Дина бьет его по щеке, и он кулаком ударяет ее в ответ. Она вскрикивает.

– Вадик, ты чего творишь!

Я подскакиваю и сжимаю его плечо. Он весь дрожит злостью. Дина плачет и убегает.

– Сама с половиной школы перетрахалась, а меня винит в одной измене. Лицемерка.

Зара аккуратно слезает с подоконника и отряхивается.

– Эта что тут делает? – Вадик показывает на Зару. – Баба курит в мужском туалете?

– А что, твое крошечное мужское эго ущемилось?

Я сжимаю плечо Вадика сильнее, и он сплевывает и выходит.

– Он тебе хоть не на кроссы харкнул?

– Все норм.

– Ага, да.

Теперь меня еще и парень бросил. Да, в принципе, и ладно. Он все равно дебил, каких поискать.

Кидаю камни в речку. Мост прикрывает рыжее солнце. И я благодарна этим молчаливым сумеркам. Сажусь на гальку и скидываю обувь. Теперь в моей жизни нет Лени и Вадика. И черт бы с этим Вадиком.

Но почему я теперь должна существовать без Лени? Без этого светловолосого мальчишки, который всегда заглядывал мне в глаза, обнимал и спрашивал: «Ты же останешься еще ненадолго?»

– Почему именно Дина? Ну типа… Ты не думаешь, что она слишком проблемная?

– Она не виновата.

– Да это-то понятно. Ты что, думаешь, она этого пацана сама с балкона толкнула? На фига ей это вообще? К тому же ей платили за посиделки с ним.

– Ты знаешь, что она мне давно нравится.

– Ну и чего ты вдруг решил действовать-то? Думаешь, ты ей ща всрался вообще?

– У нее, блин, никакой поддержки нет.

Зара цокает языком и наклоняется завязать шнурки.

– Ок. Иди, родной. Я тебя благословляю. Только скажи мне. Полгода назад, когда мы напились, ты же не представлял ее вместо меня?

– Нет.

Она была права. Как и всегда. И она это знает. Выпрямляется и приподнимает бровь.

– Научись врать. Женщинам не нужны честные мужчины.

Бегу к подъезду и открываю дверь. Здесь темно и сыро. Воняет, будто тут кладбище кошек. Взбегаю по ступеням. И вижу ее. Она сидит голая на ступеньке. Вся изрезанная. Жмется к перилам и плачет. Я стаскиваю с себя кофту и накрываю ее, сажусь рядом.

– Все будет хорошо. Дин. Ну?

Она вытирает слезы и вдруг кричит на всю округу.

Просто я не закрыла балкон. Просто было скользко после дождя. Просто он хотел сорвать с дерева черешню. Которую я любила.

И теперь я буду просыпаться убийцей. Каждый день.

Инстинкт ненависти

Собака. Лает на тишину. Мотылек. Бьется о покачивающуюся лампу. На часах три часа ночи. Тру глаза. Зеваю. С чего проснулся?

Сажусь и смотрю на дверь. Выползает свет. Шорох тапок. Вдруг плач. Я подбегаю и кручу ручку. Нервно сглатываю.

– Какого черта?

Дверь не открывается. Стучу кулаком. Плач стихает, начинает шмыгать и сморкаться. Папа подходит к моей комнате, скребется ключом.

– Вы совсем, что ли? Вы чего меня закрыли?

Лицо папы какое-то бледно-зеленое, он вздыхает и бредет к столу на кухне. Мать сидит вся заплаканная и трет лоб, где краснеет синяк. Салфетки валяются снежками.

– Что у вас тут?

– Стас… – сипит мать.

Сажусь на свой стул. Чувство, будто сейчас стошнит.

– Она уходит. – Папа трет подбородок.

Мать заправляет за ухо встрепанные локоны, но они цепляются за мозоли на ее пальцах, и волосы так и повисают.

– Прости, Стас. Прости меня.

Она как-то вопросительно смотрит на меня. Ждет. Я отталкиваюсь от стола, стул прокатывается со скрежетом по полу. Бегу в ванную, поспешно открываю унитаз. Эта мерзость выливается из меня.

Вот и все. Закончили притворяться милой семейкой.

Наша жизнь – это коробка. Коробка, где кто-то курит, а ты не любишь запах сигарет, но молчишь.

Человек, которого любят, засыпает быстро и встает рано. Так говорил мне папа. Вот я и не сплю. Уже почти два месяца я мучаюсь от бессонницы. Наливаю кофе. Аромат каплями оседает по кухне. Уже слышны первые машинные гудки.

Все еще спят. Поэтому я могу спокойно посидеть под тиканье часов и покурить. Фикус на подоконнике морщится от вони. Я усмехаюсь и глажу его листик:

– Прости, брат.

Меня передергивает от этого слова. Брат… У матери скоро появится сын. Новенький. Наверняка он будет получше меня. Она так радовалась и скакала на своем дурацком гендер-пати, что я понял: скоро меня выкинут. Я вообще был неожиданным ребенком. Конечно, она не заливалась смехом, узнав, что беременна мной. Я для нее – никто. И за это я ненавижу ее.

Я знаю, что от животных нас отличает ненависть. Глупые животные убивают, чтобы прокормиться, умные люди убивают, чтобы насладиться. Моя учительница по литературе говорила: «Бог дал нам заповеди, значит, они выполнимы». Но правда в том, что лучше всего мы умеем ненавидеть. Себя. Других. Шум. Плохую работу. Родителей. Что угодно. Человек всегда что-то ненавидит.

И вот родился Илюша. Щекастый и красный. Он очень любит махать руками и постоянно плачет. Я просыпаюсь и думаю: «Чего ты плачешь? Ты еще даже не начал жить».

Полотенце почему-то пахнет картошкой по-деревенски. Я сижу на краю ванны и вытираю ноги. В животе урчит от голода. Надеваю футболку и приподнимаю жалюзи. Там падают хлопья вишни. Через полчаса мне надо выходить из дома.

И вот я у Коли. Это, наверное, единственный, с кем я общаюсь после девятого класса. Ребята пытаются соорудить водник, но уже полчаса возятся и ничего не могут сделать.

– Черт с ним. У нас вообще много чего еще есть.

Тишина. Какая-то девчонка смеется. О чем? Немое кино. Люблю такое. От зайчиков в глазах рябь. Мне бы в руки мой пленочный фотоаппарат и снимать ее. Падаю на диван. Он как батут. А она как актриса из немого кино. Стоит в черном платье у окна и с кем-то говорит.

Воняет травкой. По телеку стреляют. Постоянно стреляют. Пробивается: «Где фантом?» Музыка – пластилин. Я устал думать. Закрываю глаза. Сон теплый, но я вздрагиваю и опять вскакиваю.

– Надо по-серьезному уже, – мычит Коля.

– Мне кажется, герыч – это прошлый век, – говорю я.

– Зато действенно.

Когда игла впивается в вену, я вздрагиваю. Как будто под кожу залезли жуки и выскребываются из меня. Я почему-то вспоминаю, как был в деревне. Первый и последний раз. Бабушка била меня розгами по спине каждый раз, когда я делал что-то не так. А потом кидала в сарай и запирала меня там. В темноте и вони. Мне казалось, что такое может быть только в старых фильмах.

Девчонка садится рядом и мокрой тряпкой вытирает мне пот со лба.

– Тебе надо подышать. Пошли на балкон? Поднимешься?

– Ага, – рассеянно отвечаю я.

На балконе ветер плюет в уши. Она укладывает меня в кресло и садится на тахту рядом:

– Ты Стас, да? А я Стася.

– Звучит мило.

Какое-то время мы смотрим на звезды.

– Слушай, какие у тебя родители?

– Ой. – Она улыбается. – Мой папа – оператор, а мама – писатель.

– Они любят тебя?

– Конечно, любят. Мы всегда по утрам пьем кофе и играем в карты. А еще папа включает нам старые песни. Сегодня, кстати, мы ездили на аттракционы. Решили вспомнить старые добрые времена. А у вас как?

Из меня вывалилось все. Про то, что я назло отцу зачем-то остался с матерью, про бабушку, про неродившегося брата, которому я уже завидую…

Мне самому странно теперь, что я вот так вывалил все на нее. Она – первый человек, которому я доверился, которому рассказал о себе. И теперь во мне образовалась пустота. Потому что я отдал часть своей ненависти кому-то другому. Но впервые было приятно от этого опустошения.

Как-то мы с Колей обдолбанные шатались по Москве и забрели на винзавод. Там была выставка картин. Мы бродили и смотрели на картины, ржали и даже начали икать как-то синхронно. Охранник косился на нас, как и все остальные. Мы выбежали и хотели пойти еще за пивом, но нас остановил дед, который ходил и объяснял что-то посетителям. С седыми усами, серыми глазами, пузатый и с большой родинкой. Он улыбнулся:

– Ребята, да вы наркоманы?

– Нет, что вы? – икнул Колян. – Мы просто веселые граждане. Нельзя уже?

– Можно, конечно. Даже нужно быть веселыми. Но разумно. Выставка понравилась?

– Да, – решил поучаствовать я, хотя Колян и сам бы справился. – Необычно у вас.

– А хотели бы свою выставку сделать?

– Про то, как ложку греть? – заржал Колян.

– Ну, такое нам, пожалуй, не разрешат. Но ваш взгляд на эту проблему будет ведь изнутри! Так, давайте лучше завтра встретимся? Ты вот вроде соображаешь получше. – Он посмотрел на меня и впихнул мне свою визитку. – Завтра позвоните мне, и все обсудим.

Я не мог понять, что ему надо от нас и чего он в нас так вцепился. Но на следующий день позвонил.

– Ненависть. Меня толкнула ненависть.

Старик блеснул на меня очками и остался доволен моей честностью. Он задавал нам разные вопросы и старательно записывал все шариковой ручкой в тетрадь с толстыми листами. Знаете, такая ручка не карябает бумагу, наоборот. Она словно целует ее. И от этого становилось спокойно. Мы сидим в комнате рядом с одним из выставочных центров. За окном дождь. Колян старательно жует леденцы, пытаясь отвлечь себя:

– Да я не знаю. Меня девушка бросила, и как-то… Вроде у меня много их было, а почему-то из-за нее сорвался. Давно думал попробовать.

Старик был старой закалки: вежливый, пах сигарами и водкой, травил анекдоты и рассказывал истории про своих родственников. Чем чаще я бывал здесь, тем меньше хотелось возвращаться домой.

Мы лепили из глины фигуры. Конечно, первым делом Колян вылепил член и бегал с ним за мной. Но потом работа пошла серьезнее.

Мы рисовали, вырезали из дерева глаза и их тоже красили. Наши инсталляции были похожи на то, что мы испытывали во время ломок, и на то, что было под кайфом. Словом, это была боль, красиво завернутая в разные материалы.

Сегодня я заканчиваю, вешаю последнюю картину и отхожу посмотреть на нее. Старик похлопывает меня по плечу:

– Прекрасно. Пойдемте заплачу за сегодня. Вы молодцы.

– А почему вы вообще предложили нам все это?

Я давно хотел спросить и не решался. Понимал, что тут что-то личное.

– Мой сын погиб из-за наркотиков. Я просто не мог пройти мимо вас, ребята.

Колян стоит в углу и молчит. Слушает. С ним редко такое бывает.

– Вы должны справиться. Иначе все эти труды были зря.

Мы забираем свои деньги и благодарим его. Каждый день выставки мы дежурим и смотрим, как нравятся наши работы посетителям. От этого приятно.

Мать входит с Илюшей и мужем. Оглядывается чуть ли не с открытым ртом. Я посмеиваюсь, потом подхожу к ней, и она сияет.

Лицо и камни

Угольки разлеглись в мангале. Серый дымок платком вьется к небу.

– Витька, последний день мы школьники.

– Наконец-то.

Максим улыбается. Шуршат лениво шампуры. Мясо золотится и чернеет. Аромат разлетается по округе, забиваясь в замки гаражей. Рядом на возвышении проползает электричка, скребется, как кот, по рельсам.

Макс уже успел загореть. Наверное, потому что ходит без футболки. Жара кричит соловьями и стекает потом по желтому небу. Он поправляет бандану и чешет лоб.

Последний день… Смотрю на облака, похожие на оставленные совой перья. Скоро я буду смотреть на это же небо уже студентом. Все будет другим: другая компания, появятся экзамены и зачеты вместо контрольных, учителя сменяется преподами, мы будем батрачить на автоматы и есть очень мало и редко…

Я сижу на матрасе, который мы нашли у помойки, и раскладываю фотографии с новенького полароида. Подарок бати на последний звонок.

Я то и дело подбегаю к Максиму, толкаю его в бок и показываю снимки. Он хмыкает и комментирует. И я смеюсь еще громче. В конце концов, смех продлит мою глупую жизнь.

Подношу руку к небу. Сквозь пальцы сочится солнечный свет.

– Ты в мед пойдешь?

Максим кивает: