После сообщения от Центра управления мы оба заподозрили, что крен вызвала проблема со ступенью «Аджена». Поэтому Нил, приказав мне выключить ее реактивные двигатели ориентации, стал выравнивать оба соединенных друг с другом аппарата при помощи системы управления «Джемини-8». Сперва показалось, что мы были правы, а «Аджена» вновь повела себя в соответствии со своей подмоченной репутацией. Когда корабль и ракета-мишень прекратили вращаться, я отдал дополнительную команду, чтобы остановить все программы на «Аджене». Но после этого мы снова начали вращаться.

– Я думал, ты выключил «Аджену»?.. – обратился ко мне с вопросом Нил, и я подтвердил, что все сделал.

– Тогда включи ее обратно, – приказал он, и я тут же послал ракетной ступени команду отменить предыдущее действие с кодом 401. Но мы все равно продолжали вращаться. Ситуация явно становилась угрожающей.

– Теперь выключи ее снова, – вновь потребовал Нил. Я отправил команду 400, и он получил возможность управлять обоими аппаратами посредством двигателей одного только «Джемини». Вращение вновь прекратилось, и мы стали внимательно изучать приборы, чтобы понять, в чем неисправность. Еще десять минут мы не могли связаться с Центром управления, и только попав в зону досягаемости следующей контрольно-измерительной станции, расположенной на судне «Костал Сентри Квебек», которое крейсировало у берегов Китая в западной части Тихого океана, смогли бы сделать это. Мы все еще занимались проверками, когда вращение началось снова. И опять Нил приказал мне выключить систему управления «Аджены».

– Она выключена, – подтвердил я. – Но я снова пошлю команду 400.

На сей раз то же действие ничего не изменило. Встревоженно глядя друг на друга, мы стали понимать, что скорость вращения начала расти. К этому времени мы уже возвратились на дневную сторону Земли и теперь своими глазами видели то, о чем нам говорили приборы. И то, что мы видели, выглядело угрожающе. За кромкой круглого корпуса ступени «Аджена», жестко закрепленной перед нами, виднелись две половины линии земного горизонта, похожие на стрелки гигантских часов: по одну сторону горизонта чернело небо, а по другую была глубокая синева родной планеты. «Стрелки» сначала двигались по кругу медленно, но потом стали вращаться быстрее, как если бы кто-то решил быстро подвести время на часах.

Нил пытался бороться с этим движением с помощью ручки управления. Но теперь мы вращались уже по всем трем осям: вращение по крену совместилось с качанием вверх и вниз «по тангажу» и вправо-влево «по рысканию». Впечатление, что мы смотрим на громадные часы, рассеялось, когда космический корабль нырнул носом вниз, продолжая вертеться, и голубая Земля сперва затопила все поле зрения, потом внезапно пропала, и на ее месте оказалась чернота космоса – и так снова и снова. Теперь казалось, что мы сидим в здоровенном и замысловатом серебряном жезле, который швырнула в космос марширующая на параде исполинская девушка-мажоретка, и он летит, вертясь.

Это стремительное движение порождало сильное напряжение в стыковочном кольце, соединявшем «Джемини-8» и «Аджену». Мы не видели ничего подобного тому, что с нами происходило, даже во время имитационных тренировок. Корабль потерял управление и стремительно вращался в пространстве. И через мгновение нас ждало нечто похуже…

Глава 1
Заболевшие небом
1932–1956

Алексей Леонов

В маленькой деревне Листвянка, затерянной в советской Центральной Сибири, где я родился 30 мая 1934 года, температура зимой опускается ниже −50 °C. Малышом я слушал по ночам звуки из леса рядом с нашей бревенчатой избой, где покрытые льдом ветви деревьев трещали и раскалывались от мороза. От воды из горного ручья, которой наполнялся наш глубокий колодец, шёл пар, когда мы поднимали деревянную крышку над ним, чтобы обколоть сосульки. Эти сосульки мы с братьями обсасывали. Таким был наш способ быстро попить холодной и свежей воды.

Небо в этой глуши было всегда таким прозрачным, что я без труда верил в сказку, которую рассказывала мама, о том, что каждый вечер на луне зажигают тысячи костров, чтобы светить всю ночь.

Мне было всего три года, когда нам пришлось покинуть дом на околице Листвянки, что недалеко от города Мариинска. Это случилось в январе 1938 года. В самые трескучие морозы середины зимы соседи вломились в наш дом, чтобы его разграбить. Они унесли наши съестные припасы, мебель и даже содрали с нас одежду. Один из соседей приказал мне снять штаны, и я остался в одной только длинной рубахе.

Я живо помню, как в страхе, замерзая, бежал через лиственничный лес, чтобы попасть к старшей сестре, которая должна была в тот день приехать домой в гости.

– Нам нечего есть! – заголосил я. – Мама плачет!

Она дала мне две большие буханки хлеба, которые я зажал под мышками и попытался бегом отнести домой. Но я был мал, а хлеба были тяжелыми. Я то и дело ронял их, поднимал и бежал дальше.

Наша семья потеряла все средства после того, как моего отца Архипа Алексеевича обвинили в том, что он враг народа. Его бросили в тюрьму по ложным свидетельским показаниям продажного соседа. Отец не один оказался в таком положении, арестовали многих. Это была часть сознательно проводившейся властями акции по уничтожению каждого, кто вел себя слишком независимо или проявлял характер. Это были годы сталинских чисток. Многие сгинули без следа в далеких исправительно-трудовых лагерях ГУЛАГа. Тогда мы не знали всех масштабов того, что происходило.

В те дни папа поддерживал Сталина и его политику коллективизации. Он верил в большевизм и идеалы революции. Но моя семья была связана с революционным движением задолго до 1917 года: еще во времена русской революции 1905 года отца моей матери выслали за революционную деятельность из украинского Луганска^[3], где он работал механиком на мукомольной мельнице и организовывал нелегальные забастовки рабочих. Из Луганска мой дед отправился сперва в Ростов, а затем в Сибирь, где нашел работу шахтера. В молодости отец тоже работал углекопом в городе Шахты недалеко от Ростова, пока его не призвали в армию в начале Первой мировой войны. Когда война закончилась, он тоже переехал в Сибирь, где люди пользовались большей экономической свободой. Там он женился на моей будущей матери и начал крестьянскую жизнь на окраине деревни Листвянка. У родителей появилось 12 детей – семь девочек и пятеро мальчиков, но двое из моих братьев и сестра умерли, и нас осталось девять.

Отца выбрали председателем сельсовета Листвянки, и он пожертвовал всю свою собственность местному колхозу, в том числе свою красу и гордость – коня, которого он специально вывел, чтобы тот был быстрым, сильным и выносливым, чтобы переносить сибирскую зиму. Но вскоре председатель колхоза – насколько помню, какой-то татарин – забил отцовского коня на мясо. Когда отец поклялся отомстить, татарин состряпал историю о том, что отец якобы пересушил зерно, предназначавшееся для посевной. И тогда папу бросили в заключение без суда и следствия.

Нас стали считать семьей врага народа, на нас смотрели как на шпионов и диверсантов. Нашим соседям разрешили прийти в наш дом и взять себе все, на что они положат глаз. Бери что хочешь. Старшего брата и сестер выгнали из школы. Мы могли остаться вообще без жилья. У нас не было выбора, пришлось уезжать из деревни.

Нам оставалось только поехать жить к другой моей старшей сестре, которая недавно вышла замуж и работала на стройке электростанции в Кемерове, за несколько сот километров от нас. Ей и ее мужу, который тоже работал на строительстве, выделили одну комнату в рабочем общежитии недалеко от предприятия. Моя тогда беременная мать, пять сестер, старший брат и я, младший из всех, на телеге, запряженной лошадью, отправились на железнодорожную станцию, чтобы переехать в общежитие к сестре. Я горько плакал и не хотел никуда уезжать. От холода нас защищали лишь несколько одеял.

Помню, как на станции нас с нежностью и заботой встретил свояк. Он приехал на больших конных санях; уложил нас, детей, в низ саней, как сардин в банке, и укрыл своим тулупом. Пока мы ехали к общежитию электростанции, он то и дело спрашивал меня:

– Ты не замерз, Леня? – так меня называли в детстве. А я отвечал:

– Да, я замерз.

Он останавливал сани и плотнее подтыкал тулуп вокруг меня перед тем, как продолжить путь.

Следующие два года наша семья из 11 человек ютилась в комнатушке в 16 квадратных метров. Я спал на полу под кроватью.

В конце концов отца реабилитировали и сняли с него все обвинения. Его бывший командир в полку латышских стрелков в период Первой мировой войны, который очень уважал моего отца как храброго солдата, потребовал провести над ним честный суд. Отцу не только выплатили компенсацию за неправомерное заключение, но даже предложили занять пост председателя колхоза, чтобы заменить нечестного и жестокого татарина. Но отец вместо этого предпочел приехать к нам в Кемерово и пойти работать на ту же самую электростанцию, где работали его дочь с мужем. Отец обладал волевым характером, он был сильной личностью. Он не вступил в Коммунистическую партию, но в коллективе заслужил уважение. Ему даже выдали одну из немногих «тарелок»-громкоговорителей, подсоединенных к общественной радиостанции, транслировавшей новости и информацию, что было знаком признания, которое он заслужил.

Нашей семье выделили еще две комнаты в рабочем общежитии. На денежную компенсацию папа приобрел кое-какую мебель, посуду и по пальто каждому ребенку. Правда, на обувь для всех нас ему не хватило. С тех пор нас считали одной из самых богатых семей в Кемерове. И в общежитии мы оказались единственными, у кого была машина для изготовления фарша. Мы превратились в «Леоновых, у которых мясорубка». После этого мы не испытывали большого недостатка в еде. Но жить было по-прежнему нелегко.

Я приучился зарабатывать на лишнюю корку хлеба для семьи, рисуя картинки на беленых печах в соседских комнатах. Я любил рисовать, и родители помогали мне, покупая краски и карандаши. Бумага была в дефиците, так что я использовал оберточную. Позже я стал зарабатывать, расписывая полотна для соседей, чтобы они могли закрыть свои голые оштукатуренные стены. Мое рисование мало-помалу стало семейным предприятием. Папа помогал мне натягивать простыни на простой деревянный подрамник. Я превращал их в незатейливые картины, сначала грунтуя смесью муки с костным клеем, а потом разрисовывая масляными красками, изображая горные и лесные пейзажи. С раннего детства я очень хотел стать художником.

Но потом, когда мне исполнилось шесть, меня захватила другая мечта – стать пилотом. В первый раз она проснулась, когда я увидел летчика Военно-воздушного флота РККА^[4], который приехал пожить к нашим соседям. Помню, как лихо он смотрелся в темно-синей форме, снежно-белой сорочке, при галстуке и кожаной портупее, пересекавшей его широкую грудь. Я был так потрясен, что все время таскался за ним, разглядывая его издалека. Однажды он приметил, что я крадусь за ним по пятам.

– Почему ты ходишь за мной? – спросил он.

И я ответил прямо:

– Хочу когда-нибудь стать как вы!

– Почему бы и нет? – ответил летчик. – Тебе ничто не мешает этого добиться, если по-настоящему хочешь. Но, чтобы стать пилотом, тебе надо быть сильным. А еще надо прилежно учиться и каждое утро мыть лицо и руки с мылом.

Как почти все маленькие мальчишки, я не очень-то уважал мыло и воду. Но летчик потребовал у меня ответа:

– Ты обещаешь, что так и будешь делать?

Я едва сумел выдавить из себя «да», помчался в свою комнату, схватил кусок мыла и яростно стал тереть им лицо. И потом каждый раз, когда видел пилота, я подбегал к нему, чтобы показать чистое лицо и руки. Он улыбался и одобрительно кивал мне.