Удивляясь сама себе, она рассказывала очень спокойно и отрешённо, так, словно поток чувств схлынул, обнажив голую неприглядную суть дела: муж бандит, а она, получается, сообщница.

Товарищ Густов слушал внимательно, не переспрашивая, и только когда она закончила, дёрнул за сонетку на стене, какой прежде вызвали горничных. Вошёл плечистый мужчина в военной шинели без погон:

– Вызывали, Пётр Захарович?

– Да, вот послушай, Борис. – Товарищ Краснов крепко потёр лоб, оставляя на коже красные полосы. – Похоже, что нащупали мы банду неуловимого Шапито. – Он перевёл взгляд на Марину и она сжалась в предчувствии наказания. Но комендант лишь покачал головой: – Вот что, дочка, домой тебе теперь идти нельзя, да и оставаться по старому месту жительства не резон, соседи будут пальцами тыкать, согласна?

Спокойствие вдруг куда-то делось, и её заколотило так, что стали лязгать зубы. Она кивнула головой, едва выдавив из себя короткое «да».

Повертев в пальцах бриллиантовое ожерелье из саквояжа, Товарищ Густов бросил его обратно:

– Надо опись составить. – Мягко поднявшись, он прошёл по кабинету, остановился перед Мариной и положил руку ей на плечо. – Сделаем так. Я дам тебе записку в комиссариат Васильевского острова, они подыщут тебе новое жильё и на работу устроят. Ты говорила, вела кружок ликбеза? Значит, будешь и дальше учительствовать. Новой власти образованные люди как воздух нужны. На Васильевский отправляйся прямо сейчас, это приказ. Перекантуешься как-нибудь чем Бог послал, а чтобы не голодала, выдадим тебе хлеба и лука. Не обессудь, больше ничего нет. А домой за вещичками через недельку наведаешься, а лучше через две, чтоб наверняка. Уяснила?

– Да. – Она посмотрела на Петра Захаровича и задала самый страшный вопрос, который разрывал душу окровавленными когтями: – Вы убьёте Сергея?

Повисшее в кабинете молчание ударило по ушам пудовым молотом, и она мысленно закричала что есть мочи:

«Господи Милосердный, спаси его!»

Много позже Марина Антоновна думала, что выжила она исключительно благодаря дочери. Антонина появилась на свет ровно через восемь месяцев, а когда подросла, девочке было сказано, что отец умер от тифа ещё до её рождения.

1945 год

Антонина

За войну стены домов приобрели однообразный грязно-серый цвет, и хотя город вычистили и подремонтировали, тень блокады продолжала витать над городом, ежеминутно напоминая о себе то ранами от обстрелов, то разбитыми окнами, то длинными очередями в булочные, где отпускали хлеб по карточкам. Во дворе-колодце с вытоптанной землёй под ногами я попала в полосу темноты, несмотря на клин солнца в верхних этажах здания. Летнее время года здесь определяла лишь жухлая полоска травы около полуподвальных окон, забранных решёткой. В начале войны в подвале оборудовали бомбоубежище, и при первых же звуках воздушной тревоги мы с мамой мчались туда, прихватив с собой пальто и документы. Жильцы молчаливо теснились на скамейках вдоль стен, тревожно гадая: «попадёт – не попадёт». Примерно в декабре мы с мамой перестали прятаться от бомбёжек, потому что стало безразлично – умереть или жить. Думать о маме я себе запрещала, чтобы не закричать от горя и бессилия.

Две девочки во дворе играли в магазин. Одна, худенькая, как воробей, щепочкой нарезала комок глины.

– Давай карточку да побыстрее шевелись, гражданка. Вас много, а я одна, – скомандовала она подружке в красном платьице. Несмотря на тепло, девочка стояла в валяных чунях, грубо подшитых дратвой. Та подала три листика подорожника:

– Вот карточки – рабочая и две иждивенческих.

Продавщица по-деловому наколола их на ивовый прутик:

– Вот ваш хлеб. Проходите. Следующий!

Вещи я оставила у тёти Ани, но несколько карамелек в кармане имелось. Я протянула девочкам по конфете:

– Угощайтесь, девочки.

Мне показалось, что они посмотрели на меня со страхом. Потом та, что служила продавщицей, быстро схватила конфету и мгновенно запихала в рот. Другая немного помедлила:

– Спасибо. Вы очень добрая. Вы, наверное, с войны вернулись, раз в форме? Те, кто с войны, нас часто угощают. А на моего папу похоронка пришла.

Девочка сообщила про это без горя, как само собой разумеющееся. Я знала, что осознание придёт позже, вместе со взрослостью, или когда другие отцы возвратятся, а её папа нет.

Мне хотелось сказать девочкам что- нибудь весёлое, ободряющее, но я просто достала ещё по одной конфете и протянула им. Я знала, что когда-нибудь дети перестанут играть в очереди и карточки, но война будет отзываться в поколениях долгим эхом потерь и боли. Дай Бог этим девочкам счастья!

У дверей жилконторы меня закрутила небольшая толпа дворников с лопатами и мётлами. Они гомонили, перебрасывались шутками. Гремели пустые вёдра, слышался смех.

– Вы к управдому? – спросила меня пожилая женщина в зелёной вязаной кофте. – Он сегодня не принимает. Я пришла пожаловаться на протечку, а он сказал не мешать и дверь захлопнул.

– Меня примет! – Я решительно прошла вперёд. – Если не примет, пойду в райком или горком. Нечего здесь бюрократию разводить! Человек с фронта вернулся, а его комната занята. Есть здесь советская власть или одни вредители?

Я нарочито громко упомянула вредителей, потому что судебные процессы над вредителями и врагами народа гремели по всей стране, навевая ужас на любого гражданина, начиная от номенклатурного директора до уборщицы сельсовета.

Волшебное слово подействовало, как сим- сим в сказке про сокровища Али-Бабы. Запертая дверь в контору со скрипом отворилась, и оттуда выглянул невысокий лысый дядечка в полувоенном френче.

Его водянистые глаза остро скользнули по моему лицу и тревожно заморгали:

– Что вы шумите, дорогой товарищ? Нехорошо, ох, нехорошо. Мы тут трудимся с утра до ночи, обеспечиваем жизнедеятельность вверенного хозяйства, а вы нас вредителями обзываете. Нехорошо! – Он пропустил меня внутрь конторы, где большую часть стены занимал портрет Сталина, и уселся за стол с грудой гроссбухов и папок. – Присаживайтесь и изложите ваш вопрос. Я весь внимание. К фронтовикам мы со всем уважением!

Примерно через час я вошла в подъезд соседнего с моим дома и поднялась на третий этаж. За это время управдом успел выписать мне ордер, внести мои данные в домовую книгу и пообещал к концу месяца выдать продовольственные карточки.

– Надеюсь, пока перебьётесь с продовольствием? – Он поскрёб лысину. – В коммерческих магазинах кое-что можно прикупить, да и коммерческие столовые работают.

После демобилизации в моём кошельке лежала сумма на первое время, поэтому я не стала расстраиваться:

– Не пропаду, главное, – крыша над головой.

– Правильно, правильно рассуждаешь, гражданочка фронтовичка, – рассыпался в комплиментах управдом. – А то некоторые без понятия и кулаком стучат, а то и за грудки хватают, будто я верховный главнокомандующий. – Его рука дёрнулась перекреститься и быстро опустилась. Улыбнувшись, я пошла на новое место жительства.

Ключ легко повернулся в замочной скважине, и я оказалась в просторной прихожей, куда выходило сразу несколько дверей. В прихожей на коленках стояла растрёпанная женщина и усердно мыла пол.

Она подняла голову и вопросительно посмотрела на меня:

– Новая соседка?

– Угадали. Меня зовут Антонина. Мне выдали ордер на комнату, только я не пойму, какая из них свободна.

Женщина поднялась и обтёрла руки о фартук, и без того очень грязный.

– А я Галя. Вот сюда проходи, – она показала на третью дверь от входа. – А остальные уже заселены. – Она стала поочерёдно тыкать пальцем по сторонам: – Здесь семья Крутовых, у них двое мальчишек, тут муж и жена Алексеевы, дальше инженер с верфей Олег Игнатьевич. Имей в виду – холостяк. – Галя стрельнула на меня глазами и вздохнула. – После блокады квартира совсем пустая стояла, все померли, а теперь полна коробочка. Квартиру убираем по графику дежурств, в кухне есть пустое место тебе под столик.

– Да, да, кто-то и меня посчитал мёртвой, – пробормотала я себе под нос. – Не знаете, где ключ от комнаты? Управдом сказал спросить у жильцов.

– А она не заперта. Заходи и располагайся. – Женщина странно хихикнула. – Что найдёшь, всё твоё.

Суть соседкиной иронии я поняла, когда обозрела железную кровать с панцирной сеткой, шкаф без дверок и огромный письменный стол. Его пытались пустить на дрова, но крепкая работа не поддалась, и стол носил на себе глубокие зазубрины от топора. Вот и всё моё хозяйство. Грязные окна, с трудом пропускавшие свет, освещали частично расковырянные плашки паркета (скорее всего во время блокады их брали на растопку) и несколько пустых бутылок на подоконнике.

На фронте мне много раз приходилось спать на полу, завернувшись в шинель, и целая кровать, пусть и без матраса, меня порадовала. Я прошла по комнате, поставила на пол бутылки и уселась на подоконник, глядя на скромную лепнину по углам потолка.

Затхло пахло пылью и сыростью. С одной стены, около шкафа, свисал лоскут розоватых обоев в мелкий цветочек. Должно быть, дореволюционное наследие настоящих хозяев дома. Мысленно я перечислила первые необходимые работы: отмыть комнату, разжиться посудой и постельным бельём. Вспомнив про туфли на картонной подошве, неудачно купленные с рук, я вышла в прихожую и стукнула в дверь к Гале.

– Скажи, где у нас на Васильевском барахолка? Надо купить кое-что из вещей.

* * *

– Ну вот видишь, я говорила тебе, что на улице не останешься! – Тётя Аня довольно улыбнулась. – Комната хоть хорошая?

– Хорошая, – я кивнула, – квадратная, даже больше, чем была. И окно на улицу, а не во двор. Но всё равно чужая. Соседка сказала, там все прежние жильцы в блокаду погибли.

– Была чужая, будет твоя. – Вскочив, тётя Аня засуетилась. – Обживёшься, присмотришься, а то и жениха приведёшь, не век же тебе в девках куковать. Давай-ка мы с тобой отметим твоё новоселье.

– Давайте!

Я раскрыла вещмешок и выложила на стол несколько огурцов, триста грамм кровяного зельца с мраморными вкраплениями сала и кулёчек пилёного сахара.

– Откуда такое богатство? – опешила тётя Аня. – У нас даже по рабочей карточке такого не выдают.

– Из коммерческого магазина. Ходила на рынок ведро со шваброй купить, ну, и зашла в коммерческий, – я пожала плечами, – чем- то надо питаться, управдом пообещал оформить карточки через неделю, после того как в милиции пропишусь. Ну да я долго ждать не стану, завтра же пойду на работу устраиваться, чтоб не позориться иждивенческой карточкой.

– Верно мыслишь, ты всегда была умной девчонкой.

Тётя Аня улыбнулась, и мне на миг представилось, что сейчас довоенное время, а я, школьница, заглянула в гости к соседке скоротать время до прихода мамы. За стеной слесарь с вагоноремонтного вслух читает газету (он ушёл в ополчение и погиб одним из первых из нашей квартиры), первоклассница Леночка скачет по коридору на одной ножке и кричит: «Ура! Я получила пятёрку по арифметике!» (Леночку нашли замёрзшей в сугробе), на кухне выясняют отношения две извечные соперницы Муся и Надя (их обеих отвезли в один морг на Малом проспекте).

Я потрясла головой. Видения пригибали меня к земле, вгоняя в депрессию. Тени погибших ещё бродили по квартире, ежеминутно напоминая о себе то чугунным утюгом на подставке, то совком для мусора, изготовленном умершим соседом, то тарелкой репродуктора на стене. Я помнила, как репродуктор торжественно водружали на кухню, и все соседи по субботам слушали «Театр у микрофона». На время трансляции затихали примусы и прекращалась беготня ребятни. Из комнат приносились стулья, превращая кухню в зрительный зал, а женщины старались принарядиться, как в настоящем театре.