Но покуда бедуины довольствовались мелкой поживой и, получив от монахов какой-нибудь снеди, уносились прочь. Один раз они уже сговорились напасть на лавру; но по дороге нашли спрятанные сосуды с вином, напились, запели песни и передрались.

Савваиты начали надеяться, что опасность миновала.

Утром 13 марта, в первый понедельник Великого поста, около восхода солнца снова застучали в било. Дон-дон-дон… Монахи быстро поднимались к башне.

Стали видны всадники, числом более шестидесяти. Петляя по долине Иосафата, они приближались к обители.

Я соберу все народы, и приведу их в долину Иосафата, и там произведу над ними суд за народ Мой.

Так сказано о Страшном суде в Книге пророка Иоиля.

Суд этот, по преданию, должен был произойти здесь, в долине Кедрона. Здесь издревле хоронили царей, священников, пророков; в трудные времена и простолюдинов. Здесь сохранились высеченные в скале могилы Авессалома и Захарии. Долину называли также долиной царей, долиной суда и долиной плача.

«…Холмы, перевалы, то каменистые, то песчаные, кое-где поросшие жесткой растительностью, обитаемые только змеями, куропатками, погруженные в вечное молчание. Зимою там, как всюду в Иудее, льют дожди, дуют ледяные ветры; весною, летом, осенью – то же могильное спокойствие, однообразие, но солнечный зной, солнечный сон. В лощинах, где попадаются колодцы, видны следы бедуинских стоянок: пепел костров, камни, сложенные кругами или квадратами, на которых укрепляют шатры…»

Так опишет эти места Иван Бунин в рассказе «Весной, в Иудее».

Бедуины не были врагами христиан. Они кочевали по долине, разводили скот, ставили палатки из верблюжьей шерсти; получали выгоду, служа проводниками паломникам, посещавшим здешние монастыри. В том числе и обитель Саввы.

Но власть халифа слабела на глазах, наступали смутные времена. И бедуины вернулись к тому, чем промышляли испокон веков. Долина плача наполнилась слезами.

Ибо пришел на землю Мою народ сильный и бесчисленный; зубы у него – зубы львиные, и челюсти у него – как у львицы. Опустошил он виноградную лозу Мою, и смоковницу Мою обломал, ободрал ее догола, и бросил; сделались белыми ветви ее.

Так сказано в Книге пророка Иоиля.

…И они подъехали к лавре, переговариваясь и посмеиваясь. И зубы у них были зубами львиными, и стрелы их были наготове; и глаза их взирали жадно на виноградную лозу – обитель святого Саввы.

– Зачем вы пришли к нам в таком виде, будто к врагам, нанесшим вам величайшие обиды?

Монахи стояли перед ними; солнце успело взойти и освещало их лица. От всадников и лошадей ложились длинные тени.

– Мы, о мужи, – продолжали монахи, – ни вас, ни других никогда не опечалили. Мы принимали, кормили и давали кров вашим братьям. Мы и ныне готовы поделиться снедью, оставшейся у нас…

Среди всадников раздался хохот. Казалось, даже лошадиные морды смеялись.

– Мы не испытываем голода, – крикнули всадники, – и не имеем нужды в вашей снеди. Нам известно, что вы скрываете золото. Или вы думаете, мы поверим, что оно у вас не припрятано? Чтобы в таком месте, куда люди вашей веры так охотно делают подарки, не было золота? – Снова раздался смех. – Подумайте. Либо вы поделитесь частью его с нами, либо…

Было названо требуемое количество. Четыре тысячи номисм, около восемнадцати килограммов золота.

Монахи недоуменно переглянулись.

– Поверьте, мужи, поверьте, – начали они, – что мы и хлеба не всегда имеем вдоволь, а уж такое количество золота мы и во сне не видели…

Закончить речь монахи не успели.

«Распаленные гневом, – пишет очевидец, Стефан Савваит Младший, – убийцы стали изобильно пускать стрелы, подобно зимним тучам. Из отцов было ранено около восьмидесяти, большинство смертельно. Одни имели вонзившиеся стрелы в груди, другие в затылках, иные в лицо».

Бедуины хлынули в лавру.

Разбивали хлипкие двери келлий и уносили все, что могло иметь хоть какую-то цену. Стали поджигать хворост, который монахи собирали и держали на зиму; лавра наполнилась дымом. Часть бедуинов бросилась в сторону лаврской церкви, ради более богатой добычи; но тут кто-то из них углядел вдалеке отряд другого, враждебного им бедуинского племени. Быстро погрузив добычу на лошадей, крича и обгоняя друг друга, они выехали из лавры.

Всю первую неделю поста савваиты разгребали пепелище, отпевали погибших и врачевали уязвленных стрелами. И ждали нового нападения.

Доходили ли вести о восстании бедуинов до халифа?

Скорее всего, доходили. Но волнения в этой части халифата его не слишком беспокоили. Земли в Иудее бесплодные, это не Египет и не Хорасан, откуда шло больше всего налогов в казну. В самом Иерусалиме Харун так и не побывал; а то, что кочевники шалили и грабили тамошних христиан… У халифа были более важные заботы.

В том самом 796 году он решил перенести столицу из Багдада в Ракку.

Он никогда не любил Багдад; жаловался, что местный воздух ему не подходит. Он устал от багдадских дворцов. Население Багдада вечно росло и вечно было чем-то недовольно. Он устал.

Но главное – ему хотелось построить свою, собственную столицу. Чтобы немного развеять мысли о смерти, посещавшие его все чаще.

Наше время – мгновенье. Шатается дом.
Вся вселенная перевернулась вверх дном.

Трепещи и греховные мысли гони.
На земле наступают последние дни.

Небосвод рассыпается. Рушится твердь.
Распадается жизнь. Воцаряется смерть^[5].

Харун повторял про себя эти стихи Абу-ль-Атахии и украдкой утирал слезы.

Он выбрал сирийскую Ракку, омываемую водами Евфрата. Все управляющие и администраторы продолжали жить в Багдаде. Там же, во дворце Блаженной вечности, аль-Хулд, остались скучать жены и наложницы.

В Ракке он построил Каср ас-Салам, «Дворец мира», превосходивший все багдадские дворцы. Наружная отделка была не слишком богатой, все великолепие скрывалось внутри: гобелены, позолота, росписи. Неподалеку он решил построить ипподром, где будут состязаться лошади из его конюшни.

Вот что занимало мысли и сердце халифа в ту весну 796 года.

Первая неделя поста заканчивалась; поздно в субботу, после всенощной, савваиты приметили двух монахов, быстроходно шедших к лавре. Были они из другой лавры, святого Евфимия. «Нечестивцы всю неделю собирали силы, – сказали пришельцы, тяжело дыша, – и готовятся этой ночью напасть на вас; это мы узнали от некоторых из их соплеменников, соседних с нами. Они уже начали по заходе солнца свое движение».

Снова – дон-дон-дон! – застучало било.

На востоке бледнело; редкой красоты рассвет наступал над долиной Иосафата. Даже занятые приготовлениями к защите монахи то и дело взирали наверх, на чудную игру облаков и лучей.

– Едут! – закричали дозорные братья. – Едут!

Ворвавшись с гиканьем в лавру, нападавшие сразу же приступили к делу. Избивали монахов мечами, дубинами, просто палками. Убивали, впрочем, мало; больше заботились о том, чтобы нагнать страху.

Некоторые из братии пытались скрыться в пещерах, расселинах гор и проломах. Уходивших отлавливали и гнали обратно, в лавру.

– Выкупите себя и вашу церковь за четыре тысячи номисм, или мы немедленно прикажем вас обезглавить и сожжем ваш храм!

– Пощадите нас ради Бога, – отвечали монахи, – и не проливайте неправедно нашей крови; а таким количеством золота мы не владеем и никогда не владели!

Монахов сгоняли в пещерную церковь.

– Укажите на ваших казначеев, иначе мы всех лишим жизни!

Монахи отвечали, что таковых среди них нет.

К отверстию пещеры стали быстро таскать тростник. Монахи в пещере слышали деловитые крики бедуинов и звук сваливаемой травы. Монахи молились. Крики снаружи смолкли, один из бедуинов поднес факел, трава вспыхнула.

«А так как тростник был сырой, – пишет Стефан Савваит Младший, – то он производил сильный дым, который, клубясь в этой теснине и совсем не находя отдушины и выхода, невыносимо мучил и удушал отцов. Мучители, оставив их достаточное время задыхаться, закричали: „Выйдите, монахи, выйдите!“ Выходящим пришлось проходить сквозь пламя; но всё казалось выносимее дыма и происходившего от него удушения. При выходе у многих были обожжены подошвы и волосы, бороды, брови и ресницы. Вышедшие бросались на землю, стремясь набрать воздуха».

Их тут же хватали и снова требовали выдать казначеев. Монахи, задыхаясь, говорили:

– Если хотите убить нас, делайте это скорее… Но ничего другого от нас не услышите.

«Тогда, вторично загнав их в пещеру, они еще сильнее стали окуривать ее дымом. И, оставив на долгое время, снова закричали святым выйти. Они же, пробравшись сквозь пламя, полумертвые выходили на воздух, впитывая его и делая глубокие вздохи, старались отдышаться. Ибо почти все они были при последнем издыхании; а находившиеся внутри, не вынесши силы дыма, предали свои святые души в руки Владыки Христа».

Вышедших стали снова колотить и трясти, требуя назвать казначеев и места, где спрятано золото… Те только раскрывали рты, таращили глаза и хрипели.

Навьючив на лаврских верблюдов награбленное в церкви, игуменском доме и келлиях и ругая монахов за жадность, бедуины стали уходить.

Иоанн. Исполнял в лавре послушание игумениарха, заботясь о приезжих в игуменском доме. Нападавшие подрезали ему жилы на ногах, потом стащили его по камням вниз к церкви. Скончался от ран и дыма.

Сергий, родом из Дамаска. Когда монахов сгоняли в церковь, отказался туда идти: «Не для молитвы вы повелеваете нам сегодня войти туда!» Был усечен мечом.

Патрикий, родом из Адрианополя. Прятался в пещере вместе с несколькими монахами; когда их убежище было открыто, вышел из нее и свидетельствовал, что прятался там один, не выдав остальных. Будучи отведенным в церковь, погиб от дыма.

Протодиакон Анастасий.

Авва Косма.

И еще шестнадцать монахов, погибших в то воскресное утро.

Весть об избиении савваитов разнеслась далеко за пределы Иудейской пустыни.

В Константинополе начали готовиться к новому походу против арабов; в марте следующего, 797 года войска были собраны. Но император Константин, едва выступив с войском из Константинополя, вернулся обратно. Другая, гораздо более сложная война шла в то время – между Константином и его матерью Ириной. Константин боялся надолго оставлять столицу.

Эхо савваитского погрома докатится и до западных земель, до далекого Аахена, столицы короля франков Карла. В конце 797 года Карл отправит в Ракку посольство. Посланцам было велено просить халифа, чтобы тот положил конец подобным злодеяниям; посольство также везло пожертвования для иерусалимских христиан. Халиф посланцев принял и выслушал, а Карлу в подарок отправил слона.

Лавра Саввы Освященного залечивала раны. Бедуины оставили ее в покое: может, Харун ар-Рашид все же что-то предпринял. Но главной причиной было поветрие, вспыхнувшее среди бедуинов, и они не успевали хоронить и сбрасывали своих мертвецов в ущелья. И снова долина наполнилась плачем – голосили бедуинские женщины, царапая себе лицо и оплакивая своих мужей, курчавых детей, братьев и прочую родню.

Харун ар-Рашид проведет в Ракке последние тринадцать сумеречных лет своего царствования. Халифат продолжал распадаться, приток в казну иссякал; халиф уничтожал своих визирей; требовал, чтобы его врагов казнили перед ним, и наблюдал их мучения.

Он умрет от болей в желудке 24 марта 809 года во время похода на мятежный Хорасан.

Харун сам выбрал себе погребальный саван и приказал вырыть для себя могилу. Заглянул в нее, огладил ладонью землю. Поглядел на безмолвную свиту, стоявшую сзади.

Где цари и те, кто жил до тебя?
Они ушли путем, по которому уйдешь и ты.
Ты так радовался этому миру,
Твои уши были готовы беспрестанно внимать лести.
Возьми то, что дарует тебе этот мир.
А смерть – конец всего.

Это были стихи Абу-ль-Атахии, его любимого поэта.