1
Мир вокруг Магеллана
Мир с 1492 по 1521 год

И открылись источники моря, обнажились основания вселенной от грозного гласа Господа, от дуновения духа гнева Его.

2 Цар. 22: 16

«Пиши о том, что знаешь», – говорил Роберт Грейвс, который сам редко следовал собственной максиме. Эта фраза стала шиболетом для преподавателей литературного творчества, но при этом она кажется постыдной: слишком легкой, беспроблемной, ограниченной, нацеленной исключительно на успех. Напротив, неведомое притягивает как магнит: это приглашение к решению вечных запутанных проблем, соблазн отступающего горизонта, манивший Магеллана. Все это дало ему возможность придумать себе совершенно неправдоподобные истории, в соответствии с которыми он и пытался поступать в жизни. В грязных и пыльных классах, увешанных педантичными схемами, история – это «только факты». Для меня факты – лишь сырье для проблем, в первую очередь проблем нерешаемых, которые ускользают от тебя каждый раз, когда подступаешь к их решению.

Думаю, что о Магеллане я знаю столько, сколько вообще может знать современный человек. Я могу указать на противоречия в источниках. Я могу обвинить своих предшественников в ошибках и разобраться в хронологических неувязках. Я могу обратить внимание на самые разные детали, связанные с Магелланом: например, как и предыдущие исследователи, я знаю, сколько именно стрел (21 600) и магнитных игл компасов (35) фигурирует в описании кораблей Магеллана, сколько он взял с собой песочных часов (18 штук), бочонков с анчоусами и тонн хамсы^[4].

Я также считаю, что знаю – или с уверенностью могу предположить – многое о его внутреннем мире: о трагически непомерных амбициях, героическом самообмане, постоянно досаждающем чувстве собственной правоты, несколько извращенном чувстве юмора. Все это будет отражено на следующих страницах. Я могу описать то, как со временем менялся его характер, и воссоздать странную религиозную экзальтацию, сопутствовавшую ему в смерти. Но кое-что от меня все же ускользает. Магеллан был одним по меньшей мере из 150 человек, погибших во время его путешествия. Если вывести за скобки тех, кто выжил благодаря тому, что был оставлен по дороге или попал в плен, то уровень смертности составит около 90 %. Даже по стандартам того времени, когда чрезмерно оптимистичные путешествия часто заканчивались провалом, проект Магеллана выходит за всякие рамки. Объективно говоря, шансы не просто на успех, но даже на выживание были минимальными. Как мы увидим, за отданные жизни не последовало никакой компенсации. Несмотря на уверения предыдущих историков, баланс доходов и расходов не сошелся. Путешествие под руководством Магеллана не выполнило ни одной из заявленных целей.

Почему же такое чудовищное предприятие показалось привлекательным не только тем, кто непосредственно рисковал своей жизнью, но и пайщикам, вложившим в него свои деньги? Не уверен, что понимаю это или вообще могу понять. Жизнь в то время ценилась дешево, и причины этого во многом очевидны – со временем мы до этого дойдем. «Поднять паруса, – писал Луис де Камоэнс, много путешествовавший поэт, описавший в 1572 году в стихах португальскую историю мореплавания, – необходимо. Остаться в живых? Это уже излишне»^[5]. Почему такое искажение здравого смысла могло казаться разумным? Почему жизнями моряков можно было пренебрегать – в гораздо большей степени, чем чьими-либо еще? Почему Магеллан и некоторые из его подчиненных продолжали упорствовать, даже когда перспективы становились все более мрачными? Что побуждало короля Испании и прижимистых купцов из Севильи и Бургоса верить в Магеллана? Почему они выложили деньги по предложению человека, который имел репутацию предателя, не обладал должным опытом, а его приятель-ученый Руй Фалейру, если бы его обследовали современные психиатры, был бы попросту признан сумасшедшим?

Чтобы разрешить эти проблемы, следует прежде всего попытаться разобраться в возможностях и ограничениях мира, в котором жил Магеллан.

Этот мир был полон парадоксов. В любом учебнике вы прочтете, что век Магеллана был «эпохой экспансии», временем поразительных новых открытий. В Европе в эпоху Возрождения началось обращение к античной классической традиции, которая готовила умы к новому искусству, новой философии, новым поискам и которая распространилась почти на весь земной шар, включая известные части Америки и Экваториальной Африки. Это было первое действительно глобальное интеллектуальное направление^[6]. Когда Магеллан вышел в море, стала подавать первые признаки так называемая научная революция. Она позволила Западу, прежде отстававшему от Востока, поравняться с ним, а в некоторых отношениях (примерно в течение следующих 100 лет) и превзойти китайскую науку и технологии. Тем временем глобальный экологический обмен разбросал биологические виды по всему прежде разделенному миру: в новом окружении оказались люди, животные, растения и микробы. Историческая традиция упорно утверждает, что время Магеллана приблизительно совпало с «истоками современности»: распределение мировых религий и их деноминаций стало обретать современные очертания; некоторые из самых распространенных современных языков и литератур стали обретать форму, понятную и современным читателям. Крупнейшие мировые цивилизации – христианский, исламский и буддистский мир – стали расширяться в прямом смысле, обретать все новые территории и людей, тянуться навстречу друг другу в культурном смысле, распространять конфликты, коммерцию, контакты – и контактные инфекции.

Индийский океан, где в 1505 году начались морские приключения Магеллана, в то время был богатейшим в мире центром коммерции. Вплоть до 1490-х годов на большинстве европейских карт мира XV века Индийский океан изображался замкнутым и недоступным по морскому пути из Европы, за что следует сказать спасибо влиянию «Географии» чрезвычайно почитаемого в то время космографа II в. н. э. из Александрии Клавдия Птолемея. Толкования его текстов определяли взгляды самых образованных европейцев конца XV века, как видно по данному примеру из «Космографии» Себастьяна Мюнстера: карта была создана в 1480-х годах, но перепечатывалась вплоть до 1550-х, притом океан по-прежнему показывался со всех сторон окруженным сушей. Ангелочки-путти дуют на мир с покрытого облаками небесного свода. Магеллан сохранил элементы описания Птолемея, включая полуостров к востоку от Индии, здесь помеченный как «India extra Gangem» («Индия за Гангом»), и остров Тапробана, примерно соответствующий современной Шри-Ланке. Испанские космографы утверждали, что меридиан большого залива, подписанного «Sinus Gangeticus» («Гангский залив»), служит разграничительной линией для зон навигации, согласованных между Испанией и Португалией. Библиотека Джеймса Белла Форда, Университет Миннесоты

Как все это могло произойти в тот период, который был, помимо прочего, эпохой чумы и холода?^[7]

Казалось бы, странно было бы ожидать масштабных миграций, долгих походов или взрыва изобретательности в условиях общей суровости природы^[8]. Климат и эпидемии задают контекст всего происходящего, причем климат имеет первостепенное значение, так как от него зависят болезни. Жизнь Магеллана пришлась примерно на середину одного из самых резких периодов прекращения глобального потепления со времен так называемого позднего дриаса (почти 12 000 лет назад). «Малый ледниковый период», продлившийся с середины XIV до начала XVIII века, причинил серьезный и вполне измеримый ущерб тем обществам, которые затронул: голод, частые войны, восстания, эпидемии. Холоднее всего было к его концу, что породило рассказы об ужасном оледенении всего подряд: от бороды французского короля до целых соленых морей^[9].

Во время карьеры Магеллана даже близко не было таких суровых условий или событий, а в первой половине XVI века температура, судя по всему, была более умеренной, чем до или после этого времени. Тем не менее в тех частях мира, для которых доступны количественные данные, весенние и зимние температуры были, как правило, в среднем на 1–2 °C ниже, чем мы считаем нормальным сегодня (судя по средним значениям первой половины XX века)^[10]. Как мы увидим, команда Магеллана постоянно жаловалась на холод и по этой причине угрожала мятежом.

Холоду сопутствовали постоянные вспышки смертельных заболеваний^[11]. В то время люди называли все такие болезни чумой, объединяя в этом термине болезни, связанные со сложной экологией, блохами (переносчиками патогенов) и грызунами (их хозяевами)^[12]. Все эти болезни приносили неисчислимые страдания. С середины XIV до начала XVIII века (то есть в период, соответствующий малому ледниковому) никого в Европе не изображали с той же частотой, как Мрачного Жнеца при исполнении своих смертоносных обязанностей, выбирающего партнера по жуткому танцу без оглядки на возраст, пол или внешность^[13]. В 1493 году, незадолго до того, как Магеллан стал пажом при португальском дворе, в «Нюрнбергской хронике» появился примечательный текст под изображением танцующих мертвецов в разной степени гниения. Они радостно демонстрируют разлагающуюся плоть и трясут костями, не обращая внимания на пожирающих их червей и выпадающие внутренности.

Ничто не может помешать их веселью. Так и хочется сказать, что мертвецы показывают joie de vivre – радость жизни. В тексте есть слова песни, под которую трупы поднимаются из могил: «Нет ничего лучше Смерти». Смерть справедлива, поскольку ожидает всех. Смерть милостива, потому что избавляет стариков от горестей. Посещая узников и больных, Смерть соблюдает заповеди Христа. Смерть милосердно освобождает жертв от страданий. Смерть мудро презирает земные блага и тщеславие обладающих властью и богатством.

Когда эпоха чумы отступила, Смерть стала менее знакомой, и оттого, по всей видимости, ее стали меньше бояться. Сейчас смерти стараются избегать. О ней говорят эвфемизмами: «возлюбленный… скончался». Магеллан и его современники были знакомы со смертью не понаслышке, так что нам трудно их понять.

Постоянно возвращающиеся эпидемии в какой-то мере бросают вызов нашим представлениям о том, что их вспышки дают уцелевшим иммунитет. Однако противоречие может разрешить высокий темп микробных мутаций. Причиной многих, если не большинства эпидемий служила бацилла бубонной чумы Yersinia pestis. В бактериях чумы, сохранившихся в ДНК жертв чумы разных эпох, имеются и небольшие, и значительные ее вариации^[14]. Однако неизменным оставалось одно: хотя причины, по которым преобладавшие в то или иное время штаммы бактерий так реагировали на изменение температуры, остаются неизвестными, несмотря на большое количество работ на эту тему, связь с похолоданием можно считать установленной. «Черная смерть» 1348–1350 годов последовала за понижением температуры в Северном полушарии. Отступление чумы совпало с возобновлением глобального потепления^[15].