липранцер.

– Как там? Все живы? – спрашивает.

Я что-то отвечаю, бросаю пальто на стул и обращаюсь к нему:

– Ты-то почему не пришел? Все ваши были, у кого пять годков набежало.

– Не охотник я до похорон, – сухо отвечает Липранцер.

«Легавым из убойного отдела трупы и без того надоели», – не сразу приходит мне в голову.

На столе у меня записка от Лидии Макдугал, заместителя окружного прокурора по административно-хозяйственной части, и конверт из полиции. В записке от Лидии всего три слова: «Где Томми Мольто?» Несмотря на политические игры, мы не должны игнорировать очевидное: надо побывать у Томми дома и обзвонить больницы. Достаточно нам одного мертвого прокурора. О Кэролайн конверт из полиции, на нем напечатано: «Преступник – неизвестен. Жертва – К. Полимус».

– Ты знал, что у нее есть сын? – спрашиваю я, выискивая глазами канцелярский нож, чтобы вскрыть конверт.

– Ни хрена себе! – изумляется Лип.

– Парень лет восемнадцати – двадцати. Он, конечно, был на панихиде.

– Ни хрена себе, – повторяет Лип, разглядывая свою сигарету. – А еще говорят, что хоть на похоронах жизнь не преподносит нам сюрпризов.

– Кто-то из нас должен поговорить с этим парнем. Он в нашем университете учится.

– Давай адрес, я поговорю. Морано знай одно талдычит: «Все, что пожелает команда Хоргана».

Морано – начальник городской полиции, союзник Болкарро, а сам ждет не дождется, когда Реймонд свалится.

– Как и Нико. Кстати, я его сегодня встретил. Он уверен, что победит Реймонда. Чуть меня не сагитировал.

– Он добьется большего, чем думают. А ты будешь локти себе кусать, жалея, что сам не баллотировался.

Я делаю гримасу: будь что будет. Мы с Липом понимаем друг друга.

На пятнадцатую годовщину окончания колледжа мне прислали анкету с массой трудных вопросов личного характера: кем из современных американцев вы восхищаетесь больше всего? Что самое ценное в вашем имуществе? Кто ваш лучший друг? Назовите и опишите его. Я подумал-подумал и написал про Липранцера: «Мой лучший друг – полицейский. Он коротышка, ростом пять футов восемь дюймов, и после еды весит всего двадцать фунтов. Стильная прическа и настороженно-недоброжелательный вид, как у уличной шпаны. Выкуривает две пачки „Кэмела“ в день. Не знаю, что у нас общего, но я от него в восторге. К тому же он хорошо делает свою работу».

Я познакомился с Липом лет семь-восемь назад, когда меня назначили в отдел по борьбе с хулиганством, а он только что пришел в убойный отдел. С тех пор мы раскрутили добрую дюжину дел, но во многом он остается для меня загадкой и даже представляет опасность. Его отец был начальником смены в полицейском участке на Западной стороне, и когда он умер, Лип занял его место по праву как бы служебного первородства. Теперь его назначили в прокуратуру со специальным заданием. Официально он должен координировать действия полиции и прокуратуры при расследовании особо громких убийств. На деле же он сам принимает в этом самое деятельное участие. Его непосредственного начальника, капитана Шмидта, интересует только одно: чтобы к концу отчетного года он произвел шестнадцать арестов за убийства. Большую часть времени Лип проводит в забегаловках, выпивая с каждым, кто располагает интересной информацией: с бродягами, репортерами, гомосексуалистами, федеральными агентами – со всеми, кто может что-либо сообщить об уголовном мире. Лип – исследователь городского дна. В конце концов я понял, что его угрюмость объясняется переизбытком сведений о подполье.

Я все еще держу в руках конверт.

– Ну и что нам здесь прислали?

– Результаты вскрытия, третий лист и пачку фотографий убитой.

Третий лист – это вторая копия отчета полицейских, которые первыми прибыли на место происшествия, предназначается для прокуратуры. С этими полицейскими я уже говорил, поэтому сразу перехожу к заключению полицейского патологоанатома, доктора Кумачаи, странноватого японца, смахивающего на персонажей пропагандистских фильмов сороковых годов. Его зовут Мясником и считают, что он приносит неудачу. Ни один обвинитель не вызовет его в качестве свидетеля, не сплюнув трижды перед этим через левое плечо.

– Она умерла от кровоизлияния в мозг. Ее ударили по голове чем-то тяжелым, только непонятно чем – так говорит этот япошка. По фоткам можно подумать, что ее еще и душили, но он утверждает, что в ее легких еще был воздух.

– Орудие убийства в квартире, конечно, искали?

– Вверх дном там все перевернули.

– Ничего не пропало? Ну, может, подсвечник не на месте или подставка для книг?

– Ни хрена. Я три раза разных ребят туда посылал.

– Получается, преступник знал, что жертву есть чем пристукнуть?

– Может быть. Или же с собой что-то притащил. Но не думаю, что он заранее готовился. Похоже, стукнул ее, чтобы не кричала, и не сразу понял, что прикончил. Судя по тому, как были завязаны веревки, он придавил ее своим весом. Словно собирался насиловать до смерти.

– Удивительно, – говорю я.

– Еще бы не удивительно… Да, странный нам попался клиент.

Мы оба молчим.

– На теле ни ушибов, ни царапин, – говорит Лип. – Это означает, что жертва не сопротивлялась. Рана прямо на затылке. Выходит, он ее сзади ударил, а уж потом связал. Только странно, что он сразу ее прикончил. Чаще всего эти психи хотят, чтобы жертва видела их действия.

Я пожимаю плечами: действительно странно.

Кэролайн жила неподалеку от речного порта в здании бывшего склада, переделанного в жилой кооперативный дом с квартирами-студиями – открытыми просторными помещениями. Свою квартиру она разгородила легкими китайскими ширмами и тяжелыми занавесями, стилизованными под античность и классицизм. Первое, что я достаю из конверта, – фотографии, четкие цветные отпечатки. Убили Кэролайн в гостиной. Вот общий вид помещения. Тяжелая стеклянная крышка кофейного столика сброшена с металлических ножек на пол, полукруглое креслице опрокинуто. Но Лип прав: явных следов борьбы, которые остаются в таких случаях, нет. Только расплывшееся на ковре небольшое пятно крови.

Я никак не могу собраться с духом, чтобы посмотреть фотографию трупа.

– Что еще пишет Кумачаи?

– Пишет, как исследует то, что спустил этот подонок.

– Что спустил?

– Слушай, это интересно. – И Лип добросовестно, досконально пересказывает результаты анализа спермы преступника. Немного спермы вытекло из влагалища. Это означает, что после полового акта Кэролайн, хотя и недолго, была на ногах. Это еще одно доказательство того, что насилие и смерть приблизительно совпадают по времени.

Первого апреля она ушла из прокуратуры в восьмом часу. Кумачаи полагает, что смерть наступила около девяти.

– То есть за двенадцать часов до того, как нашли труп, – рассуждает Лип. – Японец говорит, что спустя это время под микроскопом еще можно увидеть, как в маточных трубах и в самой матке движутся сперматозоиды. Их он не увидел. Видимо, наш клиент не в состоянии делать детей. Это от свинки бывает.

– Выходит, мы разыскиваем насильника, который болел свинкой и бездетен?

Липранцер пожимает плечами:

– Он хочет послать сперму на химический анализ. Может, он что покажет.

Я представляю, как Кумачаи разглядывает химические формулы, и у меня вырывается легкий досадливый стон.

– Неужели мы не можем найти толкового патологоанатома?

Я листаю заключение доктора Кумачаи.

– Мазки взяли?

Люди различаются не только по группе крови, но и по тем веществам, которые выделяют их железы.

– А как же? – удивляется Лип, забирая у меня из рук заключение Кумачаи.

– Какая группа крови?

– Первая.

– У меня вот тоже первая.

– Я уж подумал об этом, – говорит Лип. – Но ты сделал ребенка. – Он зажигает сигарету и качает головой: – Я чего-то не улавливаю. Ни на что не похоже это поганое убийство. Не за что ухватиться.

И мы начинаем любимую сыщицкую игру: кто? как? почему? Первая версия Липранцера проста: Кэролайн прикончил один из тех, кого со скамьи подсудимых она послала за тюремную решетку. Затаенная, выношенная жажда мщения со стороны преступника, которого вы засадили, – худшей прокурорской фантазии не было и нет. В жизни все складывается иначе. Первое дело, которое мне поручили, было обвинение юноши Панчо Маркадо. В своей речи я поставил под сомнение мужское достоинство тех, кто, размахивая пистолетом, отнимает деньги у семидесятилетних стариков. Двухметровый, весивший килограммов сто Панчо бросился на меня с кулаками, но, к счастью, наткнулся на кресло Лидии Макдугал и был скручен полицейским и судебным приставом. Газеты начали высмеивать. Наша «Трибюн» на третьей полосе тиснула статейку под издевательским заголовком: «Женщина-инвалид спасает перепуганного прокурора». Барбара, моя жена, называет этот случай моим первым громким процессом.

Кэролайн приходилось работать с куда более странными субъектами. Несколько лет она возглавляла отдел по борьбе с изнасилованиями. Название дает представление о задачах подразделения – там занимались всеми видами сексуальных домогательств, включая развращение малолетних. Припоминаю, она разбирала дело мужского «любовного треугольника». Вспыхнула ссора, и одному из участников вставили электрическую лампочку в задний проход. Липранцер полагает, что с Кэролайн рассчитался один из педиков.