9. Путешествие в Финляндию

Через несколько лет после того, как я принял лакея на козлах за императора Александра II, мне представился случай познакомиться со своими финляндскими родственниками в Линднесе, которые всегда были мне ближе всех остальных. Это было, кажется, летом 1868 года. Бóльшая часть нашего семейства под предводительством дедушки Купфера совершила путешествие в Финляндию.

Сначала мы провели несколько дней в Петербурге, о котором у меня сохранились весьма смутные вспоминания. Больше всего меня поразила там степень избалованности Даниэля Штукена⁸⁰, сына папиного партнера, мальчика приблизительно одного возраста со мной. В отличие от моих крошечных и неказистых оловянных солдатиков, его игрушечные солдатики были величиной с палец. Мы довольствовались кроликами, а у Даниэля была собственная обезьяна, которая с визгом скакала по комнате и корчила нам гримасы из-под потолка, вскарабкавшись по гардинам на карниз.

Строительство железной дороги Петербург – Гельсингфорс⁸¹, которым руководил дядюшка, тогда еще не было завершено, поэтому до столицы Финляндии приходилось добираться по морю. Это плавание по Финскому заливу было первым ярким впечатлением той поездки: все наше семейство, за исключением дедушки, не боявшегося качки, страдало морской болезнью, так что он с нами изрядно помучился. Ему любезно помогал граф Строганов, проявивший особенную заботу обо мне и опекавший меня, как добрый самаритянин.

Наконец впереди показалась наша цель: приветливый город, раскинувшийся на изрезанном бухтами полуострове в окружении множества островов. Не задерживаясь в Гельсингфорсе, мы устремились прямо в Линднес.

С родовым поместьем Шернвалей у меня связаны самые приятные воспоминания. Позже я много раз бывал в Линднесе, и меня всякий раз встречали с сердечной любовью.

Шернвальское гостеприимство дополнялось еще и поистине сказочной добротой нашей тетушки Софи⁸², жизнь которой я не могу не сравнить с жизнью святой. Любая попытка описать эту удивительную женщину обречена на неудачу: любые слова выглядели бы банальностью. Поэтому я не стану даже пытаться это сделать.

Неудивительно, что и ее дети – Лилли, Мари, Хенрик и Кнут – тоже каждый по-своему были необычайно милы.

Старинный дом привольно раскинулся на берегу озера, принадлежавшего Шернвалям. Позже я увидел это озеро метрах в четырехстах от поместья: оно сместилось в сторону в результате дренажных работ, имевших целью расширение лугов. Дом окружали хозяйственные постройки, кладовые, павильон для гостей и – не могу не упомянуть – домик для отправления естественных надобностей, в необычном обустройстве которого проявилась трогательная забота о разных объемах тела посетителей. Поскольку частым и желанным гостем Шернвалей был дядюшка Шарпантье⁸³, человек необычайной толщины, в упомянутом домике имелось три стульчака разного диаметра: один для нормальных взрослых, второй для детей и третий, огромный, для доброго дядюшки Шарпантье. Об этом дядюшке, которого я, впрочем, никогда не видел, говорили, будто он так толст, что у него уже дважды лопался живот. Поэтому в моем воображении этот дядюшка играл особую роль.

В Линднесе мы в полной мере наслаждались помещичьим образом жизни – бродили по лесу, ловили раков, купались в озере (причем я категорически отказывался купаться вместе со своими прелестными кузинами, которые были старше меня на год и на три года, и вообще с «девчонками»), скакали верхом, дурачились. Все это было чудесно, но самым веселым занятием было вместе с Лилли и Мари гоняться в свинарнике по щиколотку в грязи за хрюкающими и визжащими свиньями. Это было незабываемое время! Однако все кончается, даже длинные российские школьные каникулы.

10. Школьные будни в Москве

Я еще ничего не рассказал о предпринятых моими родителями попытках обучать меня разным наукам. Должен признаться, это будет неприятная для меня исповедь. Впрочем, в свое оправдание могу заметить, что причина тому заключалась не только во мне, но отчасти и в довольно курьезных представлениях о воспитании детей, которые, судя по всему, возобладали в обществе в 60‐е годы, во всяком случае, в России.

Когда мне исполнилось пять лет, у моей дорогой матушки было восемь детей, семеро из которых жили под родительским кровом. Три мои сестры воспитывались дома. Моему младшему брату Вильгельму⁸⁴ была два года, и мамочка, верно, уже предчувствовала, что аист принесет еще Эмми⁸⁵. Одним словом, она света белого не видела из‐за своей роли наседки. Чтобы хоть немного облегчить ей жизнь, меня в пять лет отправили в школу.

Директор школы при реформатской церкви господин Керкоф даже набрал ради меня и своего сына Рене отдельный класс, но то ли потому, что он считал нас вундеркиндами, то ли потому, что мой отец переоценил педагогический талант Керкофа, я с первого класса должен был одновременно учиться читать и писать сразу на трех языках: немецком, русском и французском, в дополнение к арифметике и Закону Божьему. И хотя я, как и все мои одноклассники, мог с грехом пополам изъясняться на этих трех языках, все же ожидаемые от меня результаты оказались мне недоступны. Как я ни старался, сколько бы слез отчаяния ни проливал, голова моя решительно отказывалась усваивать всю эту премудрость. Я просидел в первом классе четыре года, так и не добившись ничего, кроме почетного прозвища «старейшины».

В конце концов мой отец пришел к выводу, что, возможно, меня следует перевести в другую школу. Его выбор пал на гимназию Креймана, где преподавание велось на русском языке. В то время она считалась лучшей школой в Москве. В ней я проучился с весны 1870 по май 1874 года и был учеником четвертого класса, когда наша семья переехала в Германию⁸⁶.

У Креймана я хотя бы кое-чему научился, однако для того, чтобы быть принятым в пятый (!) класс гимназии Витцтума в Дрездене, мне пришлось почти все лето брать частные уроки. Определенную роль во всем этом, по-видимому, сыграл и переход на другой язык.

Следует отметить, что в гимназии Креймана, где работали хорошие педагоги, я получил бы больше знаний, если бы не мое привилегированное положение: господин Крейман в свое время служил в конторе моего отца, не отличаясь, впрочем, особым рвением и коммерческими способностями. Поэтому, когда он, по его мнению, обнаружил в себе талант педагога, отец не сильно огорчился, расставаясь со своим бывшим подчиненным, и даже помог ему при основании упомянутой гимназии денежными средствами. Благодарность господина Креймана за эту помощь выразилась в излишней снисходительности по отношению ко мне.

Из всех одноклассников по-настоящему близки мне были лишь двое: Иван Павлов, впоследствии директор дисконтного банка в Москве⁸⁷, и Сергей Сазонов, будущий министр иностранных дел⁸⁸ и один из главных виновников начала Первой мировой войны. С Сазоновым меня связывала тесная дружба. Однажды он написал мне в альбом такое сентиментальное признание:

Перо мое писало,
Не зная, для кого,
Но сердце мне сказало —
Для друга своего⁸⁹.

Я потом больше никогда не видел его. Даже переселившись в конце 1910 года в Петербург, я избегал встречи с ним, уже министром иностранных дел. Ведь для меня, немца, внешняя политика России, проводником которой он являлся, была крайне неприятна.

11. Война 1870–1871 годов

Уже тогда, во время Франко-прусской войны, мы столкнулись в школе с враждебным отношением ко всему немецкому. Правда, это не было государственной политикой; антинемецкие настроения охватили прежде всего русскую интеллигенцию. Нам, немногим немцам в классе, пришлось несладко, однако мы с гордым упрямством все время, пока шла война, носили в петлице черно-бело-красную ленту⁹⁰, что не раз приводило к рукопашным схваткам. Странно, что нам позволяли носить эту немецкую ленту, если учесть тот факт, что мы в 1870 году еще были российскими подданными. Однако все знали, что русский император и сам был благосклонно настроен к Пруссии.

Война эта пробудила во мне интерес к политике вообще и национальное самосознание в частности. Я начал читать тогда еще довольно убогую «Москауэр дойче цайтунг»⁹¹, и мы часто пели, руководимые и вдохновляемые нашей сестрой Юлией и отцом, немецкие национальные и народные песни. Так в наших юных сердцах возгорелась горячая любовь к далекому немецкому отечеству.

12. Мой отец – немецкий консул

Когда мой отец в 1846 году приехал в Россию, там существовал принятый Николаем I закон, по которому иностранцы в России не имели права быть не только самостоятельными купцами, но и полномочными представителями третьих лиц. Этот закон был отменен лишь при Александре II. В соответствии с этим законом мой отец, как и многие другие иностранцы, вынужден был принять российское гражданство. Он сделал это с тяжелым сердцем и никогда не оставлял мысли вернуться в Германию, как только обеспечит свое благосостояние.

Население старой России было разделено на пять сословий (их почти можно было назвать кастами): духовенство, дворяне, купцы, мещане и крестьяне. Между дворянством и купечеством существовала промежуточная прослойка – так называемые потомственные почетные граждане. Почетное гражданство присваивалось купцам после десяти лет принадлежности к первой гильдии. Мой отец и его потомки были, таким образом, с конца 50‐х годов московскими потомственными почетными гражданами⁹². Это благозвучное название не имеет, однако, ничего общего с понятием «почетный гражданин».

После введения в России всеобщей воинской повинности⁹³ мой отец ради своих сыновей стал всеми силами стремиться вновь вернуть себе немецкое гражданство. А добиться этого обычным способом было почти невозможно – именно из‐за наличия пяти сыновей, потому что указ об освобождении от российского гражданства император подписывал лично.

Поэтому, когда после основания Германской империи⁹⁴ и упразднения прежних консульств различных немецких государств в Москве впервые было открыто новое германское консульство и тогдашний германский посол в Петербурге, принц Генрих VII Рейсс⁹⁵, предложил этот пост моему отцу, тот принял предложение с условием, что это облегчит ему и его семье получение прусского гражданства⁹⁶. И его надежды на успешное решение этой проблемы оправдались: в 1872 году мы вновь стали прусскими подданными, коими мы были всегда по крови и взглядам.

На своем посту отец много сделал для Германской империи до того, как в 1874 году переселился в Дрезден.

Я потом еще много лет спустя не раз слышал в Министерстве иностранных дел лестные отзывы о его экономических отчетах, отличавшихся четкостью и разносторонностью. Его деятельность высоко ценили и имперское правительство, и немецкая колония в Москве. Но все это его не радовало. Напротив, ему, человеку необычайной скромности, претили любые почести. Любое публичное выступление было для него мукой.

Он, с виртуозной легкостью и артистизмом говоривший на любые сложные экономические темы и председательствовавший на общих собраниях акционеров, приходил в неописуемое волнение, когда ему случалось выступать с официальной речью на разного рода торжествах, например по случаю дня рождения императора или приема высшей знати. Я помню, как он, мрачный как туча, заучивал дома слова предстоящего выступления.