Повисла тишина. Уже много лет Мистина был лучшим бойцом во всей дружине Ингвара, и в тридцать четыре года не уступил бы тем, кто на десять лет моложе. Он был живым воплощением мужской, воинской, державной мощи, и как раз те люди, что сейчас его обвиняли, лучше всех знали, на что он способен. Ни меча, ни иного оружия, кроме скрамасакса с белой костяной рукоятью, при нем не было, но это лишь делало его еще более опасным на вид. Заключенная в нем самом губительная мощь была важнее железа в руках.

– Но сначала пусть они дадут соперника мне, – с гневом произнес Пламень-Хакон и шагнул вперед. – Ведь если Мистина виноват в смерти Ингвара, значит, Ингвар и я виноваты в смерти Свенельда! Я не потерплю такого попрания чести моего брата и моей! Так и знайте! – он обжег сердитым взглядом полянских бояр. – И я убью того, кто посмеет бросить это обвинение мне в лицо! Кто из вас решится называть меня подлым убийцей?

Никто не отвечал, бояре отводили глаза. Никто не мог повторить позорящего обвинения, глядя в лицо брату покойного и зная, что доказывать поклеп придется с оружием в руках.

– О боги, вразумите этих людей! – воскликнула Эльга. – Я не верю своим ушам! Вы взялись было защитить честь моего мужа, а сами до того договорились, что обвинили его в убийстве бывшего кормильца, почти отца названого! Какой поход в Дерева! Какая защита уклада Олегова, когда вы на лучших мужей поклепы возводите! Мне… перед сыном моим будет стыдно! Он приедет, взглянет на дружину отцову, а тут…

Она втянула воздух, не в силах продолжать: на ее смарагдовых глазах ярко блестели слезы.

– Прости, княгиня, – первым ответил Себенег, сколь горячий, столь и отходчивый. – Кто же знал…

– Уж больно дело то смутно, – подхватил Дорогожа, но более мирным голосом. – Хотелось бы правды дознаться, да как бы хуже не вышло.

– А ты погадай, – буркнул Тормар; его простое и ясное лицо сейчас было хмурым и недовольным.

– Все мы, русы и поляне, уже сотню лет одно имя носим – кияне, – взяв себя в руки, продолжала Эльга. – На всех на нас Русская земля стоит. И до тех пор ей стоять, покуда мы заедино. А пустыми раздорами меж собой, да пока еще земля на могиле Ингоревой не осела, мы только древлян и прочих врагов своих порадуем!

– Не видать им той радости! – ухмыльнулся Ивор. – Вели-ка, княгиня, пива подать, мы на погибель врагов наших и на славу земли Русской выпьем!

Эльга улыбнулась ему, тайком переводя дух. Положила руку на шлем рядом с собой на престоле. И казалось, сам дух покойного молча взирает на свою дружину верную сквозь отверстия железной полумаски.

* * *

В гридницу внесли столы, бояре принялись угощаться свежим хлебом, жареным мясом, соленой и вяленой рыбой. Челядинки разносили в кувшинах пиво и мед. Все повеселели, зазвучали бодрые голоса, призывы к богам и обещания скорой победы. Многие подходили к Мистине, чтобы выпить вместе с ним, и он, дружелюбно и снисходительно улыбаясь, двигал свою чашу навстречу любой протянутой к нему. Ивор что-то увлеченно толковал Пламень-Хакону, дружески обнимая за плечи.

Убедившись, что всё уладилось и все довольны, Эльга покинула свое место и удалилась из гридницы. Улыбаясь, прошла через двор по мосткам к жилой избе. И лишь у себя, когда никто не мог ее видеть, она убрала улыбку и закрыла лицо руками. Потом села на скамью; ее пробирала дрожь. Если бы хоть кто-нибудь из этих псов наряженных… то есть мужей нарочитых… упомянул о том, в чем Мистина в самом деле был виноват перед покойным побратимом, она бы умерла на месте!

Кто бы знал, чего ей стоило задать свой главный вопрос! И какого ответа она страшилась! Как никому другому ей было известно, отчего у любого на месте Свенельдича-старшего была бы причина желать Ингвару смерти. И так же хорошо она знала, что он этой смерти не желал. Сегодня они прошли по краю пропасти – в который уже раз. И это в ту пору, когда вся держава русская под угрозой. Лишь боги могут уберечь от гибели и Русь, и ее князей. Кроме богов, над ними никого нет.

А судьба будто назло заставляет ее отказываться от главной опоры – именно сейчас, когда поддержка советом и делом нужна ей, княгине киевской, как никогда.

Он не придет сюда. Ума хватит держаться подальше. А если придет, она велит его не впускать. Как бы ни было ей из-за этого тяжело…

* * *

Когда Свенельдичи приехали наконец домой, на языке у Люта вертелись десятки вопросов. Он был возмущен, но и отчасти озадачен. Мистина, которому полагалось возмущаться еще сильнее, был скорее озабочен; временами он стискивал зубы и в глазах его вспыхивала ярость, но тут же он делал глубокий вдох и прикрывал глаза, стараясь успокоиться. Все было не так просто, как казалось на первый взгляд; у Люта хватило ума это понять, поэтому он молчал, ожидая, пока брат сам заговорит.

Но когда они приехали на Свенельдов двор и отдали коней, Мистина лишь снял и отослал в избу плащ и кафтан, попутно сказав что-то отроку. Тот вернулся вдвоем с товарищем, оба несли по простому некрашеному щиту и по учебному мечу из дуба.

– Давай, – взяв меч и щит, Мистина кивнул Люту на место напротив себя. – Меч тебе не топор, им сплеча не рубят, и щит с одного удара им не расколешь. Зато он быстрый и ловкий, – Мистина стремительно крутанул рукоять меча в кисти, так что клинок будто своей волей описал размытый круг, держась, однако, за руку хозяина, будто привязанный невидимыми узами, – и жалит, как змей. Это оружие для умелых и ловких. – И приглашающе кивнул: – Бей. Не в щит – попробуй обойти его и попасть в меня.

Вот так Люту досталась опасная честь, которую не приняли мужи нарочитые: встать против Мистины Свенельдича с мечом в руке. Но никто на свете не обрадовался бы этому случаю сильнее.

* * *

В этот вечер Лют пошел спать весь в синяках, но очень довольный. Брат нещадно гонял его по двору, хотя Лют видел, что тот, более рослый, мощный и опытный, действует в половину своей силы. И ему в голову не приходило обижаться: эта наука постигается через боль. Тебя бьют, и много бьют, а когда тебе это надоедает, ты приучаешься не делать ошибок.

Наутро он надеялся продолжить, но Мистина, когда служанки убрали посуду, лишь кивнул, приглашая его остаться за столом.

– Идите к матери, кошечки, – велел он дочерям и вслед затем свистнул телохранителю: – Посиди под крыльцом. Я занят.

Это означало, что в хозяйскую избу нельзя допускать никого – даже боярыню. До сих пор Лют был в числе тех, кто в таких случаях оставался по ту сторону двери. Сейчас сосредоточился: надо думать, Мистина хочет поговорить о вчерашнем обвинении и о том, как им быть дальше.

Но речь пошла совершенно о другом.

– Слушай… – Мистина прошелся по избе, потом снова присел к столу. – Сбили меня с толку вчера эти желваки бородатые, жабу им в рот… Чуть про самое важное не забыл.

Лют выразительно приподнял пушистые брови. Что может быть еще важнее?

– Гонец пришел вчера на заре, Тородд со смолянами вот-вот будет здесь. А он привезет… – Мистина пристально взглянул брату в лицо. – Ты знаешь, что он привезет?

Лют похлопал глазами: опять он как глупый отрок. Что такое он должен знать?

– Видишь ли, – Мистина тоже двинул бровями, отыскивая осторожные, но ясные подходы к делу, – отец погиб слишком внезапно… это по-всякому горе, но с его смертью оборвалось много разных дел, которых он никому не успел передать. И я не знаю, чем и в какой мере он делился с тобой. Я знаю, что он доверял тебе, что ты парень толковый и верный родовой чести. Но здесь дело такое… что о нем на всем свете знает столько людей, сколько пальцев на руке.

Взгляд Люта ясно говорил: он в число этих осведомленных не входит. Впрочем, Мистина не удивился. Брат все-таки еще слишком юн, чтобы отец, сам будучи в силе и в ясном уме, стал с ним делиться без нужды.

– Сейчас я тебе расскажу, что знаю. А ты потом расскажешь мне, знаешь ли хоть что-нибудь. Здесь любая мелочь может пригодиться. Но ты ведь понимаешь…

Лют понимал. Он еще не знал, о чем речь, но знал, как ведутся дела, требующие таких подходов. Поэтому без напоминаний поднял руку ко рту и выразительно поцеловал свое новое золотое колечко. «Да буду я рассечен, как рассекаются золотые кольца вождем для награды дружины, если окажусь недостоин доверия…» Это самое колечко свили когда-то из кусочков золотой проволоки, оставшихся после разрубания более крупного кольца или обручья.

– Прошлой зимой Сигге Сакс ездил в Плеснеск продавать паволоки, – начал Мистина.

Лют кивнул: помню. Так шло уже не первый год. Весной люди Свенельда – в последние годы это были сам Лют и при нем для совета Евлад и Бер – отвозили в Царьград меха и воск деревской дани, покупали взамен паволоки и коприны, привозили их на Русь, а зимой Свенельд отправлял их на запад. Через земли древлян – в Плеснеск к бужанам или Волынь – волынянам, оттуда – к лендзянам, далее к вислянам в город Краков, оттуда – к морованам в Прагу, а оттуда – в Баварию. А бавары по Дунаю увозили греческие шелка еще дальше на запад, где в них одевались знатные саксы, швабы, корляги. Этот торговый путь, весьма древний, был вымощен если не золотом, то уж точно серебром, и обладание частью его стоило дороже, чем вся деревская дань. Оттуда текли богатства в Свенельдовы лари, поэтому у воеводы имелось так много завистников и в Деревах, и на Руси. Понимая это, Лют вчера возмутился, но не удивился: как день ясно было желание бояр использовать любой предлог, лишь бы утопить Мистину, в котором видели преемника старого воеводы и наследника его достояния.

– И встречался он там с некими мужами из города Регенсбурга, что на Дунай-реке, – продолжал тот. – Были те мужи посланцами Генриха, нового герцога Баварского. Желает, дескать, он, Генрих, ради любви и уважения поднести великий дар брату своему, Отто кейсару, что ему года три назад отдал Баварию во владение. Хочет он, чтобы у брата его Отто кейсара был мантион из белых горностаев с черными хвостиками. И если кто ему доставит пять сорочков горностаев, то он расплатится с благородной щедростью.

По лицу младшего брата Мистина ясно видел: Лют слышит о горностаях для Отто кейсара в первый раз. Плохо, ну так что же… Это только дедам жидинов козарских их бог какую-то кашу прямо с неба в чисто поле посылал, Манар Коген когда-то рассказывал…

– И Сигге с теми баварами условился, что привезет горностаев в нынешнюю зиму. И тут же гонца послал к отцу, а тот – к Анунду на Волгу. О цене договорились. Нынче осенью Анунд через Тородда, через смолян, должен товар прислать. И Тородд уже на подходе. Отрок от него мне передал поклон, – Мистина помахал простой веревочкой с пятью узлами, – а стало быть, товар при нем.

Лют внимательно слушал, стараясь все усвоить. С горностаями он еще ни разу дела не имел: от славян возили бобра, куницу, белку, зайца, но черную лису, соболя и хороших, дорогих горностаев доставляли от Анунда конунга с Волги, а тот их получал из каких-то вовсе неведомых краев – не то от бьярмов, не то прямо из Йотунхейма. Зато Люту было известно, что знатью западных стран горностаи ценятся высоко и стоят там свой вес в золоте.

– Но это все, что я знаю, – закончил Мистина. – А теперь чего я не знаю. Где назначена встреча с баварами? Генрих ведь тоже не дурак, чтобы трубить о таком сокровище на весь свет. Он ведь не будет поручать это дело проезжим жидинам и пошлет своих верных людей, так?

– Надо думать, так, – Лют кивнул.

– Ой как нам надо думать! – Мистина покрутил головой. – Тут есть о чем. Мы не знаем, куда должны приехать эти бавары. И когда. Известно только, что нынешней зимой.

– Едва ли отец такое дело в незнакомом месте затеял бы. В Волынь наши не ездили. Только в Плеснеск. У нас же с Етоном докончание… ты знаешь, – Лют усмехнулся. Стараниями не кого иного, как Мистины, знаменитый договор между киевскими князьями и Етоном плеснецким и был заключен семь лет назад.