Я безропотно проглотила и намек, и укор. В качестве четвероногого друга меня в данный момент вполне устраивала крепкая парковая скамейка, на которой я и устроилась, предварительно положив на сырые доски единственную подходящую влагонепроницаемую вещь, нашедшуюся в моей сумке, – замечательный кожаный бювар с немецким контрактом. В развернутом виде это кожгалантерейное изделие имело формат А3, приблизительно соответствующий габаритам моего седалища. Я устроилась на лавочке, в просвет между темной еловой зеленью уставилась на здание отеля «Эльза», приняла эффектную позу роденовского «Мыслителя» и стала думать.

Дума моя была крепкой, как утренний кофе, которого мне не хватало почти так же сильно, как оперативной памяти. Столь тяжелых приступов склероза у меня еще не случалось. Как я оказалась в гостинице с милым германским именем? Неужели пришла туда сама, в состоянии полного анабиоза, как зомби?

«Тогда не только сама пришла, но и заплатила за номер, – рассудил внутренний голос. – Отель-то вполне приличный, «три звезды», не бесплатная ночлежка!»

Я полезла в портмоне и убедилась, что никакой убыли в нем не произошло. Возможно, потому, что убывать было нечему: принятые к обращению местные «уе» в моем кошельке вчера были представлены несущественной мелочью, так что об оплате «кэшем» речь не могла идти в принципе. Беспокойство вызывала только карточка VIZA, привязанная к моему валютному счету: в принципе, я могла расплатиться за постой «пластиковыми деньгами». Проверить, так ли это, можно было в любом банкомате, но я не спешила подниматься с лавочки. В безлюдном сквере было так тихо и спокойно, что я чувствовала – лучшего места для раздумий мне не найти. А подумать требовалось основательно.

Вне зависимости от того, привел ли меня в отель «Эльза» мой внутренний автопилот или же некто совершенно посторонний (к сожалению, глубоко и прочно забытый), возникал один и тот же ключевой вопрос: зачем он это сделал?

Предположим, я явилась в «Эльзу» сама. Чего ради?

– Цыц! – прикрикнула я на внутренний голос, снова вякнувший что-то про жеребцов. – Версию об интимном свидании будем рассматривать только в самом крайнем случае, если никаких других не останется.

Следом за кошельком я проинспектировала свою сумку. Все три кило ее штатного содержимого никуда не делись. Значит, на мое личное имущество никто не покушался – меня не обворовали, не ограбили. Женская честь, на страже которой находились благословенные колготки, тоже осталась в целости и сохранности. Так какой же смысл был в моем ночном отклонении от пути истинного в отель «Берлин»?!

«Может, тебя похитили?» – неуверенно предположил внутренний голос, явно стесняясь высказанной глупости.

– Похищенных обычно стерегут и уж точно просто так не отпускают, – отмахнулась я, не собираясь терять время на обсуждение столь шаткой версии.

«Странно, что Ирка с Вадиком тебя не ищут», – не умолкал внутренний голос.

А вот это было дельное замечание!

Я достала мобильник, обнаружила, что он выключен и поняла, что версию с автопилотом можно забыть. Определенно, спокойное пребывание в «Эльзе» мне организовал кто-то сторонний!

Моя работа на телевидении богата экстренными вызовами и неожиданными подъемами по тревоге, поэтому мобильный телефон я не выключаю даже на ночь. Давно, уже лет десять…

«Столько, сколько состоишь в законном браке», – словно невзначай заметил внутренний голос.

Я нахмурилась: это снова был прямой намек, пятнающий мое доброе имя. Безответственно вырубать мобильник на ночь глядя мне было свойственно в бурные добрачные времена, когда несвоевременный телефонный звонок запросто мог прервать процесс более увлекательный и затягивающий, чем самый сладкий сон. Причем от беспокойства я благородно оберегала не столько себя, сколько кавалеров, которых не всегда знала настолько хорошо, чтобы быть уверенной в их стрессоустойчивости.

«Значит, так. Либо рядом с тобой в «Эльзе» был кто-то малознакомый, но перспективный в смысле дальнейших плотных контактов, и ты выключила мобильный сама… Либо это сделала вовсе не ты», – закрутил сложноватую для понимания фразу мой внутренний голос.

– В любом случае получается, что со мной кто-то был, – заключила я. – Но кто?!

По моим воспоминаниям (доверять которым безоговорочно я теперь не решалась), последним, с кем я вчера общалась, был огорчительно добропорядочный и высокоморальный Александр свет Андреевич. Его я без последнего «прости» оставила в ресторанчике, это я помнила абсолютно точно. Сашина голубая – под цвет глаз – ветровка выделялась на фоне белой стены ярким пятном, и мой исполненный острого сожаления прощальный взгляд навеки запечатлел моментальный портрет «Мужчина в голубом». Это художественное произведение помещалось теперь в моем сердце, как в рамочке, и я намерена была беречь его всю оставшуюся жизнь. При этом тот факт, что вместимость моего сердца позволяла одновременно хранить в нем целую галерею мужских портретов разной степени ценности, никакой роли не играл.

«Так, может, в этом все дело? – встрепенулся мой внутренний голос. – Может, яркий и выпуклый образ Александра Великолепного заслоняет тебе вид на менее внушительные фигуры? Ну-ка, отгони Сашку прочь и загляни в свое недавнее прошлое еще разок. Никого другого там не видишь?»

Я аккуратно передвинула жемчужину моего музея – «Портрет мужчины в голубом» – в запасник, вновь пристально вгляделась во мрак собственного беспамятства и в самом деле увидела там какую-то неясную фигуру! Точнее говоря, я ее не столько увидела, сколько ощутила: смутно, на уровне тактильных ощущений, припомнила крепкие плечи, за которые цеплялась руками, и широкую грудь, к которой прислонялась головой. В глубине моего подсознания маняще забрезжил волшебный апельсиновый свет, и вдруг я вспомнила:

– Медведь! Оранжевый мишка! Я видела его, точно!

«И не только видела, но и обнимала, как родного! – обрадованно хмыкнул внутренний голос. – Ну, хоть что-то! Какая-то зацепочка!»

Мне не нужно было объяснять, о чем он говорит: о берлинских медведях, конечно! Эти монументальные звери нравились мне все, без исключения. Выйдя из ресторанчика, где мы ужинали с Сашей, я горячо обняла первого встречного желто-зеленого мишку, а несколько позже точно так же повисла на шее у какого-то медведя оранжевого цвета. Интересно было бы выяснить, где стоит такое чудо: возможно, удалось бы восстановить маршрут, который привел меня из ресторана, название которого я не запомнила, в отель «Эльза». Хотя пары точек, даже таких ярких, как расписные топтыгины, для этого могло быть недостаточно.

Я еще раз попыталась дозвониться Ирке и Вадику, но они были недоступны. В принципе, ничего страшного, я надеялась, что найду друзей там же, где мы расстались, – в своем законном отеле. И добраться до «Берлина» не представляло большой сложности, десяток евро на такси я вполне могла наскрести по сусекам. Но меня вдруг охватила такая апатия! Одна-одинешенька в незнакомом городе, в чужой стране, в гуще проблем и неприятностей, я почувствовала себя так скверно, что словами не передать. Хотя мой внутренний голос все-таки попытался это сделать и мрачно поэтизировал мое состояние: «Камень на душе и нож в сердце!»

– Бр-р-р! – вздрогнула я, физически ощутив убийственный трагизм лаконично обозначенного образа.

Скучный дождик незаметно превратился в мокрый снег, тяжелые влажные хлопья падали вниз, как нераскрывшиеся парашюты, а я все сидела, отсыревая от осадков наружно и от рыданий внутри, пока мой внутренний голос не взвыл за нас двоих: «Ну, не может же все быть настолько плохо?! Надо искать позитив!»

– Где же его искать? – пробормотала я и окинула панорамным взором заснеженный сквер.

И вдруг за кладбищенски сумрачной хвойной зеленью утренним солнышком заалела крупная фигура. Из-под елки, стряхивая на землю комья сырого снега, с треском полез кто-то большой и красный, как скульптурный мишка, стерегущий врата отеля «Берлин»!

Медведь, снег и елки органично сочетались в русской сказке, но не в центре второго по величине города Европы, поэтому мысль о том, что мои жалобные стенания пробудили от спячки живой символ немецкой столицы, я заклеймила как бредовую. Даже вслух сказала:

– Бред какой-то!

И правда, это был вовсе не медведь. Из-под елки, кряхтя и добродушно ворча, выбрался… Дед Мороз! Самый настоящий, живой бородатый дядька в красном с золотом долгополом тулупе, в парчовой шапке с песцовым околышком, с пухлым мешком за спиной и крепким посохом в руке!

«Точно, это бред! Пора к Топорковичу! – мгновенно согласился со мной внутренний голос, упомянув фамилию нашего общего с Иркой доброго друга, профессора из городской психушки. – Ты, дорогая, окончательно спятила!»

Возразить на это мне было нечего. Я вообще потеряла дар речи. Округлив глаза, я молча таращилась на чудесное явление и ошалело думала: может, это и есть исчерпывающий ответ мироздания на просьбу явить мне какой-нибудь позитив? Право, в то время года трудно было бы придумать что-либо более позитивное, чем здоровенный, широкоплечий, румяный Дед Мороз в искрящихся мехах, сверкающей парче и алом бархате, да еще с полным мешком подарков!

– Гм! – увидев меня, Дедушка смущенно кашлянул, поддернул богатую шубу и глубоким протоиерейским басом с вологодским оканьем вопросил:

– Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная?

«Точно, ты спятила! – раздражающе надоедливо повторил внутренний голос. – Русскоязычный Дед Мороз в Берлине – это уже перебор!»

– Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты! – пробормотала я, начиная улыбаться так, что вопрос о том, тепло ли мне, хорошо ли, весело ли, представлялся излишним. – Веселее могли быть только пациенты профессора Топорковича: Наполеон Бонапарт, Гай Юлий Цезарь и иже с ними. Мы с Дедушкой Морозом неплохо вписались бы в эту знойную шизоидную тусовку.

– Борода не из ваты, она из пластмассовой мочалки, это гораздо круче, – возразил Дед Мороз, аккуратно снимая означенное украшение.

Под ним обнаружилась симпатичная физиономия, свежий румянец которой затеняла мужественная густая щетина. Очевидно, Дедушка Мороз был молод не только душой.

– Подвинься, милая! – сказал этот сказочный персонаж, бесцеремонно тесня меня на лавочке бархатно-золотым бедром. – Куришь?

Я покосилась на сигаретную пачку и холодно ответила:

– Нет. И вам не советую.

– Тебя, часом, не Минздрав зовут? – хохотнул отнюдь не примороженный Дедушка.

– Меня зовут Лена.

– А меня Костя! Будем знакомы!

И мы познакомились.

Мой новый знакомый оказался и не Морозом, и не Дедом. Константину было двадцать шесть лет, и только десять из них он носил звучную германскую фамилию Розенкранц. Ее Костя получил вместе с паспортом, который вопреки воле родственников по отцовской линии оформил на фамилию мамы. Этот Костин поступок был не плевком в скуластые лица рязанской родни, не пустым пижонством, а всего лишь началом планомерной кампании по интеграции уроженца Рязанской области в мировую экономику.