На той неделе сыграли свадьбу Рузанны. Она на два года младше Марии, но и красивее, как говорят. А уж если послушать ее отца, когда пили за выкуп: «Бэмс-бэмс-бэмс», – золотые монеты падают в бокал с шампанским. Одна монета за каждое из многочисленных Рузанниных достоинств. Красивая, послушная, чистая. Ни один рома^[3]и, конечно, ни один гаджо^[4] не распускал с ней руки. Много деток тебе родит – обещали дядья и вымогали у жениха еще и еще – не жалей золотых за такую невесту. Все это Мария видела издали, но каждое слово знала наперед – так продавали каждую, так продадут их тоже, девчонок, топчущихся на каблуках рядом с ней. Мария – каланча, к тому же шибко умная. Ей бы Христу молиться, чтобы побыстрее мужа нашел. Но Мария не молится. Она вызывается пойти к невесте, помочь собраться для первой ночи. А вместо этого забивается в свой угол, накрывается простыней и читает про похожую на лягушонка Наташу Ростову.

* * *

Мария трет уставшие глаза. В них будто песка кинули, красные, воспаленные, но жадные до текста. Мария кладет голову на руки, лоб прикасается к шершавым страницам. Мария глубоко вдыхает пыльный запах книги и думает: «Князь Андрей вот-вот уедет на войну. Но успеет ли он до этого встретиться с Наташей?» Трещит белый звонок под потолком, щелкает замок изнутри кабинета русского – Графиня открывает дверь.

– Михай, в юбке на полу?

Мария вскакивает и отряхивается, едва не роняет книгу, миньжа^[5], что ж такое. Графиня качает головой, просит не ругаться, хоть на цыганском, хоть на русском. Марии становится жарко, глаза щиплет, но Графиня уже сменяет гнев на милость – ладно, проходи, садись, не сержусь.

Мария грохается за парту напротив учительского стола и снова слышит недовольное цоканье – какая же ты шумная, Мария, учить тебя и учить.

Графиня монотонно называет фамилии – Арсеньева, Акопян, Беленький, Белова отсутствует, Гармаш, Гаранова…

– Гаранова тоже отсутствует! – чуть не выпрыгивает из-за парты Владик Наумов. – А еще Темченко и Цветкова.

«Жених и невеста, тили-тили тесто», – хихикают с задних парт.

– Темченко с ангиной. Дома валяется. А вот где Цветкова, понятия не имею, – басит закадычный Темченки, Вова Тарасенко. По голосу Вовы понятно, что следующим сляжет он, Вова хлюпает носом, и Графиня, закатив глаза, сует ему свой вышитый платочек.

– Кто знает, где Гаранова и Цветкова? Сами расскажете или мне опять поднимать вопрос на родительском собрании? – Графиня ходит между рядами, губы поджаты, руки сцеплены на животе. Мария всматривается – они легонько дрожат.

– Выпускной класс, через два месяца экзамены. Передайте Гарановой и Цветковой, особенно Цветковой, что на экзаменах ее сопли никого не будут волновать. Это, надеюсь, всем ясно?

Головы вокруг Графини кивают, мол, ясно-ясно.

– Только все равно никто не знает, где они обе, – шепчет Капустина, сидящая слева от Марии.

Мария оборачивается. Лицо у Капустиной белое, сосредоточенное.

– Никто не знает. Тетя Аля сегодня в милицию идет. А тетя Света вчера уже заявление написала.

Графиня шикает на них – разболтались. Делает вид, что не слышит, а, может, и правда не услышала.

Хлопают томики Толстого, распадаясь на заложенные страницы – 394. Наташа Ростова танцует с Болконским, залитая хрустальным сиянием бальной залы. Мария перечитывает строчки раз за разом, но не может представить «ее удивление, радость, и робость». Перед глазами у нее меловое лицо соседки по парте и подружки на свадьбе Рузанны, клацающие каблуками под веселые таборные песни.

* * *

– Прикинь, вдруг все девчонки исчезнут?

Фил качает ногой, и с подошвы в воду летят мелкие камешки. Мария смотрит на него пристально – дурак, что ли?

– Не, серьезно, прикинь, как у Брэдбери? Не читала? Там все люди раз – и пропали, одним днем. А у нас не Америка, поэтому пропадут только девочки. А тетки и старухи останутся.

Фил хохочет и делано вздрагивает от ужаса.

Солнце плещется в рябой поверхности реки. На щеках у Фила играют блики, и, хотя шутка дурацкая, Мария улыбается.

– И зачем тебе девчонки? Списывать изложения по литре что ли?

Теперь уже Фил смотрит на нее странными темными глазами – это разве объяснять надо? Мария отворачивается и судорожно роется в сумке. Пенал, нет, книжка, нет, не та, боже, да хоть что-нибудь, во что можно уткнуться, перевести внимание.

– А если серьезно, жуть какая-то творится. Ты бы не ходила одна.

– Не будь мне мамкой, я не просила.

– И не собираюсь. Только вот к отцу пишут записочки, чтобы он особо на службе упомянул – сколько? Елену, Екатерину. Это наши Гаранова и Цветкова. А еще из других классов, двух Насть и Варвару. Пятерых, получается.

Мария расправляет ладонью помятые в сумке тетрадные листы. Тетрадь зеленая, как березовый лист. Новая, специально для сочинений по «Войне и миру». Ведь Мария за этим в школу ходит? Чтобы читать, чтобы думать о барышнях и кринолинах, чтобы поступить в пединститут и самой ходить, как барышня, среди мостов, дворцов…

– А если это маньяк, сама подумай.

– Ага, поселковый. Охотится только на деревенских дур. По крайней мере, если он сцапал сразу и Гаранову и Цветкову.

Марии делается немного стыдно. Они хоть и те еще – из интересов только как бы перед мальчишками покрасоваться, но вдруг.

– Ты хоть и не дура, Мария, но наверняка хочешь в универ, а не в лапы к каннибалу попасть. Или Кособочке.

Мария фыркает. Кособочка – это наверняка один из ее пьяных дядек. Тоже черный и злой как черт. Все сходится. А по поводу универа Фил будто мысли ее читает.

– Тебе-то что, если сцапает?

– А то, что если поступишь, в город уедешь, подальше от своих.

Мария поднимает брови – серьезно?

– И мы сможем видеться хоть каждый день.

И тут в голове у Марии щелкает. К экзаменам готовиться. Ну конечно. Фил хлопает ресницами, длинными, золотыми, а в глазах у него отражается речная глубина. Мария хочет побросать книжки в воду, взбаламутить ее, чтобы никаких переглядок больше, никакой речной глубины. Но сидит оцепенело, руки не слушаются, не отталкивают. А Фил наклоняется и горячими губами целует ее ладонь.

* * *

Белая козочка тычется Марии в руку. Находит палец и начинает сосать. Мария выдергивает его, козочка мекает недовольно и цокает копытцами, так что с дороги поднимается пыль. Низ юбки становится серым, и Мария закатывает глаза. Фу, опять вся в пыли, слюнях – наступает каблуком единственных школьных туфель в свежую кучу. И в навозе, конечно.

Мама вытаскивает из корыта постиранное белье и развешивает на длинной веревке – от дома до хлева. Детские трусы издали похожи на флажки, красные, белые, в синюю крапинку. Мамин голос звучит у Марии в голове – жениха тебе нашли, хорошего. Мама блестит золотым клыком и грозит пальчиком – эх, Мария, девка ты буйная, что кобыла необъезженная, но жених тебе достался дай боже, сестер зависть берет. Будь благодарна, он достойный рома и друг твоего дяди Парно.

Тут нечего возразить, да и Мария еще в здравом уме, чтобы спорить с матерью.

Мария вытирает руку о юбку и идет ко второму корыту, где лежит замоченная в ледяной колодезной воде простыня. Мария ставит в корыто доску и принимается тереть привычными, быстрыми движениями, вжик-вжик, не слишком сильно, чтобы не задеть костяшками рифленую жесть. Так же точно она будет отстирывать большую простыню с двуспальной мужниной кровати. От холода будет сводить пальцы, но она не перестанет, пока не сойдет с нее бордовое кровяное пятно. Пятно, на которое сначала полюбуется мать жениха. Тетки и сестры. А потом и весь табор – чокаясь с ее отцом, чмокая в гладковыбритые в честь праздника щеки. Достойную дочь вырастил, не посрамила, не легла под гаджо, хорошая девчонка, дай бог, теперь родит детишек ораву и… А что дальше? Мария смаргивает, чтобы пелена не застилала глаза. Дальше – новые свадьбы, новые дети, свадьбы, дети, окровавленные простыни, звон монет в бокале, или сначала звон, а потом простыни?

Вода льется прямо в траву, бурным мыльным водопадом. Мать подлетает, отвешивает оплеуху и тут же всплескивает руками и осматривает щеку – не поставила ли синяк? Свадьба ведь на носу, разве можно, чтобы невеста с синяками щеголяла. Мария позволяет утереть себе слезы, позволяет уткнуть себя в пышную материнскую грудь и по-детски прижимается к ней, целует влажную, теплую, пергаментную от загара материнскую шею. Мария шепчет, зажмурившись, наугад – мама, дай только закончу десятый класс, дай срок, мама, я буду хорошей дочкой, я стану хорошей женой, только дай доучиться, раз уж взялась.

И мама кивает. Ладно, поговорю. Но ничего не обещаю. И Мария целует ее снова, чувствуя себя маленькой-маленькой, младше, чем любимый ее младший брат. Маленькой Дюймовочкой, уткнувшейся в теплый ласточкин бок.

* * *

Для книг у Графини особая тряпочка. С мягкими ворсинками, которые почти не намокают, но замечательно собирают пыль. Мария осторожно гладит ею корешки. Книги, закрытые, спящие, кажутся ей неизвестными цветами с разноцветными листьями – темно-синими, бордовыми, кремовыми – цветами с пока неизведанных или давно забытых планет. Сколько лет ей бы потребовалось, чтобы прочитать их все? Сначала Мария думала, что Графиня читала все выставленное здесь собрание. Но однажды Тарасенко поколотил пацана из параллели, и Графиню вызвали на экстренный педсовет, Мария осталась дежурить в одиночку. Поддалась искушению и принялась распахивать книги одну за другой. И каково же было ее удивление, когда томики захрустели корешками, будто бабульки, которые разминают старые косточки после долгого сна. Осторожно расставив потревоженные книги на прежние места, Мария решила пересчитать их, но на двухсотой сбилась, и пришлось начинать заново. Но дальше она никак не успевала добраться, обязательно кто-нибудь отвлекал, или чайка с воплем пролетала над окнами, или ревел мопед, или поезд давал гудок.

– Шестьдесят четыре, – прошелестела Мария, и Графиня тут же отреагировала:

– Что ты там бубнишь, Михай? Поди-ка лучше сюда, есть тебе задание.

Графиня сидела за своим столом, похожая на сороку, в черном пиджаке с белыми лацканами. Мария подумала, что она выглядит какой-то слишком худой, и пиджак стал висеть на острых плечах, и глаза красноватые и беспокойно перебегают с Марии на стеллажи, на портрет на столе, отвернутый от класса в сторону, на белую фарфоровую чашечку.

– Михай, посиди со мной, погоди, сначала налей чаю себе. Мне не нужно, я уже пила. В эту чашечку прямо и наливай, из нее чай вкуснее.

Чашечка звякает о глянцевитую поверхность парты, и Мария осторожно отодвигает стул. Графиня не сводит с нее глаз, следит за тем, как Мария придерживает юбку, как садится и притрагивается губами к чашечке.

Графиня вскакивает. Выдергивает чашечку из ее рук, кипяток плещет Марии на руки, и она шипит от боли.

– Нет, все не так, Мария, я передумала, не трожь эту чашечку. Никогда больше не трогай ее, слышишь?

Мария только поднимает брови – какая муха ее? Ну ладно, кожа на руке зудит, хочется скорее сунуть ее под холодную воду, Мария бросает в сумку тетради ворохом и выскакивает из класса. И уже в дверях замечает, как Графиня стоит между партами, обхватив руками черно-седую голову, и раскачивается, раскачивается взад-вперед, и гудит.

* * *

Когда при встрече Фил хватает ее руку для поцелуя, Мария вскрикивает. На пальце – безымянный на правой руке – и костяшках над ним вспухли болючие пузыри. Фил осматривает ее руку, будто она сама из тончайшего фарфора.

– До свадьбы заживет.

Мария смотрит на него с ужасом – и вправду ведь идиот, но руку не вырывает. Вокруг них шумит зацветающая черемуха, Марии кажется, что весь мир сейчас пахнет ею, даже темные глаза, которые смотрят на нее снизу вверх. Фил лежит головой на ее коленях, и Мария видит каждую рыженькую веснушку на его щеках.

Мария закусывает губу, пытается сделать вдох, снова и снова. Фил сжимает ее пальцы: «Мария что с тобой?» – и поток слов и слез обрушивается на него. Обо всем вперемешку – о красных пятерках в дневнике и о красных простынях, о тайком подготовленных Графиней документах для поступления в город, о стучащих колесах электрички, которая увезет ее в новую жизнь, и монетках, падающих в хрустальный бокал шампанского.

И когда Мария наконец затихает, накрывшись его кожанкой с головой, она слышит голос Фила, будто из-под толщи воды: «Мария, ты же можешь отказаться. И уехать в город. И быть сама по себе. Или быть со мной».

Марии хочется засмеяться в его красивое, но такое глупое лицо.