Прижимая телефон к щеке, я одновременно с этим мыла посуду и вытирала ее единственным посудным полотенцем, которое мне предоставили арендодатели квартиры. Я была слишком бедна, чтобы покупать бумажные полотенца.

– Может, пора передать часть вещей в благотворительный фонд, мам? – Я уже пыталась сделать это раньше. И хотя в момент разговора мама всегда соглашалась, в последующие дни она сдавала назад, оставляя все так, как было в день его смерти. Памятник из наполовину использованного крема для бритья и грязных носков.

– Именно так я и собираюсь сделать. Я собираюсь отдать это. Все это. А остальное выброшу.

– Угу. – Я подошла к своему кондиционеру, который издавал предсмертный скрежет, и сильно ударила его по боку. Удар, похоже, помог – кондиционер стал гудеть тише.

– Я не хочу выслушивать твои жалобы, когда все это исчезнет. Когда ты приедешь домой, всего этого не будет. Я не хочу об этом слышать.

– Ты не услышишь, мама, я обещаю.

Я больше не хотела видеть этот дом.

– Может быть, я пришлю тебе кое-что из вещей в Нью-Йорк. – Теперь мама обращалась в основном сама к себе. – Я даже не знаю, что послать. Это все хлам, понимаешь? Он просто оставил нам хлам. Тебе это действительно нужно? Что ты хочешь? Что-нибудь из этого?

Я подумала о вещах отца и о том, как бо́льшую часть времени моя мама ходила среди них, молча и не обращая внимания на их присутствие. Лишь в такие моменты, когда дом, казалось, пугал ее, она замечала его книги, бумаги и одежду, то, как отец все еще обозначал свое былое присутствие в нашем доме.

– Конечно, мама. Я возьму кое-что из папиных вещей. Пришли мне все, что, по-твоему, мне понравится, хорошо?

Я слышала, как она на другом конце линии роется в вещах: стекло, бумага, пластик – все это пересыпа́лось где-то в доме, который когда-то был жильем, а потом стал мавзолеем.

Так было не всегда. Было время, когда дом был полон разговоров, тепла и негромкого отцовского смеха, полон веселья и сюрпризов. Но отец был подобен клею, который заполнял резкие трещины между мной и матерью, сглаживал те части, где мы не подходили друг другу, и без этого клея мы всё время конфликтовали друг с другом – сплошные острые углы и стеклянная хрупкость.

– Мама, мне нужно идти. Уже поздно. У нас времени на три часа больше, чем у вас, помнишь? – Я ждала, что она ответит. Но все, что я слышала, – это шорох, ее непрерывное движение, ее сбивчивое и быстрое дыхание в трубку, и поэтому я оборвала звонок.

* * *

К концу второй недели стало ясно, что, как бы я ни старалась подражать манере Рейчел одеваться и ее добросовестности в обращении со старыми текстами, мне с ней не сравниться. На каждый прекрасно сидящий льняной джемпер, который носила Рейчел, я едва могла подобрать две сочетающиеся между собой вещи. На фоне роскоши ее одежды и аксессуаров все, что было у меня, казалось тусклой имитацией. Даже то деликатное уважение, которое она проявляла по отношению к Мойре и Луису, я не могла изобразить так, чтобы фальшь не была заметна мне самой.

Мне казалось, что, когда посетители музея видят нас вдвоем – а в то лето мы почти всегда были вместе, – они жалеют меня: ее безупречность противостоит моему унынию. А как иначе? Рейчел идет на два шага впереди, Рейчел уверенно направляет в нужную сторону людей, сбившихся с пути, Рейчел передвигается бесшумно, в то время как мои дешевые брюки издают оглушительный шорох каждый раз, когда мы проходим по галереям. И если для меня этот звук был громким, то я не могла не задаться вопросом: замечают ли его другие?

Ситуацию ухудшало то, что обычно, когда я появлялась на работе, на моей рубашке, а иногда даже на брюках виднелись пятна от пота, волосы же противостояли всем моим попыткам уложить их в пристойную прическу. Мой путь на работу был недолгим – Патрик был прав, это было быстрее, чем добираться до Пятой авеню, – но за то время, пока я шла по улицам Морнингсайд-Хайтс по пути к поезду А, останавливаясь лишь для того, чтобы выпить кофе в винной лавке на углу, а затем поднималась по извилистым дорожкам парка Форт-Трайон на одну из самых высоких точек Манхэттена, влажность уже брала свое. Мое тело, не привыкшее к такой жаре, потело сильно, непрестанно и почти непристойно.

В конце моей первой недели Мойра окинула меня взглядом и сказала, что я всегда могу воспользоваться маршруткой, которая ходит каждые пятнадцать минут от станции до музея. Кроме того, в ней есть кондиционер. Как бы я ни была благодарна за совет, но то, как Мойра сделала шаг назад, увидев меня, раскрасневшуюся и вспотевшую, с растрепанными волосами, не осталось незамеченным. Рейчел, конечно же, спокойно выходила из массивной машины, которая каждое утро в девять часов высаживала ее на верхней подъездной дорожке перед металлическими воротами.

Но даже если влажность была чрезмерной – особенно для меня, чья кожа привыкла к засушливым равнинам восточного Вашингтона, – сам музей был полон прохладных ветерков, которые дули с реки Гудзон и ерошили кроны вязов, похожие сверху на гигантский ковер, расстеленный в воздухе. Это больше напоминало работу в каком-нибудь частном поместье, чем в государственном учреждении. Патрик наблюдал за происходящим из уединения библиотеки.

– Это была его первая работа, – сказала мне Рейчел в конце второй недели, – сразу после окончания университета. Не то чтобы он нуждался в ней. В смысле в работе. Дед Патрика занимался разработкой горных карьеров на севере штата. Камни, которые использовались для строительства крепостных валов и заполнения брешей в Клойстерсе, добывались компанией его деда. Это была самая крупная частная каменоломня в Нью-Йорке. До шестидесятых годов двадцатого века, когда ее купила компания «Каргилл». Патрик до сих пор живет в семейном доме в Тарритауне. Он приезжает сюда на машине каждое утро.

Я попыталась представить себе молодого Патрика в каменоломне его деда, то, как резко его сияющий загар контрастировал с сырыми и темными уступами на склонах. Иногда сопротивление ребенка наследию своей семьи выражается почти на молекулярном уровне, как будто у организма возникает аллергия на все, что окружает его дома; в противном случае он привыкает, погружаясь обратно в привычную основу и схему традиции. Я всегда относилась к первой категории и, возможно, Патрик тоже.

Рейчел прервала мою задумчивость.

– Может, выпьем кофе?

Раньше я собирала обеды с собой на работу и отказалась от них после того, как заметила, что Рейчел редко обедает, а в основном только выкуривает за день две сигареты и пьет кофе. Я последовала ее примеру, и меня изумило то, как быстро проходит голод и сколько денег я в результате сэкономила.

– Это мой порок, – сказала она однажды, когда я застала ее на краю сада с сигаретой, над которой поднималась тонкая струйка дыма, в руке. – Ну, во всяком случае, один из них.

Мы вышли из библиотеки и заняли два места в кафе, приютившемся вдоль колонн на краю клуатра Три, который сплошь порос яркими полевыми цветами, а между ними, точно пьяные, жужжали пчелы, едва не сталкиваясь друг с другом. Полдень был настолько теплым и насыщенным нежными звуками природы, что на мгновение мне показалось, будто я – бедная родственница из романа Эдит Уортон, впервые попавшая в мир роскоши и с ужасом ожидающая того дня, когда эта роскошь может исчезнуть, но отчаянно желающая ощутить ее в полной мере, пока есть возможность.

Рейчел положила руку на низкую каменную стену, опоясывающую сад, и сняла солнцезащитные очки; с ее ступни наполовину свисала сандалия. Хотя мы почти все время проводили вместе, между нами практически не было пустых разговоров. В основном мы усердно корпели над текстами, отыскивая упоминания о людях – ведьмах, шаманах, святых, – которые могли предсказывать будущее в тринадцатом или четырнадцатом веке. Часто наши поиски оказывались безуспешными. Наслаждаясь тишиной, я рассматривала скульптуры, установленные в нишах вдоль стен монастыря. Рейчел наблюдала за садом с той праздностью, которую могут позволить себе лишь самые уверенные в себе люди – те, кто отказывается взять с собой на ужин телефон или книгу.

Нам принесли капучино, на каждом блюдце лежал неровный кубик сахара. Когда официант ушел, Рейчел достала из кармана короткое коричневое печенье-бискотто. Именно такие продавались на кассе, но я не видела, чтобы она платила за него, когда мы делали заказ.

– Вот. – Она разломила его пополам и протянула половинку мне.

– Ты его украла?

Рейчел пожала плечами.

– Ты не хочешь? Они очень вкусные.

Я огляделась по сторонам.

– Что если кто-то заметит?

– А если и заметят? – Она надкусила печенье и снова подтолкнула ко мне вторую половинку. Я взяла и подержала в руке. – Давай, попробуй.

Я откусила кусочек, а остальное оставила на блюдце. Печенье действительно было восхитительным.

– Ну что, я была не права?

Я покачала головой.

– Нет. Совершенно права.

Рейчел откинулась на стуле, удовлетворенная.

– Они еще вкуснее, когда достаются даром.

Я снова оглянулась, желая убедиться, что официант не заметил, как я ем оставшуюся половинку, полученную от Рейчел, но вместо этого мой взгляд задержался на резной фигуре, вделанной в стену, – крылатая женщина держит колесо, рельеф которого изъеден и сглажен временем. На всех основных точках колеса вырезаны фигурки, на теле каждой из них выгравированы латинские слова.

– Ты можешь разобрать эти слова? – спросила Рейчел, проследив за моим взглядом. – Regno, – прочитала она, указывая на фигуру на вершине колеса.

– «Я царствую», – рефлекторно отозвалась я. Она кивнула.

– Regnavi.

– «Я царствовал».

– Sum sine regno.

– «Я без царства».

– Regnabo.

– «Я буду царствовать».

Рейчел положила кусочек сахара в свою чашку и оценивающе посмотрела на меня.

– Знаешь, я слышала на прошлой неделе, что ты читаешь по-латыни. И по-гречески тоже. У тебя есть еще какие-нибудь секреты, Энн из Уолла-Уолла?

«Что такое жизнь без секретов?» – подумала я. Вместо этого ответила:

– Никаких, насколько я могу вспомнить.

– Что ж, мы можем это исправить. – Рейчел протянула руку через стол и взяла остатки моего печенья. Перед моим взглядом мелькнула вспышка красного цвета – атласная лента, резко выделявшаяся на бледной коже ее запястья. Я знала, где я видела эту ленту. В библиотеке, где ее перебирал в пальцах Патрик.

* * *

После этого мы стали чаще ходить на перерывы вместе. Пока Рейчел курила на краю сада, я составляла ей компанию, сидя на прохладном камне валов, а мои ноги качались среди пучков сочной летней травы, щекотавшей мне лодыжки. Именно тогда Рейчел начала расспрашивать меня. Сначала о моей личной жизни – скудной, если не считать нескольких парней в старших классах и еще меньше в колледже. Затем о моей матери – чем она занималась, где выросла. А также об Уолла-Уолла и Уитман-колледже – какой он, чем знаменит, проводятся ли у нас окружные ярмарки. Энтузиазм ее расспросов удивил меня. Она хотела знать, насколько велик мой родной город (маленький), как давно там живет моя семья (четыре поколения), каково там (жарко до поры до времени, потом скучно), и каковы студенты Уитмана (похожи на студентов Бард-колледжа, но с Западного побережья).

– Я одержима местами, где никогда не была, – сказала Рейчел в качестве объяснения. – И отношениями между людьми. Когда ты ничего не знаешь об обстоятельствах, открывается огромный простор для фантазии относительно того, как может развиваться история.

Но когда я спрашивала о ее отношениях и семье, она всегда меняла тему, тушила сигарету и говорила: «О, это слишком скучно» или «Лучше расскажи мне о себе», после чего уходила обратно в библиотеку.