– Мне субсидируют линию из Анконы, которая больше не нужна, но не дают субсидий на маршруты в Америку. А что требует от меня правительство? Никому не нужную линию на греческие острова, где одни козы да оливковые рощи. Кому она нужна? Зачем? – Иньяцио подходит к столу, тычет пальцем в документы, пришедшие из Марселя. – Эти дельцы прокладывают новые маршруты в Америку, а куда ходят наши корабли? В Задар? На Корфу?

Иньяцио садится за стол, опускает голову на скрещенные руки. Он тяжело дышит, глаза его прикрыты – значит, думает.

– Трансокеанские маршруты – вот на чем можно богатеть, на всех этих бедолагах, которые стремятся в Америку на заработки. Я предложил два рейса в неделю, а англичане – три! Конкуренция! Нет, я не собираюсь сидеть сложа руки и ждать, пока у меня отнимут все, что мы с отцом построили. А эти в Риме болтают, что нужно собрать комиссию… изучить… все взвесить… Ослы!

– Единственное утешение в том, что Рубаттино смотрит на это так же, как ты. А вы с ним – главные итальянские судовладельцы. Помнишь, что он сказал, когда я был у него в Генуе? «Французы разделают нас под орех, а в Риме и пальцем не пошевелят». Он считает, что правительственная комиссия по реорганизации торговых путей – собрание бездельников, которые тратят время впустую. Нужно действовать самим, не то…

– Прекрасно, но, как бы там ни было, и он, и мы по-прежнему в глухом тупике. Нужно создать единую сильную судоходную компанию, которая будет пользоваться влиянием как в Генуе, так и в Палермо. Джованни, мы должны обратиться к министру Баккарини! Попробую сам, попрошу Франческо Паоло Переса поговорить с ним. Пора просыпаться! Не то наш хлеб отнимут. Наша цель – Америка, это очень выгодное предприятие, нельзя, чтобы французы и австрийцы нас обошли. Действовать нужно сейчас, завтра будет поздно. Это я, Иньяцио Флорио, тебе говорю!

* * *

– Выходит, они отменили линию Палермо – Мессина? Все письма, прошения, переговоры о том, чтобы маршрут был продлен до Нью-Йорка, были зря?

Иньяцио так разгневан, что Джованни Лагана невольно отступает назад. На дворе декабрь 1880-го. Больше года Иньяцио всячески старался спасти компанию «Почтовое пароходство», которая заметно сдала позиции под натиском французских и австрийских конкурентов. Делал все возможное: использовал свое влияние, свои политические связи, обещал и угрожал. Но, судя по всему, только зря потратил время. И это самое досадное.

– Как же так? – бормочет Лагана, подходя к столу.

– Читай сам. – Иньяцио бросает ему телеграмму, только что прибывшую из Рима. Он так рассержен, что не может говорить.

Лагана быстро пробегает телеграмму глазами. Значит, они считают, что больше нет необходимости в этом морском пути, потому что появилась железная дорога, связывающая Палермо и Мессину. Поезд будет ходить чаще, чем ходят наши корабли. Вполне логично, думает Лагана, но ничего не говорит, только поглядывает на Иньяцио.

– Конечно, я и сам вижу, что они правы, – говорит Иньяцио, словно прочитав мысли Джованни. Но ему обидно. – Для нас это означает банкротство. Прибыли практически нет, а теперь я буду вынужден сообщить акционерам еще и об отмене линии. Вдобавок ко всему пришло известие из Франции от Джузеппе Орландо.

– Слияние компаний «Валери» и «Трансатлантик»? Советы директоров, к сожалению, одобрили это соглашение.

– Только на бумаге! Компании «Валери» фактически не существует. Это всем известно. Орландо упредил меня телеграммой. – Иньяцио стучит кулаком по столу. Портрет Винченцино в тяжелой серебряной раме, покачнувшись, кренится набок. Иньяцио поправляет его, затем продолжает, уже спокойнее тоном: – Рубаттино никуда не спешит, да и мы топчемся на одном месте. Ищешь помощи у тех, кто должен тебе помочь, а вместо этого натыкаешься на закрытые двери. Тем временем французы прокладывают новые маршруты, убирая нас с пути как конкурентов.

Лагана тяжело вздыхает:

– Ты уверен? Я имею в виду, они настроены решительно?

Иньяцио потирает виски. Гнев и ярость сжимают его голову.

– Да. Я лично написал Русье, нашему французскому представителю. Он все подтвердил. Следующим шагом «Трансатлантик» будет новый морской путь, сначала в Кальяри, а потом и в другие итальянские порты. А что же Рубаттино? Готов ли он дать отпор? Нет! Ничтожество!

Еще один удар кулаком по столу, бумаги разлетаются в разные стороны.

– Крупнейший судовладелец в Генуе, и для него французы – как кость поперек горла. Он должен кричать во весь голос, протестовать, просить Рим о защите, а он что делает? Ничего! Он ничего не делает! Потеря времени и неопределенность – вот что выводит меня из себя!

Джованни Лагана подбирает с пола бумаги.

– Ты все больше становишься похож на своего отца, – улыбается он.

Иньяцио поднимает голову, в глазах застыл немой вопрос. Замечание Джованни застало его врасплох.

– Голос, жесты, трудно сказать, что именно… Я мало его знал, но хорошо его помню в гневе. Тебя трудно прогневить, но злишься ты так же, как он, – объясняет Лагана.

– Отец поехал бы в Рим, чтобы встряхнуть их всех там хорошенько, – с досадой бормочет Иньяцио. – Я так не могу.

Он выпрямляет спину.

Свет, проникающий через окна, кажется, проходит сквозь древесные волокна обивки, скользит по книжным шкафам по обе стороны от двери. У массивного письменного стола стоят кожаные кресла, над столом люстра из богемского хрусталя.

Это контора солидной судоходной компании. А он – судовладелец, крупный итальянский судовладелец, и хочет, чтобы его в этом статусе уважали.

Он потирает нос, размышляет. Лагана молча ждет.

Иньяцио медленно подходит к окну, смотрит на пьяцца Марина. Осторожность, думает он, вздыхая. Осмотрительность и осторожность.

День ветреный, как часто бывает зимой в Палермо. Иньяцио смотрит на площадь, на фасады домов из туфа, телеги, спешащих куда-то прохожих. Смотрит в сторону тюрьмы «Викария», за церковь Сан-Джузеппе деи Наполетани, скользит глазами по виа Кассаро, покуда хватает взгляда. Потом достает из жилетного кармана золотые часы и смотрит, который час.

– Хорошо. Если они не прислушаются к нам, августейшим министрам придется слушать другую музыку.

Он произносит это так тихо, что Лагана напрягает слух.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Общее собрание акционеров назначено на конец января. Я знаю, что королевская семья несколькими днями раньше собирается посетить Палермо, и я намерен встретиться с королем. – Иньяцио склоняет голову набок. Его лицо оказывается в тени, только контур очерчен дневным светом, проникающим через окно.

– Поговорю с ним. А если и этого будет недостаточно… – Иньяцио расхаживает по кабинету. – Когда у нас были трудности с тоннарой из-за того, что правительство не защищало местное производство, я кое-что предпринял и добился положительного результата. Пришло время сделать новый маневр, только теперь на более высоком уровне.

– Иньяцио, прости, но я не совсем тебя понимаю. – Лагана смущенно одергивает пиджак.

– Тогда я попросил кое-кого из друзей написать об этом в газетах. Нужно было обратить внимание на то, что наш тунцовый промысел нужно защищать, прежде всего с помощью правильной налоговой политики… Они написали об этом и о многом другом, и статьи вызвали волну общественных обсуждений по всей стране, чего я и добивался. Теперь можно сказать, что это была своего рода генеральная репетиция.

Директор «Почтового пароходства» не может скрыть изумления:

– Что это значит?

– Увидишь.

* * *

4 января 1881 года супружеская чета Савойя прибыла в Палермо. Город принарядился к празднику: Дамиани Альмейда спроектировал в порту «павильон для приема королевских особ». Рабочие привели город в порядок: подмели улицы, благоустроили цветники, починили разбитые хулиганами фонари на столбах. Рождественские украшения на балконах виа Кассаро уступили место триколорам; солдаты охраняют порядок, а народ ликует, все кричат, размахивают бумажными звездами с изображениями короля Умберто I и королевы Маргариты и знаменами, приветствуя королевскую чету.

Палермо сияет внутренним светом, как женщина, которая вновь ощущает себя прекрасной и выбирает, какое платье надеть на долгожданный прием.

Иначе и быть не может.

Город растет, ширясь по равнине вдоль моря. Новое поколение архитекторов проектирует улицы, сады, виллы, переосмысливает общественное пространство, смотрит за пределы острова, на материк. Современности не нужны кривые переулки и узкие улочки, бедняки снова загоняются в трущобы, а аристократы, даже самые консервативные, перенимают привычки у жителей материка, подстраиваясь под их вкусы.

Меняются даже запахи. В городе больше не воняет рыбой, гнилыми водорослями, мусором. Теперь здесь пахнет магнолиями и жасмином. Даже запах моря ощущается меньше, его перебивают запахи кофе и шоколада, доносящиеся из модных кофеен на центральных улицах нового города.

Сегодняшний Палермо – не провинциальная скромница, он конкурирует с Лондоном, Веной, Парижем. Мечтает о широких проспектах, желает избавиться от барочной тяжеловесности, пахнущей стариной. Меняются и интерьеры: мебель приобретает новые формы и восточный колорит, исчезает парча, уступая место китайскому и индийскому шелку. В домах знати появляются японский фарфор и резные изделия из слоновой кости. Впрочем, и сицилийским вещичкам находится место: в моде серебряные и коралловые водосвятные чаши, столики из полудрагоценных камней, восковые фигурки для рождественских вертепов. Ярмарка тщеславия – у кого лучше, наряднее, изысканнее.

Душа Палермо из моря и камня, пропитанная соленым ветром, медленно, но верно меняется. И эта метаморфоза во многом связана с семейством Флорио. Шесть лет назад в городе появился прекрасный Театр Политеама, построенный по проекту Дамиани Альмейды. Будучи страстным поклонником классицизма, Альмейда задумал колоннаду и роспись наружных стен в помпейском стиле. Но, кроме отсылок к прошлому, есть и определенное новшество: крыша. Изготовленная на литейном заводе «Оретеа», она напоминает большую линзу из металла и бронзы. Чуть дальше сооружается еще один театр – Театро Массимо. По правде говоря, его строительство застопорилось: первый камень был заложен шесть лет назад, в 1875 году, а когда завершатся работы – неизвестно. Автор проекта, архитектор Джован Баттиста Базиле, задумал создать храм музыки, такой красивый и монументальный, что он мог бы посоперничать с Гранд-оперá в Париже.

Возможно, слишком монументальный для этого города, думает Иньяцио, сидящий в карете рядом с женой. Он опускает занавеску, переводит взгляд на свои скрещенные пальцы. Палермо становится краше, но, возможно, ему не помешало бы чуть больше прагматизма.

Карета подпрыгивает на брусчатке. Озябшая Джованна тянет на себя полог, шумно вздыхает. Иньяцио сжимает ее руку в перчатке.

– Все будет хорошо.

– Надеюсь, – отвечает она неуверенно.

– Я встречался с ним в Риме несколько лет назад. Он человек твердый, со своими принципами. Его жена – истинная аристократка и ведет себя соответственно. – Иньяцио касается подбородка жены, слегка приподнимает ее голову. – Как и ты, – говорит он, выгнув бровь.

Джованна кивает, но тревога не покидает ее. Муж снова погружается в задумчивость, а она принимается рассматривать свой наряд. Это платье ей сшили в Париже из шелка светло-серого цвета, в тон плащу, отороченному лисьим мехом. Со дня смерти сына прошло чуть больше года, можно снять траур, но она продолжает одеваться в черное. Даже украшения выбирает неброские, на ней жемчужные серьги, кольцо из оникса и перламутровая брошь – камея с профилем Винченцино, приколотая на груди, у сердца.