– Известное дело: коли враг идет, лучше его на чужой земле встречать, чем на свою допустить, – сказал боярин Краян, и Богуслав живо поклонился ему, всем видом выражая почтение к столь умному человеку.

– А чем врага встречать, есть у вас? – Станибор задумчиво посмотрел на полоцкого боярина. Какой-то определенный ответ найти так быстро он не мог. – Ты же вроде говорил, у вас и укреплений толком нет, один вал, и тот старый.

– Вал наш последний раз еще старый Всесвят подновлял, дед нашего Всесвята. Князь уже решил: нынешним летом людей собирать, вал поднимать, частокол укреплять. Да ведь валы без воев не спасают.

– А сколько людей можете выставить? – спросил Краян.

– Что у вас с оружием? – подхватил его сват Подмога.

Ничего утешительного по этой части Богуслав поведать не мог. Полоцкая земля была невелика, обходилась своим железом и своими кузнецами. Она отбивалась от единичных наскоков воинственных голядских вождей – в основном молодежи, кому хотелось делом подкрепить свое право на «браслет воина», – но набег многочисленной, хорошо вооруженной варяжской дружины отразить едва ли смогла бы.

Чем дольше говорилось об этом, тем заметнее мрачнел Станибор, резче обозначались скулы на его худощавом продолговатом лице. В глазах мерцал холодный волчий огонь. Перед ним отворялись две двери: одна вела к славе, другая – к гибели. Будто два источника, живой и мертвой воды – да смотри, не ошибись!

Если он ничего не будет делать, весьма вероятно, все сложится так, как говорит Богуслав: тот Эйрик из заморья пройдет голядь, возьмет Полоцкую землю, захватит волоки между Смолянской землей и Ловатью, то есть лишит смолян возможности получить помощь из Ладоги и Волховца. Тогда уж киевские князья пришлют войско, но два-три месяца до их подхода смолянам придется рассчитывать лишь на себя. Ради собственной безопасности имеет смысл поддержать полочан, остановить врага еще в чужом краю.

А вот тогда… Если удастся совместными усилиями отбросить находников, объединиться с полочанами, то можно будет забрать в руки и волоки, и Ловать… Вырваться из-под власти руси Киева и Волховца и заключать союз с ними уже на других условиях. Ведь тогда они будут нуждаться в нем, Станиборе, а он не будет нуждаться в них, ибо у него появится свой собственный выход на Полуночное море.

В мыслях его уже рисовалась могущественная держава, простирающаяся с запада на восток: от Полуночного моря, через голядские земли, полочан, смолян, угрян, вятичей… До самых булгар или хазар, быть может! Наскоком такого дела не решишь, русь свою державу строила поколениями, но и у него ведь уже есть сын! Казалось, сами боги вдруг подставили ему волшебное блюдечко, где отражается грядущая слава. Только руку протяни…

* * *

Хотя Станибор на пиру никакого ответа не дал, Богуслав не оставил своих попыток и даже решился сделать еще один важный шаг вперед. Эту новость Прияна и Ведома узнали от Прибыславы. Князь и хотел сохранить переговоры в тайне, но не мог не поделиться с женой, а уж та, не расскажи она тем, кого дело касается, просто бы лопнула.

Княгиня заявилась в Равданову избу до зари, когда челядинки ушли доить коров, но дети еще спали. Села на скамью и молча смотрела, как Ведома и Прияна плетут друг другу косы. Ее раннему появлению никто не удивился: она любила поболтать, а в Свинческе сестры Свирьковны составляли почти всю ее семью. Еглуту, свою свекровь, она почитала, но старалась держаться подальше от голядки, бывшей лесной ведьмы-волхвиты. Прибыслава уродилась в своего красавца отца, киевского боярина Острогляда. Особенно напоминали о нем голубые глаза, имевшие ленивое, немного шальное выражение, и красивые черные брови. В пятнадцать лет она, сопровождая Эльгу в полюдье, совершила довольно безрассудный поступок, согласившись стать женой вожака лесных вилькаев. И заслужила тем благодарность княгини: отвага Прибыславы избавляла от риска ее родных племянниц. И хотя с тех пор все в ее жизни шло мирно, она до сих пор гордилась своей тогдашней смелостью.

– А что, Янька, хочешь полоцкой княгиней быть? – спросила она вдруг.

– Что? – Прияна обернулась.

Ведома у нее за спиной замерла с гребнем в руке.

Прияна взялась на свои волосы на уровне шеи, чтобы Ведома перестала чесать. Но и та смотрела на Прибыславу, не веря ушам.

– Почему она должна быть полоцкой княгиней?

– Потому что полочане за нее сватаются. Говорят, раз киевский жених не едет, стало быть, забыл ее. Дескать, ходят слухи, будто порченая она…

– Что? – Возмущенная Ведома бросила гребень. – Порченая? Это кто говорит?

С решительным видом, будто готовая кинуться на обидчика с кулаками, она шагнула вперед. Все эти годы Ведома считала себя отчасти виноватой в том, что ее сестру на какое-то время объявили мертвой. А лишившись в один час обоих родителей, она приняла как свой долг воспитание, защиту и удачное замужество сестры.

– Да хитрый этот Богуша-боярин, что твой налим! Мы, дескать, не верим, в мыслях не держим, а люди говорят. А если люди такое говорят, кто ее замуж возьмет? Что же девке теперь, в лес идти, в старую Еглушкину избушку?

– Ни в какую избушку она не пойдет! – отрезала Ведома.

– Но зачем… – подала голос Прияна. – Как они могут ко мне свататься, когда я… у меня же есть…

И запнулась: сама уж сколько времени жалуется, что жених есть, но его нет.

Однако возмутилась она вовсе не из-за Святослава. Все эти дни она не могла выгнать из головы мысли о Хаконе. Если ее вздумают сосватать за Городислава, то о Хаконе поневоле придется забыть…

– Я не буду… не пойду… – Прияна встала, осыпанная волосами ниже пояса. – Кто это придумал?

– И что князь говорит? – спросила из-за ее спины Ведома.

– Я ему не дам уговор забыть! – решительно ответила Прибыслава. – Эльгу он не обманет, пока я жива! Ты же не сошла с ума? – Она встала и сделала пару шагов к Прияне. – Что тебе эти полочане? Кто они такие? Тьфу – чащоба запечная! А то – киевский князь! Ну, даже если и будешь у него второй женой. Горяна – высокого рода, по отцу от Моймировичей, а по матери от Земомысла…

– Ну, смерды те ляшские нам чести не сделают^[6], – холодно усмехнулась Ведома. – Что это ты, мать, о второй жене заговорила? Моя сестра не будет второй женой. Ни у кого! Такая жена, как она, бывает только одна-единственная. Она княжьего рода и по отцу, и по матери.

Сказала, будто кол забила. Прибыслава растерянно молчала. Сказав о сестре, Ведома сказала и о себе. Обе сестры были знатнее своей княгини: они принадлежали к правящим родам по обеим ветвям, в то время как Прибыслава получила княжескую кровь лишь от матери. Выйдя за Равдана, Ведома отказалась от всяких притязаний на власть для своих детей и держалась с Прибыславой, как и подобает воеводской жене перед княжьей. Но для своей сестры она хотела всего, на что давал право их род. И ни на волос менее.

– Не тревожься, княгиня, – сказала наконец Прияна. – Я не выйду за Городислава. Но не для того, чтобы стать Святославу Ингоревичу второй женой. Или я буду его первой женой и княгиней, или… – она посмотрела на Ведому, – изба Ведьмы-раганы^[7] ведь по се поры без хозяйки стоит?

* * *

По первому побуждению Станибор хотел сватам отказать, но подумал еще – и усомнился. В те мечты о державе смолян от Полуночного моря до Булгарии плохо вписывалась родственница, отданная за Святослава киевского. А вот за будущего полоцкого князя, его соратника в предстоящей борьбе – очень даже хорошо. Отчаянно жалея, что нет в Свинческе его ближайшего товарища Равдана и большей части дружины, он послал за Краяном с родичами и другими старейшинами. Судьбу своей земли он мог решать только совместно с ними.

Ни Краян, ни его сыновья и тесть Былина сватовству не удивились: на недавних пирах Богуслав так расхваливал Прияну, что любой смекнул бы, к чему дело клонится.

– По нашему разумению, дело стоящее! – объявил Краян, которому нравился разговорчивый и любезный Богуслав. К тому же он, совершенно неожиданно для себя получив в невестки княжью дочь, хотел теперь поскорее зачислить в родню еще какого-нибудь князя: не киевского, так хоть полоцкого. – Девку-то дальше томить – и жалко, и зазорно. Ингоревич обручился да и забыл, так Всесвятич ничем не хуже – и родом, и сам собою. Тоже у отца единственный сын остался, внучка моя княгиней будет. И не где-то там у руси полянской, а в нашем же краю, кривичском. Если вздумают обижать, – он усмехнулся, глядя на Городислава, – так нам недолго заступиться. Вмиг проведаем.

Далекая полуденная земля, населенная полянами, управляемая русью и посещаемая невесть какими народами, казалась слишком непонятна и чужда. Другое дело – свои же кривичи, лишь вчера сменившие домотканые рубахи на греческое платье. И пока что зависимые от смолян, возможно, самой жизнью.

– Странно мне слышать от тебя такие речи! – сказал ему Станибор. – Когда Свирькину дочь обручали с сыном Ингоря, ты сам согласие дал, и родичи твои, и другие старейшины земли Смолянской! И теперь ты же подбиваешь меня уговор нарушить?

– Изменилось многое с тех пор! – Краян положил руки на пояс. – И трех лет не прошло после нашего уговора, как исполнилась земля слухом про древлянское разорение.

– А нам что за дело до древлян?

– Может, и никакого дела. Да только говорят люди, что с древлянскими князьями Ингорь киевский в том же родстве состоял, что и нам предлагал. Я сам Акуна расспрашивал, да и княгиня подтвердит. – Краян посмотрел на Прибыславу. – У древлян жила твоя сестра, а Эльге племянница, так?

– Д-да, – без охоты подтвердила княгиня. – Предслава Олеговна тогда была в Деревляни княгиней Володиславовой, а она – правнучка Вещего, мне двоюродная сестра.

– И когда Ингорь-младший, который ладожский, еще при Свирьке из Киева с молодой женой ехал, говорил, что она из древлянских князей родом, – подхватил Пересвет.

– Вот что выходит, – снова обратился Краян к Станибору. – Ингорь древлянам дал невесту, своему брату у них взял невесту, да только от гибели и разорения это их не уберегло.

– Но древляне убили самого Ингоря! – воскликнула обеспокоенная Прибыслава. – Мы-то не собираемся никого убивать!

– Чуры сохрани! – покачал головой Краян. – Но только выходит, что своих девок в русский род отдавать – только напрасный позор принимать.

– На измену меня подбиваете? – Станибор вонзил в лицо Краяна испытующий взор. Эти люди должны совершенно точно знать, к чему ведут и чем это грозит, и не валить потом на него вину за последствия. – На ссору с Эльгой и Святославом? Хотите разорвать уговор? А вы, люди торговые, – он посмотрел на Ольму и Миродара, которые пока в беседу не вступали, но слушали во все уши, – не забыли, что мы через Киев в Греческую землю свои товары сбываем и Эльга со Святославом нашим купцам грамоты дают? Не оттуда ли к нам паволоки везут, серебро, оружие доброе? Соль немецкую?

– Паволоки, серебро и оружие везут сюда от хазар, – напомнил Богуслав. – А путь к хазарам в обход русских владений идет.

Все примолкли.

– Путь к Волге лежит через ваши земли, смоляне, и земли вятичей. У вятичей же свои князья, они на Дону платят дань хазарам, но не русам киевским. Соль, как мы все знаем, Акуновы люди привозят теперь с Ловати, у него там свои солеварни. Вот и выходит, что русы Киева берут с вас, смоляне, дань лишь потому, что они сильнее. А вовсе не потому, что вам так уж необходим союз с ними. Ведь вы, смоляне, в самой середине света белого сидите. Отсюда в любую страну можно попасть. Люди, таким сокровищем владеющие, никому не должны дань платить. Здесь можно создать державу, что не уступит и Русской.

Богуслав говорил о том же, о чем думал сам Станибор. И на лицах смолянских бояр отражалось понимание.