– Нет, вы гляньте на него! Понежней!

Она снова наклоняется надо мной выставляя свои пленительные прелести. Я разумеется, охотно ими любуюсь, пытаясь представить без покрова халата. Может я, конечно, и поехал умом, а всё происходящее вокруг меня лишь плод воображения, но натуральность и правдоподобность у этого плода просто потрясающие.

Тело моё, к примеру, моментально и очень остро реагирует на то, что подрагивает перед моими глазами. Реагирует так, как если бы мне действительно было семнадцать лет и в жилах текла не кровь, а чистый тестостерон.

– Ты куда пялишься?! – багровеет медсестра.

– Тань, ну ты просто прелесть, честное слово, – говорю я с отеческой интонацией и даже на мгновенье забываю, где и в каких обстоятельствах нахожусь. – Эх, было бы мне лет двадцать пять сейчас…

Я мечтательно закрываю глаза, имея в виду, что был бы я помоложе…

– Будет когда-нибудь, если доживёшь, – отвечает она, будто бы даже смягчаясь. – Но если ещё раз иголку вытащишь, и до завтрашнего дня не дотянешь. Понял меня? Я своими руками тебя задушу.

Я улыбаюсь. Кажется, в моём сумасшествии есть и приятные моменты.

– Только ради этого стоило бы рискнуть. Тань, а у тебя парень есть? – спрашиваю я, чем заставляю её расхохотаться. – Если что, я пока совершенно свободен.

– Ну, Брагин, – говорит она отсмеявшись, – а ты, я смотрю, тот ещё гусь. Там к тебе мать пришла. С врачом сейчас разговаривает. Вот я ей скажу, какой ты больной.

Валяй, говори, мать эта не моя явно, ну да ладно, посмотрим. Медсестра убегает, а Платоныч качает головой:

– Балагур ты, Егор. Но вот что я тебе скажу. Не знаю, что там у тебя с матерью произошло, но я её видел, переживает она за тебя. Сильно переживает. Ты ещё молод, не знаешь, что к чему, но мне поверь, над матерью куражиться – это последнее дело. Так что ты смотри, будь мужчиной, а не обидчивым мальчиком. Понял меня?

Я ничего не отвечаю, а только пристально смотрю ему в глаза. Кто ж он такой, Платоныч этот? На урку не похож, но и на обычного работягу тоже… Ладно, это мы выясним… Попозже.

В палату входит женщина чуть моложе сорока. Миловидная, подтянутая, можно даже сказать красивая. Я бы на такую клюнул. В моём вкусе, чем-то на Жанку мою похожа. Нет, это я так, чисто к слову, безо всякого подтекста. В общем, дама выглядит хорошо. Косметики минимум, кожа чистая, гладкая. Взгляд вот только печальный, прям горе в глазах.

– Егорушка, – говорит она и из глаз её выкатываются слёзы. – Ты как, сынок? Как себя чувствуешь?

Я немного подвисаю. Как-то язык не поворачивается её матерью назвать. Бросаю взгляд на соседа. Он выразительно поднимает брови, типа, ну, чего молчишь, и буравит взглядом так, будто в прицел на меня смотрит.

– Да всё хорошо… мам… ты не волнуйся, – наконец говорю я и неестественно улыбаюсь. – Я даже вставал уже. Мне правда от медсестры влетело, но она тебе уж нажаловалась, наверное.

Мама смахивает с ресниц слёзы, ставит на стул самошитую хозяйственную сумку из плащёвки и садится ко мне на кровать. Она с тревогой смотрит на меня, а я смотрю на сумку. У меня бабушка такие шила. Вот прямо точь-в-точь.

Мама истолковывает мой взгляд по-своему и спохватившись говорит:

– Я тебе передачку принесла.

Она снова встаёт и вытаскивает китайский термос, голубой с крупными розами и алюминиевой кружечкой вместо крышки. У нас дома такой был. Один-в-один… А ещё она достаёт три некрупных апельсина. Я замечаю на них наклейки в виде маленьких чёрных ромбиков. Марокко.

– В термосе бульон куриный и апельсины вот, к новому году выбросили. Завтра мандаринчики тебе принесу. Хочешь?

Честно говоря, меня малость подташнивает, так что бульон я точно не хочу, а вот апельсин можно попытаться…

– Мам, да ты не переживай, здесь знаешь как кормят хорошо, – вру я, даже и не зная, что здесь на самом деле дают.

– Манкой на воде? – спрашивает мама. – Можно подумать я не знаю, что здесь за еда. Тебе поправляться надо, хоть скоро и каникулы, но пролетят не заметишь как. Надо будет в школу, а ты вон…

И она начинает плакать. О, нет! Только не женские слёзы! Сразу жену вспомнил, которая чуть что сразу в рёв. Но тут другое дело, и хоть сердце моё давно загрубело, слёзы матери способны растопить даже его. Сыновьих чувств я к ней не испытываю, но сочувствие мне совсем не чуждо, особенно если вспомнить мою собственную маму.

– Мам, послушай, не надо плакать. У меня может и не сотряс даже. Невропатолог ещё не смотрел. А капельница… это физраствор всего-навсего. Его всем льют, вон и Юрию Платоновичу тоже ставили, а у него видишь, голова в порядке. Знакомься, кстати.

– Здравствуйте, – чуть кивает мама в его сторону. – Анна Никифоровна.

– Большак Юрий Платонович, – мгновенно отзывается тот. – Очень приятно. Хороший парень у вас. Боевой.

Мама кивает и ещё сильнее заливается слезами.

– Мам, если ты из-за милиции, то не бери в голову. Это недоразумение. Ко мне капитан приходил. Перепутали они чего-то, я же защищался. Это на меня хулиганы напали. Не я на них. Вон, у Юрия спроси Платоновича.

Мама с надеждой смотрит на него, а тот крякает и кивает, да мол, так и есть…

– Вы сами слышали? – спрашивает она.

– Да-да, – говорит сосед неохотно, – слышал что-то такое…

Когда мама уходит он сердито выговаривает мне за подставу, а я скармливаю ему бульон. Сам не хочу. А вот апельсин действительно нормально заходит и мне даже как-то лучше становится.

Невропатолог после осмотра сообщает, что жить буду, сотряс есть, но относительно лёгкий, всё-таки руку я успел подставить по ходу. А вот шапка слетела наверное, если судить по заштопанной ране. Ну, как бы там ни было, могло быть намного хуже. Говорит, дней через пять можно будет выписываться, а через пару недель идти в школу. Ну, или на нары, как там закрутится.

И хоть этот мир прекрасного прошлого всё ещё представляется мне вымышленным, думаю, свыкаться с ним гораздо приятнее в условиях домашнего уюта, чем в казённом доме да ещё и с отмороженными малолетками.

Невропатолог ставит мне ретроградную амнезию. Это даже неплохо в моём нынешнем положении. Вопросы о прошлом Егора Брагина я старательно обхожу, но врач попадается въедливый и быстро выводит меня на чистую воду. В принципе, теперь есть железная отмазка, почему я не помню одноклассников и закон Ома.

Мне ставят капельницы и дают таблетки. Анальгин, диуретики, ноотропные типа пирацетама, седативные, витамины… Короче целый букет. «Букет Абхазии», – говорит Платоныч. Он, как выяснилось, здесь не только из-за руки. У него что-то с позвоночником. Сам он об этом особо не распространяется, ну я и не пристаю.

Сплю от лекарств целыми днями. Не бунтую, употребляю, всё что дают. Восстанавливаюсь, короче. За два дня до выписки просыпаюсь ночью, чтобы идти в туалет, из-за мочегонных это уже норма. Ходить мне больше не запрещают, повязки на обритой под ноль голове уже нет, но швы ещё не сняли.

Выхожу в коридор и иду себе налево по коридору. Делаю дело и возвращаюсь. Сегодня ночью дежурит Таня. Она сидит на посту за своим столом в другом конце коридора. Лампа на столе включена, а сама она, похоже, спит. Голова лежит на руках.

Я решаю подойти и вдруг вижу, что плечи её дрожат. Она что, плачет?

– Танюша, – зову я её тихонько.

Она быстро поднимает голову и, бросив на меня короткий взгляд, отворачивается.

– Брагин, – говорит она, – ты чего здесь шатаешься?

– Танечка, ты чего? Что случилось у тебя?

– Иди отсюда, – бросает она и жалобно всхлипывает. – Ходите-ходите… Одного только и надо. Кобели…

И она вдруг начинает горько плакать, снова уронив голову на руки.

– Танюша, ну что ты… Ну, не надо…

Я в таких случаях теряюсь всегда, совершенно не представляя, что тут можно сказать. Повторяю только «Танюша» да «Танюша» и глажу по спине. А потом наклоняюсь, приобнимаю и целую в макушку, зарывшись в её душистые золотые кудри.

– Тань, да он ногтя на твоём мизинце не стоит, а ты плачешь из-за этого ничтожества.

Она поднимает заплаканное лицо и внимательно смотрит на меня.

– Откуда ты знаешь? – жалобно спрашивает она.

– Да такая как ты раз в тысячу лет рождается. Он тебя на руках носить должен, пылинки сдувать, а не бегать за чужими юбками.

Она вдруг быстро притягивает меня к себе и крепко целует. Ого! Ничего себе!

– Пойдём! – восклицает она, резко вставая из-за стола.

Хватает меня за руку и тянет за собой. Она затаскивает меня в рентген-кабинет и запирает дверь.

– Иди… Иди сюда, – произносит она хриплым шёпотом, расстёгивая пуговицы на халате.

Ох, Таня, да ты огонь просто…

Действительно огонь. Дикая и необузданная. Кровь с молоком! А как я всё ощущаю! Такой яркости, такого пожара я уж лет тридцать не испытывал. Я чувствую себя как Джек Николсон в том фильме, где он в волка превращается. У него все чувства обостряются, как у дикого животного.

Вот так и я сейчас… будто зверь, неистовый и неутомимый. Где мои семнадцать лет? Кто там спрашивал? Вот они! Бери и живи! Живи заново, Брагин! Да хоть горшком назови, только дай ещё раз почувствовать энергию молодости! Просто восторг!

Может, ну её на хрен мою старую жизнь со всеми её неудачами и факапами? Всю ту безысходность, мерзкий коньяк и шаурму? Мне бы только Боба моего сюда… Вот, по кому я скучаю… Как ты там, Бобик, с этими глупыми овечками?

Мы выходим из рентген-кабинета под утро. Таня больше не плачет. Она выглядит, как пионервожатая, правда взгляд у неё немного виноватый.

– Егор, – говорит она негромко. – Ты это, забудь, понял? Не было ничего. Приснилось тебе.

– Что ты! – жарко шепчу я. – Да это же лучшее, что было в моей жизни! Такое я точно никогда не забуду. Танюш, я чего только не видал за свой век. Баб, как на духу скажу, каких только не было у меня. Но таких, как ты я не встречал. Да и не встречу никогда. Это ж ясно.

– Дурачок ты, – смеётся она, легко толкая кулачком меня в лоб. – Иди давай, дамский угодник…

Я повинуюсь, но сделав несколько шагов, поворачиваюсь и, соединив указательные и большие пальцы в виде сердца, прикладываю их к груди.

– Я сегодня снова в ночь буду, – хитро улыбается Таня.

Я киваю и иду к себе, но она меня окликает:

– Ой, Брагин, я забыла, тебе письмо тут.

– Письмо? – удивляюсь я.

– Ага, конверт. Тебе велели передать.

– Надо же, а кто?

– Не знаю, мужик какой-то, серьёзный такой, – объясняет она. – Вечером приходил.

– А чего же не отдала? Вдруг это с биржи срочные новости?

– Да иди ты, биржа. Скажи спасибо, что сейчас отдаю.

– Спасибо.

Я беру письмо и иду в палату.

– Ты где пропадал? – спрашивает Платоныч с лёгкой тревогой.

– Да, – машу я рукой.

– Чего «да»? Где был, спрашиваю?

– Блин. С сестричкой болтал.

– Неужели? А на посту-то её не было.

– Ну… мы там… – уклончиво мычу я.

– Ох, и жучара ты, Егорка. Неужели ты правда десятиклассник? «Блин» ещё какой-то придумал. Чего принёс-то?

Я открываю конверт, подписанный карандашом: «Брагину». Достаю из него новогоднюю открытку и нахожу вложенные в неё пять красненьких десяток. Ого!

– Смотри-ка, известие о перемирии, – восклицает Платоныч.

– Думаете, это не мир, а только перемирие?

– Ну а ты бы на его месте успокоился?

– Да у меня психология другая. Я в такой ситуации просто не смог бы оказаться. Я же не шпана, а нормальный советский школьник. Комсомолец, наверное. Только я не помню, у меня посттравматическая амнезия.

– Нормальный советский школьник про совок и слыхом не слыхивал.

– Не знаю, о чём это вы, – криво усмехаюсь я.

– Знаешь или нет, но ухо востро держи. Каховский на тебя зуб теперь имеет. Не сомневайся. При любом удобном случае попытается отомстить.