Гнев опалял Гвенну, горячо и страшно прожигал тело. Но когда огонь добрался до сердца, ничего не случилось – взрыва не произошло. Вместо того она ощутила огромную, почти невероятную тяжесть. Он говорил правду. Она здесь, потому что провинилась, страшно провинилась. Она бы почти обрадовалась, прикажи кто-то выпороть ее в кровь.

– Я служу императору и империи, – тихо проговорила она. – Как и вы.

– Полагаю, – кивнул Джонон, – вы стараетесь служить, но стараться не значит преуспеть. Вам следует знать, что мне пришлось выделить для вас отдельную каюту – помещение, которое в ином случае послужило бы для хранения провианта, оружия… всего того, что могло бы сохранить жизнь людям в трудном положении.

– В этом нет надобности, адмирал. С меня хватит и гамака наравне с солдатами и матросами. У кеттрал не отделяют мужчин от женщин.

– Кеттрал больше нет.

Гвенна проглотила резкий ответ. И это было правдой или близко к истине.

– Тем не менее, адмирал. Мне не нужна отдельная каюта. Я всю жизнь жила и упражнялась среди мужчин.

– Мне нет дела до вашей прежней жизни. Моя команда не привыкла к женщинам на борту. Большинство этих людей – хорошие люди. Но не все. В любом случае я не допущу, чтобы вы их отвлекали, нарушали порядок и подбивали на ослушание.

– Под «ослушанием» вы подразумеваете изнасилование?

Отвернувшись от адмирала, Гвенна оглядела корабль. Полно людей на палубе – драят, тянут, поднимают, укладывают. Одни тощие как веретено, другие здоровяки, способные взвалить на плечо бочку воды или черного рома. Кое-кто поднимал глаза, встречался с ней взглядом. Единственная женщина на борту не осталась без внимания. Она проследила, как они двигаются, как держатся. Втянула в себя воздух, разобралась в запахах: любопытства, решимости, похоти, злости. Такое напугало бы многих женщин, и они с благодарностью приняли бы от Джонона отдельную каюту. Она попыталась вообразить, что боится этих мужчин, – и не сумела. Может, по недостатку воображения.

– Вы ограничите свои передвижения каютой и командирской столовой, – отрубил Джонон. – Если поднимаетесь на палубу, то не дальше этой надстройки. За нарушение приказа вас высекут, как любого члена команды. Вам понятно?

Она повернулась к нему, перевела дыхание и кивнула:

– Да, первый адмирал, понятно.

10

Жители Домбанга тысячелетиями вбивали в илистое дно просмоленные столбы, укрепляли их против течения, пытались подняться над уровнем высочайших паводков, измышляли способы закрепить направления русел, словно стоило им прокопать поглубже, выстроить повыше или выложить бревнами побольше изменчивых водных пространств, и безопасность будет наконец обеспечена.

Глупость! Так оценивали их странную веру в неизменчивость вуо-тоны.

Они не пытались сдержать разливы Ширван ни сотнями тысяч деревянных свай, ни отводными рвами, мостами и надстройками. Удержать реку в русле не проще, чем удержать воду в открытой ладони. Порочна была сама идея города, а в основе этой идеи – всякое строительство. Может, где еще, в дальних краях, в почве было больше камня, чем грязной жижи, реки держались в берегах каменистых русел, а холмы не меняли места в одну ночь, – может, там и разумно было закладывать фундамент для строительства. В лабиринтах Дарованной страны человеку требовалось иное: то, что может двигаться вместе с течением и подниматься с приливом. Не здание, а лодка.

И вуо-тоны устроили свое селение на лодках – создали деревню, изменявшуюся согласно с сезонами и течениями, бросавшую якорь на неделю или на месяц – пока не наступала пора двигаться дальше.

Рук искал ее три дня.

Сначала он греб к югу от Белой скалы, обыскивал отмели на западе, потом завернул на север, поднимаясь против течения, пока не наткнулся на Привал Оби. В ежегодных миграциях вуо-тонов был свой порядок, но порядок – еще не карта. Когда следов не нашлось и в полумесяце озера у Привала, Рука стало донимать беспокойство – вроде мухи, которую ни прихлопнуть, ни отмахнуть.

В памяти булькали слова вестника в ошейнике: «Они уже в дельте». День угасал, наступала ночь, а он забирался все глубже в тростники, в застойные старицы, в которые не рисковали заходить сами вуо-тоны. За это время он должен был погибнуть десяток раз. Красный сновидец в сумерках укусил его в загривок – и впрыснул яд в кожу. Рук поймал паука, раздавил в кулаке и стал напряженно ждать, с содроганием предчувствуя растекание по жилам яда. Около полуночи он заплыл прямо в паутину пальца призрака и заработал десяток мучительных укусов. Вскоре после того какая-то проворная холодная тварь вонзила полный яда клык ему в запястье и плюхнулась через борт, не дав себя рассмотреть. Он каждый раз ощущал в себе ядовитое острие, яд жег, кипел, добираясь до сердца за время нескольких вздохов, но всегда некая прохладная сила поднималась ему навстречу, усмиряя отраву.

«Дар», называли такое вуо-тоны и смотрели на одаренных с завистливым трепетом. Дар богов.

И что с того, что Рук никогда не просил их даров. Что с того, что последние пятнадцать лет он жил им наперекор. Как видно, однажды дарованное уже не отнимут.

Наконец, под утро третьего дня, когда восход забелил восточный небосклон густым мутным светом, он проломил тростники, вышел на открытое место и увидел селение Вуо-тон. Рук помедлил, положил весло поперек бортов и, позволив каноэ скользить по предрассветной глади, озирал селение, бывшее когда-то его домом.

Вуо-тоны, в отличие от лодочников и корабельщиков Домбанга, строили свои суденышки исключительно из высокого камыша верхней дельты. Рук сидел молча, с липкими от пота спиной и грудью; последние капли стекали с лопасти весла. Все вернулось, вспомнилось: как рубил этот камыш большим тесаком, как стягивал его в снопы толщиной с его руку, бедро, туловище, туго окручивал жгутом, грузил вязанки на плот и, отталкиваясь шестом, возвращался в поселок, где вязальщики укладывали снопы в основание плавучих помостов или каркасы построенных на них шалашей.

«Только шалаши, – напомнил себе Рук, разглядывая постройки, – несправедливая оценка труда вязальщиков».

Да, дома вуо-тонов малы и непритязательны, но сработаны на совесть. Чистые линии камышовых вязанок, тщательно сплетенные циновки стен, затейливые узлы креплений, пожалуй, куда элегантнее сляпанных как попало кварталов Домбанга, где скрипучие подгнившие бревна нависают над каналами.

Устройство селения менялось раз от раза, но обычно вуо-тоны составляли из плотов (восьми или девяти десятков) круг, закрепляя их якорями по краю большого внутреннего пруда – почти как домбангцы, расставлявшие свайные домики вокруг площади или общего двора. По наружной стороне круга, привязанные так, что их легко было оттолкнуть в случае пожара, располагались кухонные плоты, где тростниковые вязанки были сверху обмазаны глиной. Рук уже разглядел в водянистом сером сиянии перебегавших с плота на плот ребятишек, но никто еще не растапливал печи и не разводил огня в очаге.

«И вообще дыма нет», – спохватился он.

Ни струйки от утреннего светильника, ни запаха, долетевшего с легким бризом.

Вуо-тоны таились даже в глубинах Омутов.

* * *

Пока он привязывал каноэ, ребятишки с соседних плотов уже разлетелись по всему селению, пронзительно возвещая, что кто-то – человек с вуо-тонской татуировкой на плечах, но с чистым лицом – вышел из тростника: идите, идите смотреть! Первыми сбежались другие дети: хлопали глазами, тыкали пальцами. К тому времени, как Рук шагнул из каноэ на длинный пустой плот причала, начали собираться старшие: мужчины и женщины, знакомые ему в лицо и, судя по взглядам, тоже его узнавшие.

Некоторые улыбались ему и даже махали рукой. Трок, старый приятель Рука по рыбалке, тело которого с возрастом стало пропорционально огромным ушам, ощерился в улыбке. А рядом с ним, чуть не вдвое меньше ростом, с обритой наголо головой, стояла черноволосая когда-то Льен Мак. Среди деревенских детей не было следопыта лучше нее – не считая Рука. Однажды она шесть миль гнала ягуара сквозь шипастые даронги северной части дельты. Теперь она взглянула на него непроницаемыми темными глазами и, подумавши, кивнула.

Не все оказались столь приветливы. Люди, в старые годы принимавшие его на своих плотах как гостя, сейчас смотрели с безмолвным презрением. Ножа или копья никто не обнажил, никто не нацелил на него стрелы, никто даже не погрозил пальцем, но он слышал шепотки, перелетавшие от одного к другому на манер звона фальшивой монеты. А потом их прорезал сердитый голос – Рук сразу узнал невидимого в толпе человека, хотя голос с возрастом стал ниже и грубее.

– Часовых за оплошность надо привязать к столбам на солнцепеке. Будь это новый налет…

Мужчина прорвался в первый ряд, увидел Рука и застыл как вкопанный.

В тростниках заверещал, заплакал, как ребенок, горзл.

– Удав, – поклонился Рук.

Тот не кивнул в ответ. Он вглядывался в пришельца, блестя темными глазами на изрезанном шрамами лице. И лениво вертел в пальцах короткое копьецо.

– Кха Лу, – наконец отозвался он.

Отозвался неожиданно тихо, с каменным спокойствием, если не равнодушием, но как при этом скривил губы!

– Меня зовут не так, – покачал головой Рук.

– Разве не так мы тебя назвали? – вскинул Удав обрубок брови. – Избранник богов!

– Меня давно так никто не называет.

Десятки людей смотрели на них молча, как смотрели на все их стычки пятнадцатью годами раньше.

– Зачем ты вернулся? – спросил наконец Удав. – Пока тебя не было, мы не строили бань, не набивали перин, даже для избранных богами.

– Я не ради бань ушел в Домбанг, – возразил Рук, – и не для того вернулся, чтобы переругиваться с тобой. Мы уже не дети.

Удав открыл было рот, потом покачал головой и сплюнул в неподвижную воду. Круги, расходясь все шире, растворились среди тростника.

– Зачем ты пришел?

Рук выдержал его обжигающий взгляд, затем обвел глазами собравшихся вуо-тонов.

– Мне нужно поговорить со свидетелем. Возможно, Дарованная страна под угрозой.

Удав, к его удивлению, ответил злым лающим смешком.

– Возможно? Почему, ты думаешь, мы стоим здесь, в Омутах?

Рук проглотил сразу десяток вопросов. Прилюдный допрос на деревенском причале едва ли обернется добром. Он, как в плащ, закутался в кротость.

– Отведешь меня к свидетелю?

– Ты предпочитаешь труп воину? – вздернул уголки губ Удав.

Горе клинком пронзило сердце.

– Он умер?

Вождь вуо-тонов был уже стар, когда Рук навсегда покинул селение, его темная кожа иссохла и покрылась морщинами, суставы скрипели – и все же в его единственном глазу было еще столько жизни…

– Близок к тому, – равнодушно бросил Удав. – Дело пары недель. Может, нескольких месяцев.

– Я должен с ним поговорить.

– Как срочно! Скажи, с каких это пор тебя так заботит покинутая тобой страна?

– Я плыву своим руслом.

– Ты сбежал!

Жаркая ярость окрасила лицо Удава в цвет крови. Гнев поднялся в ответ и в груди Рука.

«Прошу, богиня, помоги мне любить этого человека…»

Богиня молчала. В камышах всхлипывали горзлы.

На этом пропеченном солнцем плотике Руку показалось вдруг, что он не пробирался к вуо-тонам через текучий лабиринт, а шел назад, в собственное прошлое. Дни и ночи, дышавшие влажным зеленым зноем, скользящие за бортом копья тростника, голоса живых и умирающих созданий, молчание мертвых – все вошло в него сызнова, как горящий в жилах змеиный яд. Хлестнуло наотмашь солнце, заныли мышцы, зазвенела струной красота этих мест – всего три дня в дельте, и память тела проклюнулась, как из яйца, и клыкастая, когтистая часть его существа зашевелилась, разминая мышцы, испытывая силу. Потянулась к свету и теплу, желая прежнего: мяса и крови, чтобы утолить голод.

– Бежал? – тихо, шевельнув бровью, повторил он. – Нет.

Удав скривил губы:

– Погляди на себя. – Он ткнул в Рука пальцем. – Дряблые плечи, волдыри на ладонях. Ты ушел в город, потому что мягок телом.

Рук поднял ладонь, показав всем двойной прокол от змеиных зубов.

Невозмутимые вуо-тоны не ахают, но по толпе, словно ветер лизнул тихую воду, пробежал короткий вздох.