…Целую неделю я и Хатия ровно в полдень появлялись у водопада. Начиналась погоня за козами. Козы с громким блеянием разбегались во все стороны, продирались сквозь колючки, скатывались по скалистому склону. Мы возвращались домой в разодранной одежде, с окровавленными руками и ногами и полным горшочком молока. Растроганная тетя благословляла добрых соседей. За эту неделю я наловчился так, что мог на ходу выдоить самую быструю из коз. Не знаю, до каких бы пор продолжалась наша молочная эпопея, если бы в один прекрасный вечер село не взбудоражил истошный крик Эдемики Горделадзе:

– Люди, выходите!

– В чем дело, Эдемика? – сбежались перепуганные соседи.

– Вот! Глядите все! Кто-то выдоил мою козу!

– Чтоб ему провалиться сквозь землю! Вчера выдоили мою! – крикнула Мина.

– Машико жаловалась мне: третий день, говорит, коза возвращается с пустым выменем! – добавил кто-то.

– Мою выдаивают через день!

– И мою!

– Что же это такое, люди?

– Такого не бывало даже во время Русско-японской войны, а ведь тогда тоже нуждались в молоке!

– Знаю я, чьи это штучки, да только пока молчу! – помахал пальцем Эдемика.

– Говори, если знаешь! – набросились на него соседи.

– Знаю! Молоко ворует тот, кому оно нужно!

– Ну, ты скажешь! А кому оно не нужно?

– Дайте срок, и я раскрою это дело!

– Давай, Эдемика, выручай нас!

Между тем владельцы коз приняли меры предосторожности. Коз перестали выпускать со двора, а если выпускали, то обязательно в сопровождении кого-либо из членов семьи. Я и Хатия ходили убитые горем – нашему промыслу пришел конец.

Однажды вечером, когда нам чудом удалось выдоить чью-то зазевавшуюся козу и принести домой глоток молока, тетя подозвала нас.

– Хатия, подойди ко мне!

– В чем дело, учительница?

– Покажи свои руки!

Тетя приложила к лицу обе ладони Хатии. То же самое проделала она со мной.

– Что ты делаешь, тетя? – спросил я удивленно.

Хатия молчала.

– Ваши руки пахнут козьим молоком, дети!

За весь вечер тетя больше не проронила ни слова.

В чем заключается задача?

Колхозные собрания у нас, как правило, созывались по вечерам, но колокол начинал звонить уже с полудня. Уставшие за день люди всячески старались увильнуть от собрания. Приходилось чуть ли не за руки вытаскивать их из домов.

– Просили же тебя, Архиц? Забыл про собрание?

– Эдемика, именно сегодня у тебя разыгрался ревматизм?!

– Не идешь, Диомид? Ладно, поговорим с тобой в другом месте! Не будь я Зосимом!

– Зосим зобастый! Не ори ослом и дай мне отдохнуть, а то возьму вот двустволку и отправлю тебя в такое место, откуда нет возврата!

– Маргарита, выходи, я знаю, ты дома!

– Иди на собрание, Ксеня, да прихвати своего инвалида!

Нас, детей, на собрание не приглашали, но мы и не нуждались в приглашении. Собрание было для нас единственным местом развлечения. Оно обычно проводилось в школе, и нам доставляло огромное удовольствие видеть, с каким трудом рассаживаются за партами седовласые загорелые дяди и тети. Мы устраивались на полу, с наслаждением наблюдая за ходом этого странного урока, во время которого не читали списка, отвечали с места, не вставая, свободно курили, перебивали друг друга, к учителю обращались на «ты», и никого за это не выставляли за дверь. Я мечтал о том времени, когда и меня будут звать на собрание, когда и я смогу послать зовущего к черту, когда при голосовании председатель объявит: «Сосойя воздержался!..»

…Я и Хатия сидим на полу, перед тетей, за нами, также на полу, Бежана. Мы ждем начала собрания. Класс гудит. Все окна распахнуты настежь, но в комнате все же жарко. От запахов табака, пота и земли першит в горле. Надрывно кашляют старики. Судачат бабы. А народ все валит.

– Ну что ж, пора начинать! – объявил колхозный счетовод Зосим, постучав карандашом по надтреснутому колокольчику. – Кого изберем председателем?

– Будь сам, какая еще с тебя польза? – съязвил Диомид.

– Пожалуйста, становись председателем ты! Убедишься, какое это удовольствие!

– Что ты! Отбивать кусок хлеба у любимого соседа!

– Пропади ты пропадом с твоим соседством!

– Да начинайте же, черти проклятые, утро скоро! – прервал дискуссию Зосима и Диомида дядя Герасим.

Зосим кашлянул, надел очки, раскрыл бумажную папку, извлек оттуда лист бумаги, поднес его к носу и вдруг вспомнил:

– А секретаря? Надо же избрать секретаря собрания!

– Будь заодно и секретарем! – предложил Диомид.

– Не справится с двумя обязанностями! – сказал Бежана.

Зосим нахмурился, снял очки и посмотрел на Бежану, однако, увидев его серьезное лицо, промолчал.

– Голосовать?

– Хоть голосуй, хоть пой в три голоса, только начинай! – крикнул выведенный из терпения отец Хатии.

Зосим еще раз кашлянул и объявил:

– На повестке дня у нас один вопрос: о лодырничании и отвиливании от работы отдельных, так сказать, изменников общего дела и родины. Слово предоставляется председателю нашего колхоза товарищу Кишварди Спиридоновичу Вашакмадзе!

При упоминании фамилии председателя раздалось несколько жидких аплодисментов. Кишварди встал, выпил полграфина воды, затянул пояс потуже и начал:

– Товарищи! Нынешний год сложился для нас очень неблагоприятно. Что происходит сейчас? Происходит смертельная борьба. Две стороны – красная и черная – ведут между собой – что? Они ведут между собой войну. Беспощадную войну. Кто мы? Мы – серп и молот, то есть звезда. Кто они? Они – ад и бездна, тьма-тьмущая и беда нескончаемая! Что делает Гитлер? Гитлер продвигается вперед. Он достиг уже кислых минеральных вод, Кисловодск! – перевел он на русский язык. – Каково приходится народу? Трудно приходится, товарищи, народу! И правительству нашему нелегко, и армии нашей нелегко. А нам? Нам тоже трудно, товарищи! Не хватает пищи, одежды, обуви… Вот ты, Христофор Василия! Думал ли ты о том, что твоему мальчику, который с винтовкой в руках бьет Гитлера, нужна жратва, нужна одежда?

– О чем же я думал, если не об этом, дорогой Кишварди!

– А ты, Герасим? Попал твой сын в госпиталь, и ладно? А о том, что таких, как он, тысячи и каждого из них надо накормить и напоить, ты знаешь об этом?

– Знаю, Кишварди, знаю…

– Ражден! Как по-твоему? Танк, в котором сидит твой парень, растет в саду на дереве?!

– Да что ты нам байки рассказываешь! Говори о деле! – раздались недовольные голоса.

– Скажу о деле! Стране нужен хлеб, нужно мясо! Лобио и мчади нужны народу! Вы как думаете, зачем нас оставили здесь? Или мы стрелять не умеем? Да я за пояс заткну любого… как его… снайпера! Ан нет! Велели сидеть здесь, дома! Почему? Потому что мы сегодня нужны здесь! У войны ненасытный желудок, ох и ненасытный! И заполнить этот желудок должны мы с вами! Понятно это?

– Кишварди! Вот тебе нож – режь нам горло! Что мы, не работаем, что ли? – подал голос дядя Герасим.

– Я не про всех… Мужиками я доволен. И на баб я не в обиде… Однако есть отдельные лица…

– Назови, назови конкретно! – зашумело собрание.

Кишварди извлек из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его. В классе люди затаили дыхание. Кишварди долго всматривался в листок, потом решился:

– Где Амбако, где Кирилл, где Кикития, где Федосия Барамидзе и невестка ее Маквала?

– Ну-ка, Шакро, отвечай, где твоя мамаша и жена твоего брательника? – толкнул кто-то Шакро Барамидзе.

Тот встал, провел ладонью сперва по парте, потом по собственному лицу и нехотя ответил:

– В Батуми они… За сахаром…

– Ага, за сахаром? Архип, как давно ты видел сахар? – спросил Кескинэ.

– Видеть-то видел, да вот есть не приходилось! – улыбнулся Архип.

Шакро закашлялся, закрыл лицо руками.

– Что ты раскашлялся, точно Бегларов пес! – прикрикнул на него Зосим. – Скажи-ка лучше, зачем их в Батуми потянуло?

– Да они… У них там… В общем, они там достают сахар, а потом…

– А потом здесь продают втридорога, так, что ли? – спросил кто-то.

– Так…

– И это говорит сын про собственную мать! Язык надо вырвать у такого сына! – запричитала Машико.

– А что, мне за них садиться в тюрьму, да? – огрызнулся Шакро и сел.

– Никого я не собираюсь сажать в тюрьму! – продолжал Кишварди. – Кому работа не по душе, пусть идет в лес, к Датико, и ночует там с волками… Просить и упрашивать мы не намерены… Война только начинается, и никто за нас не постоит, кроме нас самих… Лукайя Поцхишвили, скажи что-нибудь!

С того дня, когда Лукайя узнал о гибели единственного сына, он словно онемел. Он выходил в поле до восхода солнца, работал за троих, возвращался домой после захода солнца, ложился под навесом и лежал, не двигаясь, до утра. Обрушься небо и разверзнись земля – Лукайя не моргнул бы даже глазом.

Сейчас, услышав свое имя, Лукайя вздрогнул от неожиданности, встал, подошел к столу, выпил воды и прохрипел:

– Табаку…

Человек десять, сидевших за передними партами, полезли в карманы, и на столе выросла горка табака. Человек десять зашуршали газетами, и стол покрылся кусками бумаги. Человек десять зачиркали самодельными зажигалками, и комната наполнилась сладковатым запахом жженого трута. Лукайя дрожащими руками свернул толстую, с палец, цигарку, раскурил ее, глубоко затянулся. Лоб его покрылся испариной. Класс молчал.

– Я… Что я… – начал Лукайя. – Для меня война давно уже кончилась… Будь у Бога справедливость, я сейчас должен гнить в могиле… Но не берет Бог мою душу… Что ж, подожду… Накладывать на себя рук не стану… Всю свою кровь обращу в пот, все свои слезы обращу в кровь – найдут они путь к костям моего мальчика… Так и буду жить, пока не свернем шею Гитлеру… Или я, или он… Вместе нам нет места на земле… Вот и весь мой сказ.

Собрание молчало. Лукайя сел и закрыл лицо руками.

– Пиши, Зосим! – встала вдруг бригадир Ксеня.

Зосим вопросительно взглянул на председателя.

– Пиши, говорю! – повторила Ксеня.

Председатель кивнул головой.

– Пиши! – продолжала Ксеня. – Пусть померкнет свет в глазах того, кто без причины уйдет с работы! Пусть отсохнет у него рука и поразит его пуля в сердце!

– Ну и ну… – протянул Алпес Соселия.

– Вот тебе и ну! Кстати, говорю я это к твоему сведению! – огрызнулась Ксеня.

– А что я! Работаю как вол, видят все! Мычать мне, что ли?

– Да, должен мычать!

– Записать это? – спросил Зосим.

– Послушайте, люди, чем сыпать здесь проклятиями, вы бы лучше поинтересовались, кто выдаивает наших коз! – вскочил Эдемика Горделадзе.

Я и Хатия похолодели.

– Я в Ксениных понуканиях не нуждаюсь, – продолжал Эдемика, – работаю на совесть! А тех, кто не работает, нет и на собрании!

– Об этом-то и речь! Это нас и интересует: где они? – встал Кишварди.

– Меня интересует, кто ворует наше молоко! – крикнул Эдемика.

– Правильно! – поддержали его Мака, Мина, Машико, Васаси и другие.

Народ заволновался, зашумел. Зосим вовсю стучал карандашом по колокольчику, но его никто не слушал.

– Да тише вы! – крикнул Кишварди. – Эдемика Горделадзе, о каких козах идет речь? Говори ясно!

– Я скажу про свою!

– И про мою скажи! – попросила Мина.

– Пусть каждый заботится о своей козе! – бросил кто-то реплику.

– Правильно! Слово предоставляется козе… то есть Эдемике! Выходи, Эдемика!

– Я скажу с места!

– Ну, начинай!

– Не знаю даже, с чего начать…

– С хвоста, Эдемика!

Эдемика почесал в затылке, потом посмотрел на меня. Я не выдержал его взгляда, потупился. Эдемика покачал головой: дескать, попляшешь ты у меня, – и глубокомысленно изрек:

– Соседи! Коза – это вам не корова!

– А ты почем знаешь? – спросил недоверчиво Бежана.

В комнате захохотали.

– Кишварди, скажи этому дуралею, пусть заткнет глотку, иначе я отказываюсь говорить! – обратился Эдемика к президиуму.

– Бежана! Еще одно слово, и я выведу тебя! – предупредил председатель Бежану.

Тот прикрыл рот рукой и обратился в слух.

Эдемика продолжал: