Много воспоминаний было связано у Шаляпина с Суконной слободой. Узнав дом, в котором жил когда-то с родителями, он захотел его приобрести. Это оказалось невозможным: дом недавно был продан новому хозяину. (Впрочем, что стал бы делать Шаляпин с этим домом, представить трудно: скорее всего, желание стать «казанским домовладельцем» было лишь настроением момента…)

В Шестом начальном училище Шаляпин фотографировался с учениками. На фото – несколько десятков наголо стриженных мальчишек. Узнав о приезде артиста, пришел в училище старый звонарь Лукич, с ним Федор пел в Духосошественской церкви. Вместе со своим учителем Н. В. Башмаковым и Лукичом Федор Иванович на три голоса спел «Да исправится молитва моя» и «Покаяние отверзи ми двери»…

Несколько дней спустя после приезда артиста в Казань в той же гостинице «Франция» остановился приятель Федора Ивановича литератор Степан Гаврилович Скиталец (Петров). Шаляпин собирался куда-то идти:

– Вот, завернул в Казань взглянуть на родной город, хожу здесь, отыскиваю те места, где когда-то жил… Пойдем вместе прогуляемся…

Приятели вошли во двор древнего живописного монастыря. Кладбище… Полутемная церковь, служба, молящиеся прихожане…

– Зайдем в общежитие, – сказал Шаляпин. – Там есть комната, в которой я жил.

В мрачноватом здании с длинным полутемным коридором пахло щами и помоями. Из засаленных дверей торчала рваная обивка. В конце коридора Шаляпин остановился:

– Вот! В этой комнате!

Мимо них проходил чернобородый молодой монах.

– Можно нам войти сюда? – спросил Шаляпин. – Нам только посмотреть…

– Можно, можно, – отвечал монах, оглядывая незнакомых гостей.

«Мы вошли в ужасную, полутемную, сырую комнату, в которой, по-видимому, теперь никто не жил, – вспоминал С. Г. Скиталец. – Стекла единственного окна, кажется, никогда не мылись. Голая койка, некрашеный грязный стол и какая-то рухлядь на полу.

Шаляпин опять долго стоял молча, о чем-то думая. Казалось, он ожидал, как и у сапожной мастерской, встретить то хорошее, что – он помнил – было здесь когда-то!

Или вспомнил он юного монастырского служку с пылкой головой, обуреваемой несбыточными мечтами, которому было хорошо здесь?.. И отчего было хорошо?.. Не от пламенной ли юной фантазии, не замечавшей окружающего убожества и уносившейся в сказочное царство?

Отчего же теперь тут так голо, неприглядно и холодно, словно навсегда ушло отсюда то, что как будто оставил здесь юный мечтатель?

Я не мешал Шаляпину думать и молчал все время, пока мы возвращались к нему в гостиницу.

Войдя, он, не снимая пальто и шляпы, сел на стул, стоящий посреди комнаты, и, облокотившись на трость, незаметно для самого себя запел тем тихим, за душу хватающим фальцетом, каким умел петь только Шаляпин:

Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?..»

…Что же побудило знаменитого певца, разрываемого на части заграничными контрактами, выступлениями в Москве и Петербурге, устремиться в Казань? «Великий артист», «несравненный художник», «царь басов» – одна из самых популярных фигур 1900—1910-х годов. Портреты Шаляпина выставлены в витринах магазинов, фотоателье, тиражируются в открытках. Между реальной жизнью певца и его репутацией, создаваемой молвой, сплетнями и пересудами, – «дистанция огромного размера». Нелепые слухи не раз вынуждали артиста публично опровергать сенсации и сплетни, объяснять свои поступки, уточнять факты биографии. И надеясь если не покончить с нелепыми домыслами, то по крайней мере внести долю истины в представления публики о себе, Шаляпин собирается писать мемуары. С этой мыслью он и наведался в Казань. Певец хотел освежить в памяти атмосферу и события детства и отрочества, встретиться с людьми, некогда знавшими его, сфотографироваться с ними и потом воссоздать свою жизнь такой, какой она виделась ему самому, или уж во всяком случае такой, какой он хотел представить ее читающей публике.

Иван Алексеевич Бунин писал о Шаляпине: «…любил он подчеркивать свои силы, свою удаль, свою русскость, равно как и то, “из какой грязи попал в князи”. Раз показал мне карточку своего отца:

– Вот посмотри, какой был у меня родитель. Драл меня нещадно!

На карточке был весьма благопристойный человек лет пятидесяти, в крахмальной рубашке с отложным воротничком и с черным галстучком, в енотовой шубе, и я усомнился: точно ли драл?»

Фотокарточка, о которой упоминает Бунин, сделана в Вятке за несколько лет до смерти Ивана Яковлевича Шаляпина. Ее можно видеть в московском Доме-музее Ф. И. Шаляпина на Новинском бульваре. На обратной стороне фотографии дочь певца Ирина Федоровна написала: «Шуба была подарена отцу Федором Ивановичем». Умер Иван Яковлевич в 1901 году шестидесяти трех лет от роду, неподалеку от Вятки, в маленькой больнице, находившейся в восьми верстах от деревни Сырцово (ее еще называли Шаляпинки). Отсюда он был родом, до восемнадцати лет крестьянствовал, потом подался в город, служил дворником, водовозом, к двадцати годам выучился грамоте, пошел в писари.

Женившись на Евдокии Прозоровой, девушке из соседней деревни Лaгуновской, Иван Яковлевич обосновался в Казани, поселился на Рыбнорядской улице, в доме Лисицына. В метрической книге казанской Богоявленской церкви записано: «1-го февраля 1873 года у крестьянина Вятской губернии Ивана Яковлева Шаляпкина (курсив наш. – В. Д.) и его законной жены Евдокии Михайловой родился сын Федор». На другой день, 2 февраля, младенца крестили «крестьянин Владимирской губернии Николай Алексеев Тонков и казанского мещанина Родиона Петрова Шишкова дочь девица Людмила Родионова». Ошибка в метрической книге сделана то ли по небрежности, то ли потому, что крестный отец был мало знаком с семьей крестника.

Дочь певца Ирина Федоровна Шаляпина (Бакшеева) в 1953 году встречалась с престарелой хозяйкой дома на Рыбнорядской. Та поведала собеседнице: матери Федора пришлось побегать по соседям, уговаривая их окрестить ребенка. Федора крестили на следующий день после рождения. Видимо, отец и мать потому так торопились с крестинами, что старший брат Федора Василий умер во младенчестве. Кроме того, день крестин пришелся на Сретение, и соседи, вероятно, не хотели отвлекаться от гулянья ради малознакомых людей.

Шаляпины переехали в Казань незадолго до рождения Федора. Крестная мать Людмила Родионовна Харитонова (Шишкова) в преклонные годы жила в московском доме артиста на Новинском бульваре. Она и рассказала Ирине Федоровне, как мать-портниха велела ей, тринадцатилетней девочке, крестить младенца: «Когда положили мне на руки ребенка, я, боясь его уронить, заплакала на всю церковь, закричал и младенец. Так до конца крестин мы с ним и голосили…»

В семье соседа сапожника Николая Алексеевича Тонкова в эту пору также случилось прибавление семейства. В той же Богоявленской церкви Тонков окрестил и свою дочь Александру. (Потому, наверное, и дал согласие стать крестным отцом Феди – заодно.) Впоследствии Шаляпины и Тонковы дружили домами. Когда Федор подрос, его отдали в ученье к Николаю Алексеевичу. Став знаменитым, Шаляпин забыл о своем крестном, но в 1904 году неожиданно получил от него письмо:

«Любезный сын Федор Иванович!

Большой промежуток времени прошел с тех пор, как я Вас видел в последний раз, и в это время я успел настолько состариться, что чуть хожу и плохо вижу, а потому не могу работать по своему ремеслу сапожника.

И до моего слуха дошло, что Вы в настоящее время стоите настолько высоко, что я в Вашу бытность в Казани два раза пытался видеть Вас, но меня как дряхлого старика приняли за нищего в моих лохмотьях, а потому попросили убираться подальше восвояси. Вот как, сынок!

Услышал я также и о том, что Вы много делаете добра… а потому и решился написать Вам, пожалейте меня и мою старуху, пришлите нам сколько-нибудь денег, чем премного обяжете и заставите вечно молить о Вас пред Всемогущим Богом.

Живу я в том же доме Лисицына, ныне Богаутдиновой, на Рыбнорядской улице, где Вы родились и воспитывались…

Остаюсь Ваш крестный отец

Николай Алексеев Тонков».

С этого времени Шаляпин считал своим долгом помогать семье Николая Алексеевича.

Впрочем, и искренних поклонников, и сомнительных «земляков», желающих «небескорыстно обняться», обнаруживалось предостаточно. От слишком бурных оваций, завершавшихся ликованиями и качаниями, приходилось уходить закулисными лабиринтами и хозяйственными гостиничными коридорами. Казанский журналист описывал свой приход в гостиницу, где остановился Шаляпин: «Чуть ли не на каждой ступеньке либо “родственница”, либо “близкий знакомый”. Какие-то старушки в ярко-пунцовых наколках, старички в потертых сюртуках, “без пяти минут Шаляпины” из местных певцов, театралки и поклонницы талантов, молодые люди неопределенной масти, отставные “рецензенты” с испитыми физиономиями и нежно-фиолетовыми носами. Всё это сборище разных возрастов и полов и “родов оружия” явилось поклониться “всемирно известному” Шаляпину, напомнить ему о своем существовании, а то и просто посмотреть, каков “из себя” этот Шаляпин…»

Глава 3
Казанское детство

Вскоре после рождения Федора – а оно выпало на 1 (13) февраля 1873 года – отец пошел служить писарем в Казанскую уездную земскую управу. Заработки Ивана Яковлевича начались с 15 рублей и постепенно увеличились до 35. Получал он и ежегодные денежные награждения, но они не сильно облегчали благополучие семьи. Тому виной был тяжелый, неуживчивый характер Ивана Яковлевича. «Отец мой был странный человек… Трезвый он был молчалив, говорил только самое необходимое и всегда очень тихо, почти шепотом… Я не помню, чтобы он в трезвом состоянии сказал грубое слово. Если его что-либо раздражало, то скрежетал зубами и уходил, но все свои раздражения он скрывал лишь до поры, пока не напивался пьян, а для этого ему стоило выпить только две-три рюмки. И тогда я видел перед собой другого человека… Пьяный, отец приставал положительно к каждому встречному… Бывало, какой-нибудь прилично одетый господин, предупредительно наклонив голову, слушает отца с любезной улыбкой, со вниманием спрашивает:

– Что вам угодно?

А отец вдруг говорит ему:

– Желаю знать, отчего у вас такие свинячьи глаза?»

Об отце певец вспоминал сдержанно и противоречиво. В его памяти Иван Яковлевич оставался «странным человеком». Высокого роста, со впалой грудью и подстриженной бородой, он был не похож на крестьянина. «Волосы у него были мягкие и хорошо причесаны – такой красивой прически я ни у кого больше не видел. Приятно мне было гладить его волосы в минуты наших ласковых отношений. Носил он рубашку, сшитую матерью, мягкую, с отложным воротником и с ленточкой вместо галстука, а после, когда явились рубашки “фантазия”, – ленточку заменил шнурок. Поверх рубашки – “пинжак”, на ногах смазные сапоги, а вместо носков – портянки».

С. В. Гольцман сомневался в объективной оценке Ивана Яковлевича Шаляпина: исследователи слишком доверились мемуарам певца. «Стоит ли подчеркивать пьяный и разгульный характер отца Ф. И.? Насколько это соответствует действительности? Ведь, как показывают архивные данные, И. Я. Шаляпин трижды поступал в Уездную управу и трижды увольнялся. Однажды избавившись от горького пьяницы, второй раз его бы не приняли в управу, не так ли? Даже в наше время никакой профсоюз не помог бы. А в прежние времена тем более. И еще. Как вяжется, например, такой факт: пьяница, пропойца, пришедший в Вятку пешком в солдатской шинели, вдруг становится волостным судьей в ряду учредителей общества трезвости?»

Может быть, правы И. А. Бунин и С. В. Гольцман? Может быть, Шаляпин в своих воспоминаниях, записанных Горьким, страстным социальным обличителем «свинцовых мерзостей жизни», под влиянием «соавтора» несколько «сгустил краски» своего трудного семейного быта? Или Федор Иванович, эгоистически сбросивший с себя бремя бытовых забот, сам хотел как-то оправдать свой побег из семьи?