Но Соколина, которой полагалось бы смутиться, с вызовом смотрела в его раздосадованное лицо. Ей подобало бы стыдиться своего происхождения от пленницы, но она была скорее рада, ибо оно служило ей защитой от навязчивых сватов. Люди высокородные не взяли бы в жены дочь рабыни, людям низкого рода Свенельд сам ее не отдавал. Пока она хорошо вела хозяйство, Свенельду не было дела до того, что она любит носиться верхом по берегам Ужа и стрелять из лука в цель, состязаясь с отроками его дружины. Это неопределенное положение, проклятье для ее сводного брата Люта, для Соколины обернулось счастьем полной свободы.

Кроме того, Свенельд просто был к ней привязан. К концу долгой и бурной жизни он пришел, будучи знаком всего с тремя своими детьми. Первым был его сын Мстислав, или Мистина, родившийся от младшей дочери ободритского князя Драговита. Этим родством Свенельд гордился и за жену, взятую когда-то как пленница, принес ее родичам выкуп, благодаря чему брак стал законным. Второй был Лют – сын от рабыни, сейчас отправленный с товарами в Царьград. О рождении же Соколины Свенельд узнал, когда ей было уже три года: ее мать была в числе прочей добычи отправлена им в Киев, пока сам он еще оставался под Пересеченом. Вернувшись из похода лишь четыре года спустя и вновь вступив во владение своим имуществом, он обнаружил, что оно несколько возросло. Мать девочки, уличанка Владива, была так хороша собой, что Свенельд ее не забыл и вновь приблизил к себе. Крепкая, крупная, резвая девочка, рожденная ею за время его отсутствия, сразу пришлась ему по сердцу, хоть он и не признавался в этом. Он даже сам дал ей имя – Вальдис^[2]. Девочка росла, играя с мальчишками в дружине и уверенно поколачивая сверстников; смеясь, хирдманы стали звать ее Соколиная Дева, из чего в конце концов и получилось имя Соколина, заменившее прежнее. Владиву и дочь Свенельд забрал с собой десять лет назад, отправляясь из Киева в Деревскую землю. Здесь Соколина выросла и после смерти матери заняла место хозяйки дома. Уже лет пять люди намекали Свенельду, что охотно посватались бы к ней, но он всем с таким торжеством тыкал в лицо незаконным происхождением девушки, будто нарочно пытаясь оскорбить ее будущего мужа. И женихи отступали: было ясно, что это последнее сокровище своей старости, когда драгоценные одежды, золотое узорочье и прочее такое уже не имеет цены, воевода не намерен уступать никому.

– Послушай! – заговорил Логи-Хакон, усилием воли взяв себя в руки. – У меня и моих братьев был отец, которым всякий мог бы гордиться, но для Ингвара ты сделал не меньше, а то и больше, чем иной отец. Именно тебе, и никому другому, он обязан своим нынешним положением. Он помнит об этом, и ты, кажется, не имеешь причин сомневаться в его благодарности. Я приехал сюда с намерением выказать тебе все уважение, которое требуют твои заслуги перед нашим родом. И мы так мало знакомы, что я не знаю, чем успел заслужить твое нерасположение. Скажи мне об этом прямо, и я исправлю свой промах, если сумею, а если нет – уеду. Я не бродяга, чтобы навязываться в гости к людям, которые не желают меня видеть за своим столом.

Свенельд имел не меньше оснований говорить прямо, и уж у себя дома мог не бояться хоть самого Кощея. Но на эту речь ему было нечего ответить. Он обращал свое негодование не столько к тому человеку, кто сидел сейчас перед ним, сколько ко всей этой новой поросли, которая, как он отлично понимал, пожирает жадными глазами все, что у него было: славу, богатство, положение, дочь. А силы для защиты всего этого, как он знал, с каждым годом таяли все быстрее…

– Да, – обронил наконец Свенельд. – Сделал я для вас немало. Для вас всех. Особенно для Ингвара. И даже для Мальфрид – больше, чем она успела узнать. Я рад, что ты не боишься прямо говорить со мной. Может, мы еще и поладим. Налей ему еще. – Он повернулся к Соколине. – Или ты, – он придержал ее за рукав, когда она уже было двинулась с места, чтобы взять кувшин, – больше не пожелаешь пить вино, если его нальет тебе дочь рабыни?

Он ухмыльнулся, с насмешливым вызовом глядя на гостя, будто проверял, не весь ли свой задор тот растратил.

– Если уж ты принимаешь кубки из ее рук, то и для меня не будет урона чести… – ответил Логи-Хакон, мысленно завязывая узелок для памяти. – Пока я у тебя в гостях…

Спасибо тебе, брат Ингвар! Похоже, эта поездочка была сродни тем поручениям из сказаний, с которыми отправляют неугодного родича, чтобы он не вернулся!

* * *

Замысел этой поездки принадлежал Ингвару. Он, похоже, удивился, обнаружив, что его младший брат, рожденный после его отъезда из отчего дома и виденный им лишь несколько раз, уже стал взрослым мужчиной и ему требуется дело, достойное его рода, предков и собственных качеств.

– Тородд со своей дружиной перешел в новый город Смолянск. Твой сын Святослав теперь строит свой город во владениях нашего отца, наша мать помогает ему мудрым советом, – рассказывал Логи-Хакон. – Мне ты позволил поселиться в Зорин-городце, но он столь мал и столь близок к Хольмгарду, что я, честно говоря, не вижу там себе достойного занятия. И я подумал, что, возможно, ты найдешь для меня какое-то дело, более важное и достойное сына твоего отца.

Даже сам Ингвар, не говоря уж о его умной жене и проницательном воеводе, понимал чувства Логи-Хакона. Когда до Хольмгарда дошла весть о походе на смолянские земли, Логи-Хакон готов бы устремиться туда вместе с двоюродным братом, Альдин-Ингваром ладожским, надеясь на славу и добычу. Но они опоздали и сумели лишь добить бегущих с поля боя союзников смолянского князя Сверкера. Земли днепровских кривичей, перешедшие теперь под руку киевского князя, оставались желанной наградой для любого из его родичей, но этих родичей было больше, чем земель: на Ильмень в тот же год приехал подросший сын Ингвара, а средний брат Тородд, не желая делить свою власть с отроком-племянником, попросил у Ингвара Смолянск. Самому младшему из братьев остался Зорин-городец – слишком маленький, чтобы вместить его честолюбие. Логи-Хакон вознамерился съездить в Греческое царство – если не отличиться, то хоть мир посмотреть. Но Ингвар задумал для него кое-что другое.

– У меня есть для тебя поручение, – сказал он. – Оно не трудное, но важное. Ты ведь никогда не видал старика Свенельда?

Знаменитого воеводу Логи-Хакон никогда не видел, но слышал о нем немало: и от матери, и от других. Все знали, что за многие года тот скопил большие богатства и набрал силу, пожалуй, не меньшую, чем те люди, что звались конунгами в своих владениях и оправляли собственных послов к греческому василевсу.

– Вот и познакомишься. Погляди, как он там устроился, в Деревской земле. Поживи у него, приглядись к тамошним людям. Может, и пригодится со временем.

Логи-Хакон ждал, когда ему объяснят суть поручения, но Ингвар молчал: он уже все сказал. По лицам княгини и воеводы Мистины, тоже присутствовавших при этой беседе, Логи-Хакон видел: эти двое понимают замысел Ингвара гораздо лучше, чем он. Причем в зеленовато-голубых глазах Эльги светилось одобрение, а в стальном взоре Мистины – напряжение, за которым пряталась досада.

– Чего ему делать у древлян? – воскликнул воевода. – Там все мирно и спокойно, сколько я знаю. Лучше возьми его с собой в степь. Вот там отважный человек найдет применение своей доблести!

– В степи я сам справлюсь, – нахмурился Ингвар. – Я хочу, чтобы он повидался со Свенельдом.

– Мой отец – не красна девица, чтобы этакие молодцы ездили на него смотреть! Под старость у него стал тяжелый нрав, – настойчиво напомнил Мистина, многозначительно глянув на Логи-Хакона. – Знакомиться с ним – не такое уж удовольствие, и чужому человеку нелегко с ним поладить.

– Но Хакон вовсе ему не чужой! – горячо возразила Эльга, будто боялась, что младший деверь испугается и не поедет. – Вся наша семья ему родня. Он сделал для Ингвара больше, чем делают иные родичи, и невестка твоего отца – моя сестра.

Княжеская семья часто и охотно поминала прежние заслуги Свенельда и их родство, словно старалась никому не дать о них забыть. Эльга считала такое поведение мудрым, и Ингвар был с ней согласен.

– Тем не менее, человеку королевского рода, который у моего отца не воспитывался, будет с ним нелегко! – Мистина подавил досадливый вздох. – Я бы поехал с тобой сам, так было бы лучше, но я должен оставаться в Киеве, пока князь уезжает…

– Хакон справится без нянек! – Ингвар усмехнулся и хлопнул того по плечу. – Ему на роду написано совершать и не такие еще подвиги – он ведь мой родной брат!

– Во владениях моего отца он себе подвигов не найдет! – Мистина видел, что эта мысль прочно засела в голове у князя и расставаться с ней он не хочет. – Эта поездка будет только пустой тратой времени!

– А я хочу, чтобы мой брат съездил к древлянам! – Ингвар уперся ладонями в стол и в упор глянул на своего воеводу.

– Тебе чем-то не нравится, как там обстоят дела? – Мистина тоже встал и уперся в стол.

Теперь он глядел на князя сверху вниз, потому что был выше ростом на целую голову. Ингвар привычно отшатнулся, чтобы избежать сравнения, и Эльга усмехнулась: она столько раз видела это. За много лет эти их движения были так отработаны, что напоминали хорошо знакомый танец. Знающие друг друга с младенчества побратимы не могли перестать бодаться и сейчас, на четвертом десятке лет. Один из них был выше положением, другой – ростом; они не могли отказаться от вечного соперничества, но тем не менее крепко держались друг друга.

– Ты сам все знаешь. Твой отец стар.

– Мой отец стар, но любого из молодых заткнет за пояс. И тебя, и меня, и кого угодно. Не стоит раздражать его попусту.

– Ты собираешься к древлянам сам?

Они оба знали, что Ингвар имеет в виду. Мистина помедлил, поджал губы, словно воздерживаясь от ответа, и опустил глаза. Ингвар усмехнулся: он победил. Да и как иначе: в конце концов, кто из них двоих – русский князь?

– И все же я не стал бы так спешить, – сказал Мистина. – Мой отец…

– Я знаю! – Ингвар поднял руку. – Твой отец крепче хортицких дубов и сейчас еще, если поднатужится, поднимет нас с тобой обоих за шкирку, как раньше. Но древляне должны точно знать – он не последняя моя опора.

Тогда Логи-Хакон мало понял из этого разговора. Чуть позже, когда Мистины не было рядом, Ингвар разъяснил брату суть дела.

– Свенельд получает всю дань с Деревской земли. Он собирает мыто с торговцев, которые едут в Моравию и дальше, и от нее отдает мне только половину, а половину оставляет себе. Баварской солью торгуют только его люди. По нашему уговору, так будет до самой его смерти. Но он стар. Мои дренги только потому и терпят, что ждать недолго. Когда он умрет, деревская дань будет моей, и три четверти мыта тоже будут мои. Но кто-то по-прежнему должен будет все это собирать и присылать мне сюда. Лучше иметь своего человека с дружиной там, чем самому ездить туда каждый год. И этот человек будет получать на себя и дружину треть нынешнего. Мистина туда ехать не хочет, ему больше нравится быть вторым в Киеве, чем первым – где-нибудь у лешего в заднице. И он нужен мне здесь. Если хочешь, я отдам древлян тебе. Там уж ты не заскучаешь! Они всегда ненавидели полян, а теперь ненавидят русов. Только и ждут, чтобы наш старик присел на сани^[3], и тогда устроят какую-нибудь свару, чтоб у меня рука отсохла! Эльга… я надумал, нужно послать туда верного человека, еще пока старик жив. Если сумеешь прижиться и перенять у него все дело, пока там спокойно…

– Но своему брату ты мог бы выделить и побольше, чем треть, – заметил Логи-Хакон. – Раз уж чужому человеку отдал все целиком на столько лет!

– Не мог бы! – отрезал Ингвар. – И Свенельд тут не чужой. Он разбил древлян, еще пока я был в тех годах, как Святша сейчас. Если бы не он, только бы мы и видели ту деревскую дань! Она его по праву, и мы ему за то еще должны, что он признал наследником меня, киевского князя, а не своего сына родного! А гриди мне уж сколько лет пеняют… особенно те, что за последние десять лет пришли и не помнят… И мне уже всю голову прогрызли с той солью баварской – ты понимаешь, какими деньгами тут пахнет? Короче, если я после Свенельда эту дань не возьму, тут снова будет… как перед первым греческим походом. Так если хочешь – бери треть, не хочешь – поезжай на Ловать обратно.