Когда статья написана, вы вступаете в мир научных журналов и борьбы за публикацию. Еще недавно для того, чтобы подать статью в журнал, нужно было напечатать несколько экземпляров и отправить по почте редактору, но теперь все осуществляется через интернет (хотя у многих журналов до сих пор столь допотопные и ненадежные веб-страницы, что вы с таким же успехом могли бы отправить им статью с почтовым голубем). Редактор журнала – зачастую это солидный ученый – прочитает вашу статью (или, что не исключено, будем уж честны, только аннотацию) и решит, достойна ли она того, чтобы ее опубликовать. Бо́льшая часть журналов, особенно самые престижные, кичатся своей исключительностью, а следовательно, и высоким порогом попадания к ним на страницы (Science, например, принимает менее 7 % статей, поданных на рассмотрение), так что большинство статей на этой стадии будет отклонено без направления на рецензирование^[36]. Это первый этап контроля качества: редактор отделяет статьи, соответствующие темам журнала и перспективные с точки зрения их научного значения и качества, от тех, которые не стоят дальнейшего рассмотрения. Для доли статей, что приглянулись редактору, наступает этап рецензирования. Редактор находит двух-трех ученых, являющихся экспертами в вашей области исследования, и спрашивает, не согласятся ли они оценить вашу статью. Они могут отказаться, сославшись на занятость, так что редактор продолжит идти по списку потенциальных рецензентов до тех пор, пока несколько из них не дадут согласие. И вот тут наступает этап нервного ожидания: одобрят ли они вашу работу.

Большинство людей, включая ученых, полагают, что рецензирование всегда было ключевым моментом для научной публикации, однако его история сложнее. Хотя в XVII веке Королевское общество стремилось спрашивать кого-то из своих членов, считают ли они некую статью достаточно интересной для публикации в Philosophical Transactions, по крайней мере до 1831 года не требовалось давать письменную оценку каждой работе^[37]. И даже тогда формальная система рецензирования, какой мы ее знаем сегодня, не была универсальной, она стала таковой лишь в XX веке, да и то далеко не сразу (как можно понять из письма Альберта Эйнштейна, которое он послал в 1936 году редакторам журнала Physical Review, раздраженно заявляя, что снимает свою статью с рассмотрения в их журнале, поскольку они посмели отправить ее другому физику для оценки)^[38]. Только в 1970-х годах уже все журналы начали применять современную практику отправки поданных на рассмотрение статей независимым экспертам на рецензирование, присвоив им роль фильтра, какую они и играют сегодня^[39].

Обычно рецензенты выполняют свою работу анонимно, что одновременно и благословение, и проклятие. Благословение – потому что анонимность позволяет им без обиняков высказывать свою точку зрения, не волнуясь насчет ответной реакции ученых, чью работу они критикуют (зеленый научный сотрудник может действительно откровенно высказаться о недостатках работы именитого профессора), а проклятие – поскольку анонимность, что уж тут, позволяет им без обиняков высказывать свою точку зрения, не волнуясь насчет ответной реакции ученых, чью работу они критикуют. Вот несколько выдержек из настоящих рецензий:

• Некоторые статьи читать одно удовольствие. Эта явно не из таких.

• Результаты слабые, какая-то размазня.

• Боюсь, эта статья послужит не столько прогрессу в данной области, сколько ее окончательному упадку.

• В рукописи делается три утверждения: первое известно уже годы, второе – десятки лет, третье – столетия.

• Когда вы писали это предложение, у вас не случилось припадка? Я вот бился в конвульсиях, пока читал его^[40].

Если оценки рецензентов выглядят подобным образом, редактор, вероятно, отклонит вашу статью. Тогда вам захочется либо отступиться, либо начать весь процесс заново, подав статью на рассмотрение в другой журнал, а если и туда не примут, еще в один, а если снова не примут, в следующий и так далее – нередко статьи проходят через полдюжины или больше журналов, обычно со все более низким рейтингом, прежде чем их примут к публикации. Если же рецензенты впечатлятся больше, вы получите шанс доработать свою статью, учтя их замечания, например заново проанализировав данные, проведя дополнительные эксперименты или переписав какие-то разделы, и снова отправить ее редактору. Такая пересылка статьи туда-сюда в ходе ее доработки может иметь несколько итераций и часто длится месяцами. В конце концов, если рецензенты оказываются удовлетворены, редактор дает добро – и статья публикуется. Если журнал до сих пор выходит и в бумажной форме, вам доведется увидеть свою драгоценную статью в напечатанном виде, а иначе придется довольствоваться тем, чтобы с трепетом ждать ее появления на официальном сайте журнала. Вот и все. Вы оставили свой след в научной литературе, и у вас теперь есть публикация, которую вы можете добавить в свое резюме и на которую другие ученые могут ссылаться. Поздравляю, до конца дня можете отдыхать.

Описание всего процесса, данное мной выше, разумеется, слишком краткое и общее, но по существу такой процесс в той или иной форме присущ каждой научной области. Мы должны спросить себя: после того, как статья вышла из-под катка рецензирования, в окончательном своем виде она все еще дает правдивое представление о том, что делалось в исследовании? Мы вернемся к этому вопросу позже. А пока нужно обсудить кое-что другое. Где гарантии, что участники описанного процесса – исследователь, подающий статью на рассмотрение, редактор журнала, рецензенты, оценивающие работу, – все проявляют честность и беспристрастность, каких требует истинная наука? Нет такого закона, который требовал бы, чтобы все руководствовались объективностью и рациональностью, когда имеют дело с наукой, поэтому требуется коллективный моральный устав, свод правил, направляющих поведение ученых^[41]. Самая известная попытка записать эти неписаные правила была предпринята социологом Робертом Мертоном.

В 1942 году Мертон выдвинул четыре научных ценности, сегодня известных как “мертоновские нормы”. Называются они не слишком оригинально, зато служат правильными ориентирами для ученых. Первая – универсализм. Научное знание есть научное знание независимо от того, кто его формулирует, – при условии, что методы обретения этого знания надежны. Раса, пол, возраст, гендер, сексуальная ориентация, уровень доходов, социальное происхождение, национальность, известность или любая другая характеристика ученого не должна отражаться на том, как оцениваются его фактологические утверждения. Еще нельзя судить о чьем-либо исследовании на основании того, приятен или неприятен этот человек (к облегчению некоторых из моих менее приветливых коллег). Вторая похожая норма – бескорыстность. Ученые не должны заниматься наукой из-за денег, по политическим или идеологическим причинам, ради славы (или репутации своего университета, страны и чего-либо еще) или чтобы потешить свое самолюбие. Они должны заниматься наукой во имя лучшего понимания вселенной, делая открытия и созидая, – и точка^[42]. Как написал однажды Чарльз Дарвин, у ученого “не должно быть ни желаний, ни привязанностей – лишь каменное сердце”^[43].

Оставшиеся две нормы напоминают нам о социальной природе науки. Третья – коллективизм. Она предписывает ученым делиться знаниями друг с другом^[44]. Этот принцип лежит в основе самой идеи публикации ваших результатов в журнале, с тем чтобы о них узнали другие, – мы занимаемся наукой сообща, мы должны знать детали работы других ученых, чтобы иметь возможность проанализировать и развить ее^[45]. И наконец, последняя норма: организованный скептицизм. Ничто не свято, и научное утверждение никогда не должно приниматься на веру. Нам следует воздерживаться от вынесения оценки любому открытию, пока мы тщательнейшим образом не проверили все данные и методы исследования. Самое очевидное воплощение нормы организованного скептицизма – рецензирование как таковое.

В теории все выглядит неплохо: придерживаясь четырех мертоновских норм, мы должны прийти к научной литературе, которой можно доверять, – к плечам гигантов, стоя на которых, по знаменитому выражению Ньютона, мы видим дальше. Разумеется, эти гиганты часто ошибались, взять хотя бы два примера Джона Стюарта Милля, процитированных выше: когда-то мы верили, что Солнце обращается вокруг Земли и что горючие вещества наполнены особой субстанцией – флогистоном, – высвобождающейся при их горении^[46]. Но в итоге мы отбросили эти теории, когда получили новые данные. И действительно, для ученого готовность изменить свое мнение – это достоинство. Биолог Ричард Докинз описал случай, которому стал свидетелем лично, это произошло с “уважаемым престарелым мужем” с факультета зоологии Оксфордского университета^[47].

Многие годы он страстно верил и учил студентов, что аппарат Гольджи (микроскопическая внутриклеточная структура) на самом деле не существует, что это – погрешность наблюдения, иллюзия. Каждый понедельник после обеда на факультете было заведено слушать научный доклад какого-нибудь заезжего лектора. В один из понедельников лектором оказался американский специалист по биологии клетки, представивший неотразимо убедительные свидетельства реальности аппарата Гольджи. В конце его выступления старик пробрался к подиуму и, пожимая американцу руку, с чувством провозгласил: “Дорогой коллега, позвольте выразить вам мою благодарность. Все эти пятнадцать лет я заблуждался”. Мы тогда аплодировали до боли в ладонях. <…> Не каждый ученый в реальной жизни [смог бы произнести такое]. Но для всех ученых подобные поступки являются эталоном – в отличие, скажем, от политиков, которые могли бы счесть старика беспринципным. У меня до сих пор комок к горлу подступает при воспоминании о том вечере^[48].

Вот что имеется в виду, когда говорят, что наука – это процесс “самокорректирующийся”. В конце концов, даже если это занимает много лет или десятилетий, старые неверные идеи ниспровергаются благодаря новым данным (а иногда, по довольно мрачному выражению физика Макса Планка, благодаря тому, что непреклонные поборники этих старых идей вымирают, оставляя науку следующему поколению^[49]). И опять: так дело обстоит в теории. На практике же публикационная система, описанная выше, опирается на мертоновские нормы неуклюже, во многом препятствуя процессу самокорректировки. Характерные особенности этого противоречия – между конкуренцией за гранты и шумихой вокруг престижных публикаций с одной стороны и открытой, бесстрастной, скептической оценкой науки с другой – будут становиться все очевиднее в последующих главах.

А пока отметьте, что именно заставило престарелого мужа из рассказа Докинза изменить свое мнение – “неотразимо убедительные свидетельства”. Едва ли имеет смысл пытаться скорректировать или уточнить наши научные теории в соответствии с новыми данными, если сами данные неубедительны, а еще хуже – если они вообще неверны. Это возвращает нас к идее, которую мы обсуждали в предисловии: чтобы результаты заслуживали нашего доверия, они должны быть воспроизводимы. Вот как это сформулировал философ науки сэр Карл Поппер^[50]:

Только тогда, когда некоторые события повторяются в соответствии с некоторыми правилами и регулярностями (как в случае воспроизводимых экспериментов), наши наблюдения в принципе могут быть проверены каждым человеком. Даже наши собственные наблюдения мы не принимаем всерьез и не приписываем им статус научных наблюдений до тех пор, пока не повторим и тем самым не проверим их. Только в результате подобных повторений мы можем убедить себя в том, что имеем дело не с простым “совпадением”…^[51]