Память детства разворачивалась в Руке, как змея после многолетней спячки. Согласно учению Эйры, даже такое насилие следовало встречать сочувствием и пониманием. Он мог умолять пощадить Бьен, но вера воспрещала ему поднять руку для ее защиты. Жрецы, погибшие без сопротивления, становились мучениками. Их кротость восхвалялась в анналах Учения.

«Худебрайт, как никто другой, понимал, что легко любить любящего тебя. Он пошел дальше. Когда ургулы убили его детей, он отпустил им вину. Когда они пронзили копьями его ладони, он благословил их. Когда они плевали ему в лицо, он тянулся навстречу, чтобы поцеловать их. Когда они бросили его на смерть в холодной степи, он до последнего вздоха молился за них».

Как видно, Худебрайт был куда лучшим жрецом, чем Рук Лан Лак.

Он вздохнул, глубоко загнал воздух в избитую грудь, проверяя, много ли повреждений. Боль горела огнем, но под болью, терпеливо ожидая приказа, залегли прежняя сила и ярость. Он хорошо помнил это чувство: неподвижность перед действием – и почти чувствовал вкус предстоящего.

Слезящиеся глаза Бьен, поймав его взгляд, чуть округлились. Губы ее шевельнулись, но не хватило дыхания взмолиться за жизнь плотовщиков.

Рук ощутил, как растягиваются в улыбке его губы, открывая кровавый оскал.

Иногда человеку приходится самому отвечать на свои молитвы.

«Прости меня, богиня», – сказал он про себя.

Он уже готов был взметнуться на ноги, когда в толпе зашумели. Торопливо, потупив взгляды, люди, которые сновали по мосту, стали замедлять шаг, вскрикивать. Руку подумалось было, что кто-то их все же увидел, что горожане в кои-то веки заметили насилие и решились не пройти мимо. Но он быстро понял, что люди указывают совсем в другую сторону, и никто не отделился от толпы, чтобы остановить сжимающего горло Бьен мужчину. Нет, все смотрели на человеческую фигуру, едва различимую среди толпы и струй дождя.

Рук ловил обрывки разговоров:

– …Иноземец…

– …Белый, как молоко…

– …Аннурец…

– …В жертву богам…

Молчун прищурился.

Лупила нахмурился, развернулся к густеющей толпе, прикусил щеку изнутри и вдруг отбросил Бьен в сторону – так небрежно, будто ее жизнь не висела только что на волоске.

У Бьен подогнулись колени. Она кучкой мокрого тряпья распласталась на досках настила и хватала ртом воздух, как рыба без воды.

– Что там? – окликнул, вытягивая шею, Вопила.

– Похоже, что-то интересное, – отозвался Лупила. – Может, изловили аннурского прихвостня.

– А с этим что? – кивнул на Рука Вопила.

Лупила чмокнул языком, глянул искоса и врезал Руку кулаком в живот.

– Кому он нужен? – ответил плотогон, озирая скрючившегося, кашляющего кровью Рука. – Грязный тухлоед, даже драться не умеет. Пусть его.

Тем все и кончилось.

Плотогоны подобрали инструменты и скрылись в толпе, оставив на краю моста скорчившихся Рука и Бьен. Десять лет назад Рук, вероятно, удивился бы. Странно, как люди мигом забыли свои убийственные намерения, отвлекшись на зрелище и слухи. Но переворот показал ему, как прихотливо насилие. Ягуар будет выслеживать жертву, пока не убьет или не потеряет из виду, а люди не так постоянны. Человек, обнаживший меч из-за какой-то воображаемой обиды, может убить, а может и не убить. К убийству ведут тысячи путей, и тысячи путей от него уводят. Опыт Рука говорил, что люди отдаются на милость течений, которых толком не понимают. Тот, кто убивает без причины, так же легко забывает об убийстве.

Когда троица скрылась, Рук ощутил мимолетное сожаление. Боль в груди смешалась с чувством потери. Что-то в нем желало боя, желало вскрыть уродов от горла до брюха, увидеть, как вывалятся на мост потроха – блестящие веревки кишок…

Он оттолкнул от себя жестокое наваждение.

– Я жрец Эйры, – зарычал он на себя, – а не зверь из дельты!

Он произнес эти слова с большим жаром, но на языке остался привкус фальши.

«Если любви нет в твоем сердце, создай ее сам».

Он, преодолевая боль, подполз к Бьен, приподнял ей голову руками, прислонил к себе. Ее тепло впитывалось в рубаху вместе с кровью и дождем.

– Какие же, – срывающимся голосом проговорила жрица, – они засранцы.

– Просто мужчины, – напряженно усмехнулся он.

– Чего они хотели?

Рук покачал головой: чего всегда хотят мужчины?

– И ты тоже засранец, – добавила она, приходя в себя и обжигая его взглядом.

– Потому что меня побили?

– Потому что не сбежал.

– Меня учили любить своих врагов, – улыбнулся он, глядя на нее сверху вниз.

– Засранец и придурок.

– Я молился богине, – покачал он головой. – Она послала мне тебя.

Бьен приподняла руку, ухватила его за загривок, притянула к себе и поцеловала.

– Воистину велика владычица любви, – пробормотал Рук.

– Надо возвращаться в храм, – ответила она, отпустив его и неуверенно поднимаясь на ноги. – Займемся твоими ранами.

Она потрогала его рассеченную бровь и нахмурилась.

– Заживет. – Рук указал на толпу у подножия моста. – Хочу посмотреть, что там происходит.

Бьен тяжело вздохнула:

– Не стоит бродить сегодня по улицам. После Бань… в городе опасно.

– Домбанг есть Домбанг.

Поколебавшись, она кивнула.

Рук был на голову выше большинства горожан, но и ему видны были лишь макушки да зонты. У моста собралось человек двести-триста, но многие, судя по их бормотанию, просто присоединились к толпе.

– Пособник! – крикнула старуха справа от них. – Помогал имперским мерзавцам.

Она была вдвое меньше Рука и наверняка видела только спины и задницы, но пальцем грозила с полной уверенностью.

– Не переводятся у нас эти крысы. Вчера одного повесили на мосту Тума… – Бабка захихикала. – Он чуть не все утро проплясал, пока угомонился.

Рук, не слушая ее, пробивался вперед. Бьен отставала на полшага. У самого берега толпа вдруг исчезла, словно люди не смели переступить невидимую черту.

По ту ее сторону стоял на широких перилах моста мужчина. Сразу видно, не здешний. Слишком светлая кожа, и глаза, и волосы – скорее каштановые, чем черные, и падают на спину пышными волнами. Он мог оказаться аннурцем – среди граждан империи попадались светлокожие, – но не солдатом.

Аннурский солдат дрался бы, пресмыкался или пытался бежать, а этот стоял на перилах, как хозяин, блестел улыбкой, радушно распростерши руки навстречу толпе. Солдат был бы при оружии, а у этого оружия не было. Он был совсем голым, мышцы блестели под дождем…

«Нет, – поправил себя Рук, – не совсем голый».

Его шею туго охватывал широкий воротник наподобие ошейника, какой могла бы купить своей собачке богатая горожанка. Только по манере держаться не скажешь, что его можно водить на поводке. Если на то пошло, мужчина озирал толпу, готовую порвать его на куски, как если бы все эти люди каким-то загадочным образом были в его власти.

4

Бледнокожий иноземец, устроившись над бегущей водой, раскинул руки, устремил взгляд на толпу и стоял молча, будто его голое мускулистое тело говорило за него.

В Домбанге привыкли видеть наготу. Ежедневное купание вошло в обычай почти наравне с приемами пищи. По всему городу стояли общественные бани. Ребятишки плавали в каналах голышом, рыбаки после дневных трудов преспокойно скидывали одежду, чтобы дочиста отмыться в течении. На любой палубе или причале в любое время дня можно было увидеть более или менее раздетого человека, однако в наготе этого мужчины было что-то необычное, вызывающее. Он предъявлял свое тело как утверждение, как вызов.

– Ох ты… – пробормотала Бьен, пробегая взглядом по толпе.

– Любовь плоти – мелкая любовь, – процитировал пятую заповедь Рук.

Бьен покосилась на него:

– Поговорим, когда снова придешь скрестись в мою дверь. – Но, опять обернувшись к незнакомцу, она помрачнела. – Недолго ему так стоять.

Она была права.

Пока толпа только пялилась да роптала. Зрелище было до того странным и нелепым, до того неожиданным, что не успело еще разжечь недоверие и ярость наблюдателей. На мужчину глазели, как на редкостного зверя – медведя или лося. И его нагота, и молчание усиливали впечатление, – впрочем, молчал он недолго.

Пока Рук разглядывал незнакомца, по городу зазвонили утренние гонги – поднялся один бронзовый голос, за ним десять, сто, пока не задрожал сам влажный воздух. Звоном заглушило и дождь над мостом, и гул течения внизу, и отдельные голоса в толпе. Незнакомец запрокинул голову так, словно купался в звуках. Толстая веревка у него на шее дернулась, как живая. А когда содрогнулось и само небо, он заговорил:

– Благо вам, жители Домбанга!

– Благо вам? – изумился Рук. – Кто же так говорит?

– Покойники из книжек, – ответила Бьен.

– И, как видно, живые из тех мест, откуда он явился.

Она насупилась:

– Что у него за выговор?

Рук опять покачал головой. Слова звучали достаточно понятно, но слоги непривычно наплывали друг на друга, словно их переливали из сосуда в сосуд.

– Благо вам, братья по вере! – вещал мужчина. – Привет, хранители древнего пламени!

Он говорил с улыбкой и пробегал глазами по толпе с непринужденностью уверенного в хорошем приеме оратора.

– Благо вам – тем, кто поклоняется Троим!

По толпе пробежала тревожная рябь. Именно за свою веру пять лет назад Домбанг восстал против имперской власти. Аннур в большинстве уголков империи допускал и даже поощрял сохранение традиционных религий. По крайней мере, так утверждали моряки, когда моряков еще привечали в городе. Сам Рук никогда не бывал за пределами дельты, но моряки рассказывали о святилищах двух богов бури на Баске, о врезанных в камень идолах над Разбитой бухтой, о храмах, выращенных в живых деревьях близ устья реки Байвел, где поклонялись духам леса. Аннур не почитал этих лесных духов и каменных идолов богами, но империя их терпела. Легионеры не разбивали статуй, не жгли святилищ. И не вешали тех, кто произнесет святое имя.

– Почему? – спросил однажды у жреца, жреца Эйры, Рук, который был тогда моложе и глупее: почти ребенок, силящийся сшить мир из разрозненных кусочков. – Почему аннурцы разрешают своих богов баскийцам, бреатанцам, раалтанцам, а в Домбанге – нет? За что они ненавидят Троих?

– Все потому, – ласково потрепал его по плечу жрец, – что через почитание Троих человек становится убийцей.

Его фраза, брошенная так просто, холодным лезвием вошла в живот Рука.

Она лишь подтверждала то, что он и так знал, и все равно он привычно возмутился:

– Жертва – не убийство!

– Нет ничего святого в том, – строго ответил жрец, – чтобы утащить в дельту больного, маленького сироту или пьяного и оставить там на смерть.

– Трое тут ни при чем. Троим не нужны больные и дети. Для охоты и сражений им нужны воины.

Жрец, грустно глядя на Рука, покачал головой:

– Ты слишком долго прожил с вуо-тонами, дитя. Их вера, как и старинная вера нашего города, – вовсе не вера, а ненависть, насилие, кровь. Больше того, она стоит на лжи. Троих не существует. Кем Анх, Синн, Ханг Лок – всего лишь имена, которые люди в давние времена дали самому дурному и мерзкому в себе – своему желанию причинять боль, унижать, убивать.

«Ошибаешься, – хотелось возразить Руку. – Не просто имена, и совсем они не мерзкие. Они так прекрасны, что больно смотреть».

Но скажи он так, жрец принялся бы расспрашивать, откуда такая уверенность, а Рук не нашел бы слов для ответа. У него были только воспоминания, сотни воспоминаний, тысячи – о золотых глазах Кем Анх, прижимавшей его к груди. О разбивающем змеиный череп Ханг Локе: вот он отдирает чешую и извлекает самую нежную часть – глаза, чтоб вложить Руку в крошечный жадный ротик. Вот они оба опускаются на колени в мягкий ил, чтобы высадить в черепа речные фиалки, вот он спит между ними, согретый теплом их дышащих тел.

«Ты ошибаешься», – хотелось ответить ему.