Вечер выдался зябким. Столбик термометра, уже давно не падавший ниже двадцати градусов, вдруг откатился к отметке плюс пятнадцать. С Онежского озера, напившись прохлады, налетал не по-летнему стылый ветер, трепал волосы, забирался под футболку. Разбиваясь о каменные бока сталинских пятиэтажек, массивных, точно отдыхающие динозавры, он терял силу и не сильно донимал Жана, но стоило выйти из-под их защиты, как предплечья покрылись гусиной кожей, а затылок съежился.

Оставшуюся половину объявлений Жан хотел расклеить на основных беговых маршрутах. Каждый вечер в парке не протолкнуться от бегунов, велосипедистов и мамочек с колясками. Клео кошка приметная, если она была здесь, кто-нибудь наверняка запомнил. Может, ее даже подобрали, хотя в то, что сварливая Клео добровольно пошла в незнакомые руки, Жан верил слабо. Пригвоздив последнее объявление к дереву неподалеку от уличных тренажеров, он спрятал степлер в карман и уже совсем было собрался бежать домой отогреваться горячим чаем с вареньем, как его окликнули:

– Жанчик? Жанчик, а ты чего тут так поздно гуляешь? Мама-то, поди, обыскалась тебя?

Обладательницу скрипучего голоса Жан узнал сразу. Только один человек на всем белом свете называл его мерзким, противным, исковерканным именем «Жанчик». Клавдия Ивановна, сухонькая востроносая старушка, живущая двумя этажами ниже. Несмотря на вечные жалобы на боли в ногах, она всегда умудрялась быть в самой гуще событий. На каждом общедомовом собрании, на всех лавочных посиделках, в любом месте двора, где собиралось больше пяти человек, несмазанной дверью скрипел ее голос.

– Я в окошко смотрела – мама твоя по двору ходит, ищет тебя! И не стыдно?! Родители с ног сбились, а он тут шлындает!

Клавдия Ивановна завелась не на шутку. Ругать распущенную молодежь она считала своей прямой обязанностью, и повод для этого подхватывала любой, даже самый формальный. Жан собрал все терпение, всю заложенную родителями интеллигентность и ответил с холодной учтивостью:

– Она не меня ищет, а кошку. Клео наша убежала.

– Клеопатра убежала?! – заохала Клавдия Ивановна. – Ты подумай, а?! Ну такая славная кошечка, такая воспитанная, благородная – и туда же! Моя Альма ведь тоже убежала…

Только сейчас Жан заметил в сухих пергаментно-желтых руках мятые листы, исписанные ломаным детским почерком, и тюбик канцелярского клея. Клавдия Ивановна тоже развешивала объявления. Кошек у нее было то ли пять, то ли семь, по этому вопросу двор так и не пришел к единому мнению. Честно говоря, Жан знать не знал, как выглядит эта Альма, и слушал старушку вполуха, пока в нескончаемом потоке пустой болтовни не промелькнуло кое-что необычное.

– Что, простите? – переспросил он.

– Я говорю, у Анны Геннадьевны из семьдесят третьей пекинес такой маленький. – Клавдия Ивановна развела ладони, показывая размеры собачки. – Тоже сбежал! А звери – они ведь все чувствуют, все-все! Я по телевизору видела: в Японии перед землетрясением все кошки из города уходят! И собаки убегают, если не привязаны, а если привязаны, то воют так, что уж лучше бы их отпустить! А всякие там воробьи да вороны, уж на что глупые птицы, так ведь тоже бегут! Все бегут! Вот и наши побежали! Ой, что-то будет, ну точно что-то будет!

– Да ну, наши-то…

Жан не закончил, сообразив, что уже с неделю не видел ворон, облюбовавших кривую березу, растущую неподалеку от детской площадки. Да и голуби, эти вечно голодные курлыкающие крысы с крыльями, давненько не прилетали поклевать хлебных крошек, что высыпали рядом с мусорными баками заботливые пенсионеры. Кучка из черствых корок росла, крошки втаптывались в пыль, и никто не замечал пропажи большой голубиной стаи. Жан поймал себя на том, что прислушивается, не дрожит ли под ногами земля. «Тьфу ты, черт! – разозлился он. – Повелся на бабкины бредни, как последний лопух!»

Он наскоро распрощался с Клавдией Ивановной и, растирая руками плечи, поспешил домой, в тепло. Но даже в родных стенах, согретый обжигающе горячим чаем, он не мог до конца растопить холодные и тревожные мысли, прочно сидящие в голове, и все скакал с сайта на сайт, читая истории о животных, покинувших город накануне большой беды. Клео, Альма и пекинес Топа, три зверушки – уже тянет на закономерность. А ведь есть еще птицы. Ложась спать, Жан подумал, что пусть он будет выглядеть круглым дураком, но такими новостями просто необходимо поделиться с друзьями.

Серый

Когда не любишь белые ночи, против воли начинаешь радоваться пасмурной погоде. Серый знал, что еще неделя-другая – и даже самые косматые и страшные тучи не смогут полностью унять назойливый солнечный свет. Но сейчас, пока белые ночи не вошли в силу, подползающая к Петрозаводску гроза погрузила город в плотный сумрак, с каждой минутой становящийся все темнее и темнее. Родителей дома не было – мама засиделась с подружками, а папа работал в ночную смену, но Серый не чувствовал себя неуютно. Один дома он ощущал себя полновластным хозяином, правителем трехкомнатного королевства. Мог включить музыку на полную громкость или смотреть фильмы ужасов, лежа в кровати в обнимку с миской попкорна. Мог питаться одними бутербродами, и никто не упрекал его, что он давится сухомяткой. Мог даже – о ужас! – пить молоко прямо из пакета! Узнай о таком мама – и не избежать неприятного разговора. Так что – да, Серый обожал оставаться дома один.

С балкона открывался приятный вид на парк, самую густую и заросшую его часть. Кутаясь в спортивную куртку, лениво глядя, как ветер перекатывает зеленые волны листьев, Серый через трубочку тянул холоднющий молочный коктейль и думал, какая же, в сущности, прекрасная вещь каникулы! Впереди ожидала целая прорва времени, которую следовало потратить на мороженое, походы в парк аттракционов и велосипедные прогулки. Умом Серый понимал, что девяносто дней – это не так уж и много: пролетят – и не заметишь. Но от молочного коктейля мысли покрывались коркой льда, а сердце, окрыленное ветром с ароматом цветущей сирени, звонко пело и пророчило бесконечное веселье.

Когда на улице стало совсем зябко, а трубочка в стакане захлюпала остатками, Серый решил перебраться в тепло. Уходя, бросил прощальный взгляд на парк и увидел Хана. Знакомая волчья фигура неспешно трусила по асфальтовой дорожке, вытянутой вдоль парка. Левое ухо разодрано в клочья в давно позабытой драке, правое победно торчит, могучий игольчатый загривок покрыт пепельной шерстью. Сильные кривые лапы с мощными, сточенными об асфальт когтями – лапы настоящего кочевника, не признающего оседлой жизни.

На улице Пушкина Хан появлялся пять-шесть раз в сезон. Измотанный, исхудавший, он благодарно отъедался объедками, что заботливо таскала ему не только детвора, но и взрослые, и снова убегал шататься по городу. В разное время его видели на Ключевой и на Кукковке, в Сулажгоре и даже на Птицефабрике. Людей сторонних вид здоровенной овчарки приводил в трепет, но местные Хана жалели и опекали как могли. Хозяин его, живший в соседнем дворе, умер года три назад, а с родственниками, хорошими и добрыми, но все же чужими людьми, гордый пес ужиться не сумел. Так и скитался по городу, чудом уходя от облав и переживая зимы.

Пес шел дерганой походкой, подволакивая заднюю лапу, и поминутно останавливался, крутя лобастой башкой. Серый сразу предположил худшее – кончилась песья удача, лохматый словил-таки отравленный дротик от собаколова! Будь Хан поменьше – лежать бы ему сейчас на обочине, пуская пену сквозь сомкнутые клыки, но раз идет, и, похоже, идет давно, значит, есть шанс, что закаленный бродяжьей жизнью организм победит отраву. Главное – успеть раньше собаколовов…

Последнюю мысль Серый додумывал, уже выбегая из подъезда. Как был, в потасканном спортивном костюме и растоптанных домашних тапках – только бы мама не увидела! – Серый обежал дом, выскочил со двора на улицу. Проезжая часть пустовала, лишь вдалеке ползли две яркие фары – не они ли преследуют Хана? Перебежав дорогу, Серый призывно засвистел, захлопал ладонью по бедру.

– Хан! Хан, ко мне, мальчик! Ко мне!

«Мальчик» уверенно доставал Серому до пояса, но, услыхав знакомый голос, вывалил розовый язык, улыбаясь широкой черной пастью, и вяло завилял репейным хвостом. Пес поковылял навстречу Серому, ткнулся мокрым носом в протянутую ладонь, приветливо лизнул. Серый заметил глубокие алые борозды на впалом боку. Три уродливые полосы лениво сочились кровью. Серый заглянул с другого бока – так и есть! Зеркально отраженные раны были и здесь. От сердца отлегло – значит, все же не собаколовы. А раны… ну а что раны? Заживут, Хану не впервой. Хотя такую серьезную трепку…

– Это кто же тебя так, мальчик? С медведем подрался, что ли?

Осторожно касаясь окровавленных боков пальцами, Серый пытался представить себе противника Хана. Выходило что-то среднее между тигром и динозавром. Хан нервно подергивал шкурой, но стоял смирно. Доверял. Лишь настороженно следил умными глазами за парком да шевелил ушами, прислушиваясь.

Серый тоже напряг слух. Подумал, а ведь в самом деле – вдруг обидчик Хана все еще здесь? В унисон его мыслям в парке зашуршала прошлогодняя листва. Быстро-быстро, словно кто-то большой бежал по ней, не особо стараясь двигаться бесшумно. Под невидимой лапой хрустнула ветка. «Под невидимой когтистой лапой, способной вспороть дубленую шкуру Хана», – поправил себя Серый.

Стало неуютно. Шум затих, и Серый понял: сколько ни вглядывайся – в парке не разглядеть ничего, кроме зелени кустов, переплетенной с зеленью деревьев. Он и не заметил, когда вечер перестал быть просто пасмурным и стал по-настоящему темным. Фонари не зажигались – конечно, в Петрозаводске сезон белых ночей, так любимых туристами! – под низкими кронами деревьев расползлись уродливые тени, похожие на паучьи лапы.

Низкий утробный рык раздался так неожиданно и так близко, у самых ног, что Серый испуганно подпрыгнул. Рычал Хан. Вонзив передние лапы в асфальт, пес не мигая смотрел на ровную стену кустов и с ненавистью клокотал горлом. Что-то шевелилось там, в сыром зеленом мраке. Нарочно похрустывало, шуршало, шелестело, тянуло хищные тени к мальчику и собаке, что, на свою беду, оказались на поздней улице одни. Совсем одни.

Не отрывая глаз от зарослей, Серый неловко попятился. Хан рычал все глуше, все яростнее. Правая нога соскользнула с бордюра, и Серый чуть не вывалился на дорогу. В последний момент поймал равновесие и удержался на самом краю. Обдав его взмокшую спину ветром, мимо, недовольно сигналя, промчалась красная «Ауди». Давящее чужое присутствие тут же исчезло. Серый постоял с минуту, прощупывая взглядом знакомый с детства парк, ставший вдруг таким опасным. Ничего. Никого. Руку поддела широколобая голова – Хан больше не рычал, требовал ласки и внимания. Серый рассеянно почесал его за ухом:

– Пойдем-ка, мальчик, приведем тебя в порядок.

Он сказал это больше для себя, чтобы услышать человеческую речь и успокоиться. Но вопреки всему звук собственного голоса посреди пустынной улицы заставил его задрожать так, что застучали зубы.

* * *

Раны обрабатывали в подъезде, сидя на холодных ступеньках. Пока Хан расправлялся с сосисками, Серый осторожно выстригал маникюрными ножницами подранные бока. Очищенные от шерсти раны выглядели еще страшнее – глубокие, длинные, вспухшие по краям. По-хорошему их бы следовало промыть, но Серый решил, что на такие подвиги собачьего терпения не хватит. Дома нашелся бинт и открытый тюбик «Пантенола». Серый выдавливал мазь на бинт и обматывал раны, перехватывая повязку под впалым брюхом.

Покончив с сосисками, Хан облизал ступеньки и кинул благодарный влажный взгляд на своего спасителя. Серый затянул последний узел, похлопал по костлявой спине. От рук воняло псиной – впрочем, псиной теперь вонял весь подъезд. Серый с тоской подумал, что надо бы вывести Хана на улицу, к его любимому месту за детской площадкой, но одна только мысль о том, чтобы вновь оказаться там, в темноте, скрывающей… скрывающей…